Задолго до того как мне посчастливилось продать душу и тело Акулам Рекламного Бизнеса, я пережил недолгий, но довольно интенсивный период, пытаясь заработать на хлебушек пером и натурой. По ночам прямо в сторожевой будке выпекались патафизические материалы для хайфского отделения газеты «Вести» (поскольку о компьютере тогда не было речи, я писал от руки, а наутро, дома, перебивал набело при помощи старенькой пишущей машинки), днем я перевоплощался в преподавателя театрального искусства для романтически настроенных старшеклассников, по вечерам в киноклубе читал лекции перед сеансами «серьезного» кино. Несмотря на то, что этот (неполный) список на первый взгляд выглядит внушительно, на хлебушек не хватало катастрофически, поэтому как только в моей студии объявился директор одной из центральных хайфских средних школ и предложил работу, я согласился прежде, чем успел подумать и понять о чем, собственно, речь.
А речь шла о том, что мы-де наслышаны о вас и ваших революционных методах, спектакли произвели самое-пресамое впечатление, и в качестве преподавателя вас горячо рекомендуют господа Алеф и Бет, а господа Гимель и Далет готовы поддержать эту (?) идею материально – помочь с оплатой рабочих часов, декораций, костюмов и т.п. Далее, в какой-то момент – незаметно для меня – разговор свернул в сторону жарких африканских пустынь, и добрых пятнадцать минут директор рассуждал о проблемах иммигрантов из Эфиопии. Оказалось, что у эфиопов немало проблем, и, несмотря на то, что в какой-то момент я был готов принять все сказанное близко к сердцу, разум мой был смущен. Я некоторое время пытался ухватить кончик директорской мысли, совершившей немыслимый с моей точки зрения пируэт. Наконец, не выдержал и прямо спросил: какое отношение несчастные эфиопы имеют к театральному мастерству?
– Вот как раз об этом я и собирался сказать, – улыбнулся директор. – Итак, эфиопы...
– ...театр.
– Верно. Эфиопы и театр. Эфиопам необходим театр...
– А театру – эфиопы, – хотел было сострить я, но осекся. Директор говорил всерьез.
– Эфиопские дети, - продолжал он, - с большим трудом абсорбируются в израильском обществе. Лишь в призывном возрасте, к 19--20-ти годам, во время службы в армии они начинают чувствовать себя полноценными израильтянами. Мы знаем, что вы пользуетесь нетрадиционными методами – йога и тому подобное...
– Тайцзи-цюань, - поправил я.
– Вот именно! Как раз что-нибудь в этом духе нам и нужно. У нас имеются определенные трудности с обучением этих детей, и традиционные методы не работают. Мы хотим, чтобы вы организовали студию, где они могли бы – между уроками математики и иврита - отдохнуть и почувствовать, что школа – это не только наука и строгая дисциплина, но и удовольствие. Справитесь?
– Разумеется, – не моргнув глазом, соврал я.
Я был не в силах справиться, но тогда не подозревал об этом. Я... как бы это помягче... заблуждался на свой счет. И насчет эфиопских детей тоже.
Представление об эфиопских детях у меня было самое радужное. При этом я вряд ли готов был признаться даже себе самому, что оно почерпнуто из мультфильма «Каникулы Бонифация», где некий лев, исполненный могучего интеллекта, мечтал поймать рыбку, а по пути на рыбалку его перехватили черненькие детки и заставили устроить цирковое представление прямо в пустыне. И лев, бедняга, старался для них. Уж он и плясал, и жонглировал, и по канату ходил, и прочее в том же духе, но им, этим деткам, все было мало, и они требовали новых и новых впечатлений. Не упомню, чем кончилось: возможно, лев умер от истощения или упал с каната. Хотя нет: он, верно, вел себя геройски, выдюжил до конца и уплыл на белом пароходе – радовать советских пионеров.
В этом мультфильме африканские дети были похожи на цыплячий выводок, они только и умели что таращить глазенки и сверкать белоснежной – на черном фоне – улыбкой. И аплодировать. Ходили (вернее – семенили) они гуськом, вслед за предводительницей. И предводительница – та, что повыше ростом, была единственной, чье личико имело сколь-нибудь индивидуальное выражение.
И вот, одним прекрасным утром, смутно представляя себе, что ждет меня впереди, я оказался на пороге театрального класса, и уже было занес ногу, чтобы сделать первый (опрометчивый) шаг.
В классе стояла необычайная тишина.
Меня это насторожило: я привык к тому, что дети кричат. Они принимаются кричать, как только их количество достигает критической массы, и делают это до тех пор, пока у доски не появится некто, способный их перекричать. Одно из упражнений классического цигуна так и называется: «Перекричать обезьяний хор».
