Если правда, что у нас на всех – один-единственный Читатель, Слушатель, Зритель, и всё, что мы делаем, даже для себя самих, даже втайне от мира, предназначено Ему одному, то этот Единственный, читая Целана, испытывает безграничное изумление. И если правда, что Всезнающий играет с нами в Незнайку, то, открывая книгу Целана, не-знает Он больше обычного. И даже там, где брезжит крохотный огонёк узнавания, сомнение Его - безгранично.
Над этой всей твоей
скорбью: никакого
второго неба.
Целан – Кафка в квадрате, глухонемой Бетховен, потерявший вдобавок ресницы и ноздри. Это - скурпулёзный подробный отчёт о приключении бестелесного голоса в мире звука. Целан – музыкант, чей инструмент – выдуваемый воздух.
Стоять в тени
шрама воздушной раны.
Ни - для – кого – ничего – не – ради – стоять.
Неузнанным,
ради тебя
одного.
Со всем, что это сумеет вместить
и без
слов.
...
Здесь в этом воздухе твои корни, здесь,
в этом воздухе,
где земное сжимается, землёй,
дыхание-и-глина.
Целан похож на плотника, который строит дом из сучьев, травинок и хрупких осенних листьев. Этот дом будет служить убежищем ему одному. Моцарт написал 27 концертов для собственного исполнения, и если бы ему позволили, сам спел бы все партии в Дон Жуане – таков и Целан.
О слишком многом шла речь, о
слишком малом. О тебе
и ещё-тебе, о
возмущении ясности, о
еврейском, о
твоём Боге.
Его речь - внутренняя, нутряная. Тиканье-таканье. Бурчание. Булькание. Как если бы желудок - говорил.
Не предваряй извне,
не возвещай вовне,
стой
вовнутрь;
Целан – грязь языка, накипь, которая случайно, вдруг, образовала дивный узор на стекле. Это как возникшие ниоткуда портреты на стенах, произведения плесени и человеческого взгляда. Целан хочет быть невидимым, он прячется в своих стихотворениях, пытаясь пропасть в них безвозвратно, забыть о себе и даже о возможности своего существования в мире.
Дай мне право прохода
по зерноступеням в твой сон,
право прохода
по соннотропе,
право, чтобы срезал я дёрн
на сердцесклоне
наутро.
Целан переводу не подлежит, это ясно из переводов Целана. Зато мы узнаём из этих переводов о том, что где-то, на каком-то языке – есть Целан. Не зная немецкого, мы всё же способны выговорить по-писанному, как-нибудь:
Ich stand
In dir.
и следом:
Я стоял
Посреди тебя.
…
du
augenfingrige
Ferne.
и следом:
ты,
пальцеокая
даль.
Ясно, что переводить Целана нельзя, но не переводить – невозможно. Ведь если его нет, кому-то придётся им стать или хотя бы сделать вид, что он - это он. Напрашивается вопрос: почему этот соратник (практически - любовник) Хлебникова, Цветаевой и Мандельштама, который, вообще говоря, мог оказаться русским поэтом, писал по-немецки? Какая досада!
Неужели это такое уж непомерное требование, хотеть – будучи автором – чтобы читатель со-мыслил вместе со стихотворением?
Разумеется это – непомерное требование. Мы – как твои бременские школьники, не можем быть такими, какими ты хочешь нас видеть, Целан. Но мы будем стараться.
