Недельная глава "Бешалах" (Исх 13:17–17)

Тогда воспел Моше и сыны Израилевы эту песнь Господу и сказали так:
Пою Господу, ибо высоко вознесся Он...
(Исх 15:1)
И взяла Мирьям, пророчица, сестра Ааронова, тимпан в руку свою, и вышли все женщины за нею с тимпанами и в хороводах. (Исх 15:20)

Глава «Бешалах» настолько богата событиями и до такой степени насыщена символами, сопровождающими современных сынов и дочерей Израилевых в их каждодневной жизни, что на основе ее одной можно было бы написать целую книгу об израильской ментальности. Можно было бы подробно рассмотреть непременные паломничества на Синай, ставшие для нескольких поколений неотъемлемой частью образа жизни, или поговорить о «манне небесной» как о модели отечественной экономики. В связи с чудом воды, высеченной из скалы, можно рассказать о достижениях сионистской мелиорации и об оборотной ее стороне или долго и разносторонне рассуждать о духовных предпосылках израильских военных успехов и неудач, а также о категории памяти – в связи с тем, что учинил нам Амалек. Но сегодня мне хочется обратиться к поэзии, поскольку воспетая нашими потрясенными предками «Песнь Моря» представляется мне прообразом рождения новой поэзии на святом языке.

Поэзия, как мы видим из нашей недельной главы, есть реакция на сверхъестественное, ворвавшееся в обычную жизнь. Пережив столь грандиозное чудо, как то, в которое был вовлечен наш народ на Красном море, заговорить прозой так же трудно, как и ни с того ни с сего, выйдя в лавку за хлебом и молочными продуктами, «взорлить над миром в сером хламе», ударить в тимпаны и в кимвалы. Так, нарастающие волны национального возрождения, скопившееся в застоявшемся воздухе статическое электричество грядущего исхода, вызвали в XIX веке всплеск выспренного глагола Гаскалы, а рождение сионистского движения сопровождалось взрывом окрашенного в пророческие тона поэтического творчества.

Речь шла о чуде возрождения, хотя еще и не совершившемся, но обязанном совершиться перед лицом надвигающегося мирового катаклизма, по сути своей приближавшегося к событиям Великого Исхода. Именно в такой исключительный момент происходили два параллельных процесса, характеризующие вторжение Пафоса в жизнь, в сознание, в историю, в словесное творчество: во-первых, прямое обращение к Богу за пределами культовой практики (сакрализация действительности и секуляризация религиозных понятий) и, во-вторых, принятие на себя поэтом функций "посланника общины", кантора, выступающего от имени целого народа. Одной из преобладающих эмоций такого пафосного мироощущения становится гнев – топливо победы, ибо «Господь – муж брани... десница твоя врага сокрушает... услышали народы и трепещут». Иными словами, "пусть ярость благородная вскипает, как волна". В качестве примера достаточно привести строки основоположника новой ивритской поэзии Хаима-Нахмана Бялика:

Но гнев мой пусть вовек дымится, как вулкан,
Чье пламя спит, но не остыло.
...............
Но если День придет, и Правды лживый взор
Над миром наглости возблещет,
И лицемерный стяг в крови моих сестер
Над их убийцами заплещет,
...........................
То хлынет наша кровь по небу и земле,
И станет солнце тьмой багровой –
Печатью Каина у мира на челе,
Клеймом бессилья пред Йеговой.
И звезды задрожат: «О, день великой лжи!
О, скорбь, неслыханная миру!»
И встанет Мститель-Бог, рыча от ран души,
И занесет Свою секиру...

(1906, пер. Владимира Жаботинского)

Сегодня на всяком поэтическом собрании (если не считать мусульманских форумов), на каждом израильском и международном фестивале мы только и слышим общепринятые рассуждения: поэзия – посланница мира; поэты более всего способствуют делу взаимопонимания между народами; а музы, хоть и не молчат в разгаре брани, но заняты исключительно тем, что бранят драчунов. Далее, как правило, следуют вялые прозаически-жалобные тексты, полные мелких личных обид, кислых и общих соображений на житейские темы, лишь изредка прерываемые гневным, вокально-убедительным проклятием какого-нибудь арабского громовержца.

Конечно, существуют различные поэтические темпераменты. В истории ивритской поэзии обычно противопоставляют двух основоположников – не чуждавшегося эпики Бялика и элегического Шауля Черниховского. Предоставим слово Черниховскому:

Не счесть необрезанных, рати их черной!
Иль агнец – Израиль, ягненок покорный?

- Труби гласом грозным, мощней, горячее!
Кровь, кровь на Гильбоа! Пусть слышат евреи!
На запад, восток, и на юг, и на север –
Пусть вздрогнет земля в потрясенье и гневе!

Не сдастся Израиль пред ратью их черной!

