— Она всегда была странной девочкой, — шепчет Мирьям, — четырех лет от роду никак не могла уяснить значение слова «я», говорила о себе в третьем лице: «Она хочет пи-пи»… «Она любит мороженое»… «Мама, купи ей булочку»… Ты просто не представляешь, какой это был кошмар! «Рахеличка, скажи: “Я ХОЧУ БУЛОЧКУ!!!”» — «Я хочу булочку…» — «Умница!» — «И она тоже хочет булочку!» Хотели было отдать в школу для дислективных, и если бы не Мазаль… Ты же помнишь Мазаль, ту, что вышла замуж за директора фабрики игрушек, у которой все волосы вылезли потому, что купила дешевую краску у каких-то комивояжеров, а ведь я ее предупреждала, я говорила… А помнишь…
— Не помню! — кричит Шломо, — Оставь, ради Бога, Мирьям! Я теряю деньги. Ты это понимаешь?
Шломо за семьдесят, а выглядит — на пятьдесят. Хорошо сохранился — так, кажется, говорят?..
Самое время пустить слезу.
— Я понимаю, — плачет Мирьям, — но… я не понимаю.
— Пусть сидит дома.
— Но… как же?..
— Вот деньги за декабрь. В начале следующего месяца принесу еще. Дешевле платить за то, чтобы она не работала, правда…
— Спасибо! — вхлипывает Мирьям, — даже не знаю, как тебя…
— Не стоит, дорогая… не нужно…
— Я ей все волосы вырву. Дрянь такая!
— Перестань… — Шломо вздыхает, — у тебя хорошая девочка. Она старалась. Неделя, другая — все замечательно. Товар продается, клиенты довольны. А что она делала с манекенами! У меня никогда не было такой красивой витрины… Да что там! Ни у кого в Дизенгоф-центре (а может, и во всем Тель-Авиве!) нет и не было такой витрины.
Но.
Дней пять-шесть назад звонит Берт Ноффлер, — ты знаешь, кто такой Берт Ноффлер, — и спрашивает: «Шломо, что за девчонка у тебя в магазине?»
Отвечаю: «Дочь старой моей приятельницы. Подружки юности суровой. А что такое?»
«Хочешь совет? — говорит Берт, — уволь ее ко всем чертям».
Ну, я, конечно, стал выяснять, что да почему, но ничего не добился. Скользкий, как угорь… Ну это понятно… иначе не был бы он Бертом Ноффлером…
Прибегаю в магазин, вижу — девочка просто сияет.
«Что такое? — интересуюсь, — у кого именины?»
«Да вот, приходил за покупками старичок один, вроде не бедный, — ага, я хорошо это запомнил — “вроде не бедный”: сказать такое про Берта Ноффлера — все равно что предположить, что у барона Ротшильда временами водились деньжата, — ну, мы с ним поговорили…»
«Вы с ним ПОГОВОРИЛИ? Божечки святы! О чем ты могла говорить с Бертом Ноффлером?»
«Ну, мол, о том, почему дочь из Америки не пишет, почему сыновья с ним не разговаривают…»
Я в шоке: «Деточка, это он сам тебе рассказал — про дочь, про сыновей?»
«Про дочь, про сыновей, про жену», — отвечает.
«Про первую или про вторую?»
Смеется: «Про первую, вторую, и даже про ту, которой он платье покупать приходил».
«Стало быть, вы с ним поладили? Долго, наверное, разговаривали?»
«Да уж, довольно долго».
«И что, накупил он вещичек своей пассии? Небось, много денег оставил…»
«Нет, — спокойненько так, — ничего не купил. Я его отговорила».
Ты понимаешь, какая беда?
Она его отговорила.
Отговорила Берта Ноффлера покупать в моем магазине.
Ну, он-то ничего не потеряет. Пойдет к Зиннику, тем более идти-то недалеко: через дорогу. И выбор у Зинника — ну, не такой, как у меня, конечно… но тоже, знаешь…
Я попросил ее: «Деточка, красавица, пожалуйста, не разговаривай с клиентами».
Она ресницами хлопает: «Совсем?»
«Совсем.
Ну разве они сами тебя спросят о чем-нибудь. Можешь говорить об одежде. Но не нужно говорить о чертовых проблемах и блядских родственничках. И, конечно, не нужно никого отговаривать. Я ведь не за это плачу тебе…»
Она — в слезы… Но — вижу — дошло до нее, все вроде бы понятно.
И — тишина.
День, другой, третий — все хорошо.
Вчера звонит другой клиент: «Что там у тебя за девушка за кассой? Тапком ударенная?»
«Почему тапком?» — удивляюсь.
«Заговаривается. Поет. Ты что, Шломо, благотворительностью занялся? В психдоме персонал набираешь?»
Но это, конечно, ерунда. Я бы не стал из-за этого кипятиться. В конце концов, все мы не без недостатков.
Но сегодня она меня просто сразила. Наповал… Пару часов назад возвращаюсь со склада — двери нараспашку, внутри — никого. Касса, слава богу, не взломана… чудом, Мирьям, каким-то чудом все на месте — одежда, обувь… и записка на кассе, вот она, я ее сохранил — специально, для тебя:
«Ушла смотреть на попугая. Возможно, вернусь».
Как тебе это нравится?
«Возможно, вернусь».
Нет уж. Ничего подобного, ты уж извини, старушка.
Так ей и передай.
Никогда.
Ни за что.
Не в этой жизни.
