С детства ему нравились омовения и ароматные ванны по три раза на дню. Отец любил его и каждый вечер приходил ласкать его кудри. С детства он просил прислужниц ежеутренне умащать его благовониями и шлифовать ему ногти. Прислужницы дивились, братья смотрели косо, а отец любил его, и любовь эта была крепка. С детства он норовил пробраться на женскую половину дворца и таскал оттуда яркие цветные покрывала, подвески да ожерелья с драгоценными каменьями; он подводил глаза и румянил рот, и был прекрасен, и любезен, и пятна на нем не было. Многие дивились и понять не могли, отрок ли пред ними или отроковица, а отец любил его, любил больше всех, и в любви этой страстной поминал кого-то другого.

В юности соблазнялся он широкоплечими бородатыми воинами, особливо теми, что на все царство прославились своими победами. Гулял с ними по гранатовым садам и меж виноградных лоз, сидел в прохладе дворцовых фонтанов, а то вдруг исчезал с ними в пурпуровых покоях. Оттого-то отец его, мучаясь мукой тяжкою, и послал Хеттеянина на верную смерть, а сам стал ублажать Вирсавию, дабы не подняла она шума и не поползли подлые слухи по двору и столице о том, отчего мужественный Урия всюду сопровождает принца, почему Урия не ночует с молодой женою, а вместо этого городские стражи что ни ночь – слышат его бас, да юный смех, да звуки лобзаний. Когда посылал царь своего лучшего полководца на страшную войну, на верную гибель, сердце у него обливалось кровью, ибо взглянул он на Урию глазами сына и вспомнил погибшего друга своего, чья любовь была для него превыше любви женской, и сковала боль горло, и, прощаясь с Урией, не проронил он ни слова, и все приняли это кто за гнев, кто за черствость.

Дитя, родившееся у Вирсавии, умерло. И второе дитя умерло тоже. Царь же со временем стал называть возлюбленного сына своего – сыном от Вирсавии, и так и записали послушливые хронисты. Говорил же так царь, дабы показать, что Господь простил прегрешения его и послал ему сына. А кроме того – чтобы все было как у праотцев: прекрасный собою, любимый сын от любимой жены, превосходит всех старших сыновей. Герой же наш, любитель умащений и притираний, белый и румяный, стройный, как кедр ливанский, будучи уже зрелым мужем всё походил на отрока. Впрочем, и кто в избранном народе стал бы считать эти несколько лет? Ведь живет избранный народ у Бога за пазухой, а там – один день как тысяча лет и тысяча лет как один день.

Уже став царем и окончательно возмужав, перенес он свою любовь с бородатых воинов на юных мальчиков с оливковой кожей и выгоревшими на солнце кудрями. Влажноустые и зеленоглазые красавцы неизменно находили милость в глазах царя, и подбирал он себе оруженосцев и пажей, писцов и ювелиров по вкусу своему.

И вот как-то раз пришел к царю старый пророк Нафан, и была его седая борода заткнута за пояс, а брови грозно сведены над глубоко посаженными глазами, и тяжелая морщина залегла на высоком лбу.
- Во-первых, это грех, – сказал он. – За это предписано было забивать камнями.
- Но я никому не делаю зла, – возразил царь. - Они любят меня – я еще мужествен и хорош собой. Они с нежностью ласкают меня и со страстью мне отдаются. Наконец, они любят мои подарки. Я никого не обижаю.
- Дело не в этом, государь. Представь, если все будут смотреть на тебя и делать, как ты. Мужчины перестанут жениться на девах и будут изливать семя свое впустую. Твой народ погибнет.
- Да, тогда это будет страшный грех, – задумчиво промолвил царь. Это предписание – забивать камнями – дано как будто нарочно для меня.
- Я тоже полагаю так – нарочно для тебя. И я был послан к тебе, дабы ты опомнился. Раз это грех перед Богом, ты должен его искупить. И ты искупишь, если построишь храм для служения Ему. Самый великий храм из тех, что когда-либо стояли на земле. Храм, который отец твой не мог построить, ибо мешали ему войны с окрестными народами.

Нафан хмыкнул в усы, повернулся и ушел из дворца. А царь начал строить храм. И свозили в столицу кедры ливанские, и деревья масличные, и деревья кипарисовые, и обтесывали камни, спущенные с гор, и длилось это три года. А потом еще семь лет строили храм, и обложили его изнутри бревнами кедровыми и досками кипарисовыми, и нигде не было видно камня. А на досках вырезали херувимов, и пальмы, и цветы распускающиеся, а весь пол и весь жертвенник обложили золотом. И не было на земле храма прекраснее.

Но вскоре вновь пришел к царю старый пророк Нафан с новым предостережением, и была его борода заткнута за пояс, седые брови сведены грозно и морщина рассекала высокий лоб.
- Ты, государь, сделал, как я сказал. Ты построил храм и искупил грех, но есть еще одна забота – посмертная память. Ты думаешь, каким ты запомнишься народу? Что будут знать о тебе потомки? Ты пренебрег даже прелестями царицы Савской! – и думаешь, это прошло незамеченным? Сластолюбец-мужеложец, который испугался Божьей кары и оттого поспешил возвести храм, наложив на все царство свое тяжелую повинность?
- Все будут видеть храм, но не вспомнят о том, почему он был построен, – огрызнулся царь.
- Да будет так, но чтобы и вправду об этом не вспоминали, надобно сделать еще кое-что.

И Нафан отправил царя, переодетого обычным воином, на окраину столицы, в лачугу бедного каменщика. Там, как и сказал пророк, в западном углу жилища, под валуном, в аккуратной ямке обнаружился завернутый в ветошку странный камень. Царь дал за него остолбеневшему каменщику мешочек золотых монет и вернулся во дворец.

- Не расставайся с этим камешком, - сказал Нафан. Сначала смотри на один его скол – цвета речного песка. Долго смотри, днями и неделями. Потом смотри на другой – цвета бараньего рога. И, наконец, хорошенько поразмышляй, глядя на третий скол, ослепительно белый.
Ты напишешь три книги. Они будут отличаться от тех, что уже есть у нашего народа, – от далеких историй праотцев, от суровых законов Моисея и от летописей, что пишут ныне царские хронисты – о ваших кровавых семейных интригах, громких победах и горьких поражениях, тучных добычах и жестоких казнях. Они будут так отличаться, как отличается речная прохлада от зноя пустыни, – иначе не стоит и писать.
Одна из твоих книг убедит всех в том, что ты – великий любитель женщин и страстно любим ими. Вторая заставит всех помнить твою мудрость и рассудительность. Третья же будет странная книга, и не напиши ты первые две, по одной третьей тебя бы сочли безумцем, но теперь все уверятся, что в ней сокрыта особая мудрость, доступная лишь избранным, и избранные будут помнить тебя только по ней.

Об этих беседах царя со старым пророком Нафаном никому не известно, зато сказано, что к концу жизни царь наш разительно переменился. Из праведника и вождя, построившего Храм и мудро судившего народ свой, – каким описали его летописцы – превратился он в безумца и грешника. Отвернулся от истинного Бога, был свергнут с престола, сделался повелителем демонов и написал те могучие буквы, из которых, словно из золотого зерна, проросло великое тайное учение.