Вперед! Смерть мы встретим в атаке упорной!

(1929, пер. Е. Аксельрод)

Яростной была поэзия ревизиониста Ури-Цви Гринберга:

Но я принадлежу к расе провидцев,
Чья кровь не расстается с гневом,
Даже расставшись с телом.
(пер. П. Гиля)

коммуниста Александра Пэнна:

Твой тиран Саваоф, как хозяин борделя,
Отпускал проходимцам тебя за пятак

(«Земле Израиля», пер. В. Корнилова)

и хананейца Йонатана Ратоша, коего не цитирую лишь за неимением пристойных русских переводов.

Новый кратковременный взлет пафосной поэзии произошел в Израиле вслед за победной Шестидневной войной. Прямого обращения не просто к богу (в смысле «боже мой»), но к явственно артикулированному Богу Израиля не избежал в своем творчестве практически никто из атеистически настроенных поэтов Израиля. Они старались сделать всё от них зависящее, чтобы ивритский стих не звучал архаически, и ради этого прививали ивритской поэзии сначала русское «ямбическое» влияние, а затем «свободное» европейско-американское, - от Авраама Шлёнского и Натана Альтермана:

Прими благосклонно месть сынов и отцов.
Благословен Ты, Господь мертвецов!
(Н. Альтерман, пер. А. Пэнна)

до Натана Заха и Иегуды Амихая:

Всемилостивейший Бог.
Не будь всемилостивейшего Бога,
Было бы милосерднее на свете –
У всего света, а не только у него.
(И. Амихай, пер. В. Корнилова)

Тут всё дышит вполне религиозной традицией богоборчества. Это тоже пафос.
И, безусловно, вырванные из пафосного исторического контекста пафосные стихи, гневные ли, восторженные ли, зовущие ли к хозяйственному строительству или призывающие к классовой борьбе, зачастую звучат как пародия на самих себя.

А что уж говорить о наших современниках! Нет, все-таки логично, что поэты наших дней, вроде Ицхака Лаора и Аарона Шабтая, не мечут с тель-авивских и иерусалимских сцен и газетных полос громы и молнии ни в кого, кроме многострадальной «израильской солдатни» - эти-то ребята и девчата крепкие, даром что только-только со школьной скамьи, они всё вынесут. И даже приятно, что ныне редко услышишь у нас прежнее коллективистское «мы» в зачине стиха, некогда столь естественное и привычное.

Я, собственно, если о чем жалею, то совсем не об этом. В своей книге "Ивритская поэзия от Бялика до наших дней. Авторы, идеи, поэтика" почтенный литературовед Дан Мирон пишет:

"Тот факт, что израильская поэзия исторически отказалась от какой бы то ни было символики и мифотворчества, сделал ее бессильной и малоэффективной. На ее долю достались лишь эпатирующая декларативность либо эстетизированность и изощренность риторики, направленные на то, чтобы увлечь читателя и создать у него впечатление прикосновения к политической истине. Поэзия, до того намеренно бежавшая от национальной проблематики, в час нужды оказалась не способной добиться ни доверия читателей, ни авторитетного влияния на них".

Историк литературы и эссеист Ариэль Гиршфельд характеризует положение поэтов, пишущих на иврите, как весьма двусмысленное, а стоящую перед ними дилемму как требующую в каждом конкретном случае неординарного личного решения. Поскольку еврейская традиция оставляла все основные функции, выполняемые европейской словесностью, за религией, поэту, пишущему на языке пророков, по-прежнему нелегко претендовать на роль пророка. Поэтому израильская поэзия склонна к самоограничению. Иногда положение второстепенности по отношению к священным текстам ее сковывает.

Еще на заре новоизраильской поэзии, в 1907 году, Яаков Фихман писал:

Не вопрошай о Боге... Есть отрада
Во всякой искре, нам обетованной,
Во всем, где трепет жизни ждет расцвета,
Во всем, где тлеет сокровенно
Свет сирых искр от вечного свеченья, что нам в пути открылось и сияет
.....................
Но лишь живи, не вопрошая Бога...
Нам сны цвели не тщетно и, увянув,
Оставили свое благословенье...

(пер. Ю. Балтрушайтиса)

По-моему, это стихотворение, указывающее один из возможных путей для поэзии, избавившейся как от прямолинейной патетики, так и от социального заказа, не мешало бы перечесть в оригинале многим нашим служителям муз, погрязшим в инерции повторения пройденного. «Когда избранный Богом народ становится как все» (И. Амихай), он делается не таким, как все, а гораздо хуже. Пережив неизбежную десакрализацию, предпринятую в третьей четверти прошлого века настоящими поэтами, наша поэзия очнулась безрукой, безногой и безголосой.
Об исключениях, оттеняющих правило, – в другой раз.