Дело тут вовсе не в децибелах – кричать вообще не обязательно. Нужно, однако, научиться использовать определенный тембр голоса. Что именно говорить – не важно. Случалось мне входить в класс со словами «Да здравствует Организация объединенных наций!» или «Встать, суд идет!». Смысл первой фразы все равно ускользает, они не слышат слов.
Они реагируют на голос.
И только в тот момент, когда в классе образуется вакуум (полный цикл превращения занимает, как правило, около тридцати секунд), можно приступать к осмысленному разговору.
В тот раз я не обнаружил привычного акустического поля и сам очутился в неком подобии вакуума. Класс был полон. Все молчали. Я вышел к доске и повернулся к детям лицом.
И остолбенел.
Эти люди не были детьми.
У них были детские лица, я знал, что им всем по двенадцать, тринадцать или четырнадцать лет – мне сообщили об этом заранее, – но детьми они не были.
– Так... – сказал я и надолго задумался.
Они ждали молча.
– Что ж... – сказал я.
Они молчали.
– Ладно, – наконец выдавил я, – Я преподаватель театрального мастерства. С сегодняшнего дня мы начинаем изучать профессию актера. Кто из вас может ответить на вопрос «Что такое театр?»
Руку подняла девочка.
– Отлично! – обрадовался я. – Что же это такое – «театр»?
– Они не говорят на иврите, – сказала девочка.
– ?..
– Здесь только я говорю на иврите. Все остальные знают иврит очень плохо. Я им перевожу.
– Ага... В таком случае не могла бы ты перевести мой вопрос?
– Нет, – серьезно ответила девочка. – Я не знаю такого слова – «театр».
В одном из классических трудов по антропологии Леви-Стросс описывает социальное устройство амазонского племени, где самым суровым табу был запрет на употребление имени собственного. По достижению совершеннолетия каждый получал имя, которое было известно лишь ему одному: во время обряда инициации колдун нашептывал этот Секрет Секретов на ухо, после чего мальчик становился мужчиной, и колдун немедленно забывал его имя. Жена звала мужа «муж», детей в семье называли «дети», охотника племени – «охотник», в крайнем случае – «высокий охотник» или «одноглазый охотник» – чтобы отличить одного охотника от другого. Преступников и отщепенцев называли «эй ты» или «плохой». Истинные имена использовались в одном-единственном случае: когда кто-то умирал, соплеменники участвовали в ритуале «Великого Разоблачения». Один за другим они подходили к умершему и шептали на ухо свои имена – с тем, чтобы в загробном мире он был способен различать и общаться с каждым из них непосредственно.
Подобная история может показаться забавной безделушкой, анекдотом из ТОЙ жизни – чужой (первобытной?), не имеющей к нашему ЗДЕСЬ И ТЕПЕРЬ ни малейшего отношения. И лишь когда нам приходится столкнуться с подобным явлением, что называется, нос к носу, горизонт представлений о том, каким может быть человек, существенно (и я бы сказал – НЕПОПРАВИМО) расширяется.
Беда в том, что это может произойти вдруг, внезапно, без нашего на то согласия, когда мы менее всего готовы. Разумеется, я мог предположить заранее, что в Эфиопии далеко не все знают о том, что такое «театр»; стоило задуматься об этом днем раньше, и я наверняка сказал бы себе: «Эй! Ты собрался преподавать сценическое искусство детям, которые еще месяц назад жили в хижинах и топили печь кизяком. С какого дуба ты рухнул, человече?»
К сожалению, подобная мысль, как правило, приходит постфактум: контракт подписан, аванс уплачен, дело за результатами. Я не мог позволить себе развернуться и уйти, хотя, признаюсь, это первое, что пришло мне в голову, когда стало окончательно ясно: эти дети не просто не знают, что такое «театр». Они совершенно не в состоянии представить себе мир, где существуют гигантские залы с тысячами кресел, на которых сидят тысячи взрослых людей, готовых смотреть, как другие взрослые люди, подобно несмышленым детям, играют в жизнь, любовь или смерть.
Сейчас, по прошествии времени, я понимаю, что эфиопские дети мне просто-напросто не поверили. Решили, что я намеренно ввожу их в заблуждение. Ведь совершенно понятно, что ничего подобного быть не может. Или, по крайней мере, ничего подобного быть не должно.
И когда я, еще не до конца представляя насколько странными кажутся им мои слова, принялся разглагольствовать о том, что «театр» вовсе не является чем-то маргинальным, из ряда вон выходящим, предназначенным для немногих отщепенцев и идиотов, а, наоборот, явление вполне распространенное и привычное, один из них тоном человека, которому явно морочат голову, сказал, что не понимает, зачем бы такому количеству людей понадобилось валять дурака.
