Основными источниками являются несколько списков стихотворения "Пожар", сохранившихся в рукописных сборниках конца XVIII в. (в т.ч. и в архиве Державина). Существуют версии цензурные и менее цензурные, с евреями и без евреев.

Позволю себе привести версию, в которой фигурируют еврейские персонажи (исключая неудобные к воспроизведению в приличном обществе места):

Детина бешеный по улице бежал
И мочи что в нем есть «Горит, горит!» кричал.

Вероятно, дело происходило в местах со значительным еврейским населением, возможно, где-то в «присоединенных от Польши губерниях», поскольку на эти крики мгновенно

…выбежал еврей с красавицей женою:
«Где?! Что горит? Что сделалось с тобою?»
А чтоб огонь залить,
Водою потушить,
Еврей тотчас за ведро хватался…

Однако эти противопожарные меры не возымели действия:

Бешеный одно кричать лишь продолжал:
«Пожар!»

Еврей пытается прояснить ситуацию:

«Пожалуйста, постой, и что, скажи, пылает? –
Спросил его еврей, - не мой ли дом сгорает
И нет ли где огня
На кровле у меня?»
«Да нет же, жид!!!», - вскричал тогда детина…
«Так что горит и где?»
«Не видишь, что ль, - горит моя шматина»

….

Нельзя залить водою
Подобный молнии огонь

Выясняется, что потушить «пожар» можно только одним способом: позволить русскому «детине» увезти «прекрасную еврейку». Нельзя не заметить сходство этого мотива с Мегилат Эстер, где Эстер, чтобы спасти свой народ, должна стать женой нееврейского царя. Однако еврей выступает решительным защитником традиций и семейных устоев. Он отвечает пространной тирадой, свидетельствующей о степени аккультурации данного еврея и усвоении им русского языка как в «высоком», так и в «нецензурном» регистре. Стихотворение заканчивается угрозой еврея: «Скорей такой огонь потушит вот – дубина!» Таким образом, пуримское «избавление» здесь достигается силовыми методами, что восходит не к пуримскому, а к ханукальному архетипу восстания Маккавеев.

Таким образом, вопреки распространенному в ту эпоху мнению о «пожароопасности» евреев (так, представители христианского населения Ковно жаловались, что «евреи всегда были причиною пожара и общей заразы») и позднейшим мифам о евреях-поджигателях, еврей в данном случае пытается потушить пожар всеми способами, дозволенными Галахой. Еврей метафорически ассоциируется в данном произведении с водой, тогда как за русским «детиной» резервируются «огненные» характеристики, еврейка же выступает нейтральным элементом. Соперничество «огня» и «воды» за обладание ею отсылает к архаическим мифологическим моделям, наподобие китайского мифа о Гун-гуне (вода), Чжу-жуне (огонь) и Нюй-ва, которая заштопала проделанную дерущимися драконами дырку в небосводе.

В современном же стихотворению дидактическом контексте эпохи Просвещения еврей выглядит олицетворением «рассудка», «разума», «добродетели», противостоящим «бешеным» огненным «страстям». С другой стороны, стихотворение может с большей вероятностью трактоваться и как то, что «закостеневший» в своих предрассудках еврей не может принять правила «либертинажа», придворной морали, согласно которым нет ничего зазорного в том, чтобы разделить свою жену с вышестоящим. При сопоставлении стихотворения «Пожар» с претензиями еврейской элиты того времени на дворянские привилегии, стихотворение выглядит полемическим выступлением против этого: перенимая дворянские привычки, еврей должен быть готов принять и модели сексуального поведения. Именно на эту опасность указывали некоторые цадики: «Сперва они пьют их вино, а потом возьмут их дочерей и начнется такое, что Боже упаси».

С другой стороны, стихотворение «Пожар» отражает некую неопределенность статуса еврея в обществе и литературном дискурсе. Достаточно сопоставить его с поэмой Лермонтова «Преступник», где все роли уже распределены в соответствии с литературными трафаретами, где действуют маргинализованные представители еврейской элиты, один из которых «потомок Аарона, ревнитель древнего закона, алмазы прежде продавал», т.е. коэн, а другой «властями недовольный купец, обманщик и судья». Этим двум евреям, после того, как

Исчезли средства прокормленья
Одно осталось: зажигать
Дома господские, селенья
И в суматохе пировать.
В заре снедающих пожаров
И дом родимый запылал…

Эротическая тема, лишившись снисходительной двусмысленности стихотворения «Пожар», приобретает однозначно негативную трактовку:

Вдруг вижу: раздраженный жид
Младую женщину тащит.
Ее ланиты обгорели
И шелк каштановых волос
И очи, полны горьких слез
На похитителя смотрели
Я не слыхал его угроз,
Я не слыхал ее молений…

и т.п.

Таким образом, воспевая любовь христианина к «прекрасной еврейке», русская литература демонизирует контакты еврея с нееврейскими женщинами. Понятно, что еврейская традиция и к тому, и к другому относилась весьма сурово. Достаточно вспомнить историю о «проданном грехе» в сборнике «Еврейские народные сказки» о том, как печально окончилась для еврейского купца выгодная сделка, когда он согласился за деньги взять на себя «грех» своего соплеменника с польской пани, которая к тому же была колдуньей.

Поэма Лермонтова «Преступник» выглядит зеркальной противоположностью стихотворению «Пожар», что отражает соответствующие сдвиги в отношении русского общества к евреям.

Однако уже в стихотворении «Пожар» появляются основные штампы, сопровождающие изображение евреев в русской литературе: решительный, гордый и «фанатичный» еврей, его жена, «прекрасная еврейка», и вожделеющий к еврейке русский «детина», выманивший достойную чету на улицу криками «Пожар!». Но его притязания на «прекрасную еврейку» получают решительный отпор. Концепт «пожара» в данном случае сталкивается с концептами «Хануки» и «Пурима», которые, в соответствии с пуримскими архетипами, побеждают.