Поэтика занудства сравнительно мало изучена. Настоящий доклад призван лишь обозначить проблематику и открыть полемику, не претендуя на исчерпывающее описание и закрытие темы. Мы рассмотрим некоторые аспекты поэтики занудства на примере автобиографических повествований еврейских просветителей XIX в. Хочу отметить, что некоторые исследователи говорят о занудстве в творчестве авторов начала XX в. и даже в произведениях израильских писателей, однако тут речь идет о так называемом неозанудстве, анализ которого выходит за рамки этого доклада.
Общеизвестно, что еврейские просветители (маскилим) любили мелицу — витиеватый стиль с использованием большого количества библеизмов. Маскилим декларировали любовь к библейскому языку и стремление создать художественную литературу по образцу европейской, но на библейском языке, влекущем за собой библейскую образность. Однако лаконичности библейского языка они не унаследовали. Между вычурностью слога и внятностью изложения еврейский просветитель, не колеблясь, выбирает первое. Там, где можно написать одно слово, еврейский просветитель пишет три, там, где можно промолчать, читателя ждет трехстраничное описание. Как только логика повествования требует от сюжета занимательности, развитие сюжета искусственно затягивается. Впрочем, когда отступление закончено, ровно ничего занимательного за этим все равно не следует.
Почему они так делают?
Мы полагаем, что в таких случаях необходимо прибегать к формальным объяснениям. Вот, к примеру, автобиография известного маскильского поэта и прозаика А.Б. Готлобера. Он рассказывает о том, как был помолвлен в возрасте 11 лет, а в 13 пришло время вступать в брак. Читатель ждет, что автор расскажет о свадьбе, а если повезет — и о чувствах, которые она вызвала. Мы знаем, что еврейские мемуаристы на такое в принципе способны. Но нет. Готлобер отступает от собственной биографии и повествует о том, как было устроено сватовство и брак у евреев его времени. Повествует бесконечно, вдаваясь в мелкие подробности и увязая в деталях. Что заставляет талантливого рассказчика, начитанного в западной литературе и знающего, в принципе, законы, по которым строится повествование, нарушать эти законы, подвергая читателей такому испытанию? Это не попытка завладеть вниманием читателей, держа их в напряжении. Если внимание читателей и было привлечено, отступление такого размера наверняка должно его похоронить. Многие исследователи считают, что для автора-маскила дидактическая функция повествования важнее художественной, развлекательной. Готлобер, мол, хочет запечатлеть еврейскую жизнь для потомков, а заодно обрушить на эту самую жизнь маскильскую критику. Мы, однако, полагаем, что объяснение следует искать не в идеологической, а в формальной плоскости. Громоздких отступлений требуют от автора жесткие рамки поэтической школы занудства.
Рассматривая вопрос о существовании преемственности между европейским классицизмом и еврейским просвещением — на уровне поэтики, а не идеологии, — мы можем с уверенностью сказать: и те, и другие отдали дань занудству. Вот автор еврейских мемуаров в течение двух глав топчется на месте, не начиная основное повествование. Как тут не вспомнить многочисленных вступлений и посвящений расиновских трагедий?
Вот тот же Готлобер перечисляет книги, которые читал в детстве и отрочестве. Это серия мини-рассказов с повторяющейся композицией: слух о том, что у кого-то из жителей города есть такая-то книга — желание обладать этой книгой — обретение книги — неудачные попытки прочитать книгу — чтение книги — обсуждение прочитанной книги с отцом. Мы думаем, что и в этом случае занудство автора не вызывает сомнений.
Так и не начав историю своей жизни, маскильский автор непременно расскажет о родном городе или местечке, не забыв упомянуть все более или менее важные и интересные строения. Упомянув важные, перейдет к менее важным и, наконец, к совершенно неважным. То же касается персонажей. Нас не должно удивлять, что двоюродному дяде может быть посвящено куда больше страниц, чем матери главного героя. Но чем объяснить описание внешности каждого третьестепенного персонажа и умножение количества этих третьестепенных персонажей до того, что читатель перестает запоминать их имена? Британские исследователи полагают, что дело тут (по крайней мере, в случае Шолом-Алейхема) в стремлении создать характерные обобщенные типы еврейских обывателей того времени. Однако очевидно, что на самом деле автор просто не смог преодолеть инерцию занудства, которому так или иначе отдавали долг все еврейские — да и не только еврейские — литераторы XIX века.
Об их текстах язык не повернется сказать «нарратив». Нет, это повествование. Здесь пафос побеждает иронию, контекст — дискурс, а коллективное бессознательное одевается в кошерный субботний прикид и предстает коллективной памятью или записью в пинкасе.
Тексты, на которые повлияли особенности поэтики занудства, написаны как будто специально для современного исследователя и читателя.
Чтобы мы разлепляли глаза, борясь с неправедной дремотой. Чтобы ценили те крохи занимательности, которые автор все-таки оставил в тексте. Чтобы ловили мельчайшие подробности смысла в мутной воде дидактических отступлений и громоздких описаний. Чтобы в потоке тривиальностей еще ярче смотрелись меткие наблюдения и парадоксальные мысли. Чтобы мы научились, наконец, находить удовольствие не в поворотах сюжета, не в красочном блеске метафор, не в покалывании юмора и сарказма, а в повторах, пробуксовках, умолчаниях, уточнениях и нарочитом обеднении фабулы.
Мучительное, горько-сладкое удовольствие.