– Кем ты хочешь стать по окончании школы? – спросил я.
– Водителем грузовика, – без колебаний ответил он.
– Замечательно. А теперь представь себе, что у тебя появилась возможность поиграть в водителя грузовика. Почувствовать себя настоящим водителем, подержать в руках руль, увидеть дорогу, похлопать дверцами. Но только не по-настоящему, а – понарошку, понимаешь?
Мальчик внимательно посмотрел на меня и что-то негромко буркнул себе под нос. Класс взорвался.
Их смех был так заразителен, что я тоже принялся хохотать, а когда все отсмеялись, спросил:
– Что он сказал?
Девочка, которая до сих пор послушно переводила, насупилась и ничего не ответила.
– Ладно, – сказал я, – давайте перейдем от теории к практике. Попробуем поиграть. Вы будете называть предметы, а я буду их показывать.
Дети опять засмеялись.
– Ну хорошо, – сказал я, – сделаем по-другому: я буду показывать предмет, животное или человека, а вы будете угадывать, что я показал. Начнем с самого простого.
Я высунул язык и задышал по-собачьи.
Мертвая тишина.
Мальчик с «камчатки» поднял руку.
– Ты ведь знаешь, кого я пытался изобразить, не правда ли? – спросил я.
– Ты показал язык, – ответил мальчик. Помялся немного и решительно добавил: – Зачем нужен такой урок? Чему мы можем у тебя научиться? Я тоже умею показывать язык!
– Вы можете научиться выдавать себя за кого-то другого.
– А зачем выдавать себя за кого-то другого? Разве серьезные люди так поступают?
– Конечно, именно так они и поступают.
– Я не хочу выдавать себя за кого-то другого.
– Ладно. Тогда давай просто поиграем.
– Играют маленькие. А мы уже взрослые. Мы не хотим играть.
Я задумался. Было ясно, что все мои стратегические планы – один за другим – потерпели фиаско.
– Ну ладно. Представим себе, что ты пришел в гости. Ты ведь ходишь в гости?
– Хожу.
– Например, ты пришел в гости вон к той девочке...
Класс принялся хихикать, и я понял, что опять сел в лужу. Девочка, о которой шла речь, демонстративно отвернулась.
– Ну хорошо, – в отчаянии закричал я, – не к девочке! К мальчику. К этому, например!..
На сей раз это было похоже на шквал. Торнадо! Ураган хохота! Они падали под парты, катались по полу, просто визжали от смеха. Мне стало по-настоящему страшно.
В это самое мгновение дверь кабинета приоткрылась и в узеньком просвете показалась физиономия директора. Показав мне большой палец (мол, вижу, у вас все в порядке) он лучезарно улыбнулся мне, кивнул и был таков.
Когда все, наконец, успокоились, руку подняла высокая девочка со смышленым выражением лица.
– Я не хочу заниматься театром. Можно, я буду готовиться к уроку математики?
Я был убит и выпотрошен. Урок окончился.
На следующий день мне нужно было явиться туда снова.
Я решил поступить умнее и на следующий день повел их в театр. Это был лучший тактический ход из всех, что можно было придумать, чтобы отсрочить мгновение, когда я вновь окажусь лицом к лицу с тремя десятками маленьких черных людей, не желающих верить в существование театральных подмостков, а стало быть – и в мое собственное существование. В их присутствии я чувствовал себя маленьким и беззащитным, а толстый-толстый слой культурного багажа, привычный и уютный, напоминал не королевскую мантию, а шутовские лохмотья.
Поэтому первое, что мне пришло в голову, как только удалось преодолеть последствия шока, – призвать на помощь авторитет "большой культуры". Так обиженный школьник зовет на подмогу старшего брата, чтобы тот наглядно объяснил сверстникам, кто тут "тварь дрожащая", а кто "право имеет".
Не погрешив против истины, скажу, что это был лучший спектакль из всех, что я видел в Израиле. Действие длилось что-то около часа, и в течение этого часа никто из персонажей не произнес ни единого слова. Зато было много музыки, пластики, нестандартных сценических решений. В то время я был страстным почитателем Патриса Пави и Ежи Гротовского, "The Living Theatre", а если оглянуться назад – Арто и Ходоровского, Ионеско и Беккета. Меня совершенно не привлекала ретро-аура "психологической драмы", туповатая проза традиционной израильской комедии или виртуозные костюмные шоу наподобие ленкомовских. Говоря о театре, я имел в виду театр внутренний, локальный, равно удаленный от литературы и цирка.
На сегодняшний день театр меня не интересует вообще – ни в каком виде. Я забыл, когда последний раз был в театре, и мне совершенно не хочется об этом вспоминать. Было время, когда я свято верил в то, что театр способен оказаться аналогом коллективного медитативного действия или молитвы, живым ритуалом, инструментом изменения сознания. Я больше в это не верю.
По окончании первого (и последнего) моего урока, оплаченного Министерством Образования, я позвонил директору школы:
– Помнится, вы говорили, что в нашем распоряжении имеются финансовые ресурсы?
– Вот уж не думал, что они нам потребуются так скоро...
– Завтра мы идем в театр, и билеты лучше заказать заранее.
Я пришел в школу на час раньше, чтобы убедиться в том, что билеты заказаны, автобус стоит у ворот, дети готовы к отбытию, театр не погорел, а дневной спектакль – присутствует в расписании.
Теперь уж и не упомнить названия этого спектакля. Почему-то, когда я думаю об этом, в памяти всплывает слово "Аназапта", хотя точно знаю, что "Аназапта" – название фильма, никакого отношения к спектаклю не имеющего. Спектакль назывался по-кэрроловски, что-то вроде "Брандашмыга" или "Бармаглота"... Может быть, "Асклезия" или "Растегея". Или "Мирпесона"... Что-то в этом роде...
Когда мои любознательные спутники спросили что, означает название, я честно и откровенно ответил, что не имею ни малейшего понятия.
К тому моменту, как мы оказались в зрительном зале, детки мои, кажется, начали верить в то, что я не мошенник и прощелыга, и даже принялись позыркивать на меня не то, чтобы совсем уважительно, но и без давешнего пренебрежения.
Я, разумеется, старался сделать вид, что все и всех тут знаю: за руку здоровался с актерами, рассказывал о сценах из спектаклей, которые были изображены на стендах и афишах, раскошелился на мороженое (деньги мне так и не вернули) и подробно объяснил смысл трех театральных звонков.
Нам достались хорошие места.
Зал, несмотря на дневной сеанс, был полон.
Во время спектакля я то и дело поглядывал на своих соседей, наблюдая за реакцией. Они смотрели внимательно, изредка перешептываясь. Смешные места игнорировали – не смеялись. Страшные их смешили или оставляли равнодушными. Фрагменты, которые, по замыслу режиссера, должны были тронуть зрителя до глубины души, вызывали у них противоречивую реакцию: кто-то хихикал, кто-то смотрел с удивлением и даже некоторой брезгливостью.
Музыка не произвела никакого впечатления.
Засмеялись (вместе!) они всего однажды: когда один персонаж ударил другого по голове пять раз подряд. Диванным валиком.
Когда спектакль окончился, я посадил их в фойе – в кружок, и принялся расспрашивать.
Спектакль им понравился.
Театральное искусство они по-прежнему изучать не хотели. Категорически.
Тогда-то я и уяснил окончательно, что не справился. Но, уже уяснив и смирившись с результатом, хотел разузнать напоследок, в чем тут дело. И мне объяснили, наглядно и доступно:
– Разве ты сам не видишь, что в твоем театре нет ни одного эфиопа? Все актеры – белые. Все зрители - белые. Мы думаем, что это место – не для нас.
– Так ведь тут никогда и не будет ни одного эфиопа, если все станут думать, как вы.
– Тут никогда не будет ни одного эфиопа. Потому что все эфиопы думают так, как мы.
– Но ведь это ужасно...
Они засмеялись и принялись переговариваться между собой. Потом мальчик – тот самый, что хотел быть водителем грузовика, сказал:
– Ты хороший, но глупый. И театр твой – глупый. И люди, которые ходят сюда – глупые. Мы думаем, что ЭТО ужасно.
– Но ведь и в Эфиопии тоже есть колдуны, какие-то ритуалы, магия. Праздники, где люди переодеваются животными...
Дети возмущенно зашумели:
– Это – очень глупые люди. Они не знают математики. Они не работают. Они только и делают, что спят, едят и занимаются ерундой.
И девочка, та самая, что знала иврит, добавила, окончательно расставив все точки над "и":
– Они не евреи.
Вечером того же дня я позвонил директору школы и отказался от должности. Как ни странно, он ничуть не удивился и не был раздосадован:
- Я так и понял, что у вас не заладилось... Но ничего. Я вот думаю: может, стоит пригласить учителя рисования... У вас есть кто-нибудь на примете?
На примете у меня не было никого.
Еще:
Народная эфиопская мудрость
Эфиопская кухня
Улица Эфиопии
Эфиопский царь
