Когда мне было шесть лет, я потерял ключ от дома.
Это случилось первого сентября. В первый школьный день.
Папа сказал: «Иди, ищи».
Я пошел.
Часа два или три подряд я исследовал маршрут «дом–школа, школа–дом», пытаясь восстановить события: вот тут я плелся, тут бежал вприпрыжку, тут останавливался, тут погладил кошку (наклонился, ключ выпал), тут размахивал найденной веткой, поражая невидимых врагов (и ключ выпал), тут говорил с соседом, демонстрировал ему пенал, учебники и тетрадки (открыл портфель, ключ выпал), тут залез на дерево, чтобы дотянуться до плодов шелковицы, которые росли слишком высоко, чтобы сорвать их, стоя на земле (и ключ выпал)…
Я ничего не нашел.
Но вернуться с пустыми руками не мог — и продолжал, обреченно подвывая, ходить взад-вперед: дом–школа, школа–дом.
Стемнело. Я уже не заглядывал под кусты и под камни, перестал смотреть под ноги: было ясно, что ключ потерян окончательно.
Нарезая десятый или сотый круг персонального ада, я повстречал дедушку. Он сделал вид, что встреча наша случайна, хотя было ясно: он тут потому, что сердобольная бабушка отправила искать запропавшего горемыку-первоклассника. Я знал это почти наверняка, но полной уверенности не было: я не заслуживал того, чтобы быть найденным. Ведь я потерял ключ!
— Хочешь, вместе поищем?
Еще бы! Пока я искал чертов ключ самостоятельно, было муторно и мерзко: я был виноват. Меня наказали. Искать ключ с дедушкой — совсем другое дело: все равно что в индейцев играть.
Мы нашли его почти сразу.
Ключ лежал на лавочке.
Я сидел на этой лавочке, когда показывал соседу пенал, учебники и тетрадки. Ключ был в маленьком кармашке портфеля, и когда я доставал пенал, он выпал.
Но почему-то до встречи с дедушкой, пока я десятки, сотни, тысячи раз проигрывал эту сцену в уме, я был абсолютно, железно уверен, что разговаривал с соседом стоя, а не сидя. И не на лавочке, а на аллее, под деревьями.
И только когда ключ нашелся, я вспомнил, как это было на самом деле.
Откуда дедушка узнал, как все случилось? Почему я, непосредственный участник событий, пусть и шести лет от роду, не мог этого вспомнить, а дедушка, стоило мне рассказать, что по дороге из школы я повстречал Иван Матвеича, что Иван Матвеич спросил, как прошел первый школьный день, что я похвастался первой оценкой и первым остро заточенным карандашом, что я показал ему тетрадки… дедушка, которого там не было, который обо всем этом узнал с моих слов, сразу догадался, где искать ключ?
Ответ проще пареной репы.
Дедушка не был виноват. Он просто искал ключ. Я был виноват, и не ключ я искал, а отбывал наказание. В этом вся разница.
Детская психика очень подвижна. Убедить ребенка в том, что он что-то сделал (или чего-то не сделал), зарядив это «что-то» чувством вины, — легче легкого.
Особенно если так поступать принято. Если все так поступают. Если с тобой самим тоже так поступали. И с отцом твоим, и с отцом твоего отца.
Будь мужиком! Не смотри по сторонам! Не считай ворон! Будь таким как я! Будь мной!
— Папа просто хочет, чтобы ты был самым лучшим, — объяснила мне мама.
Я в это не поверил.
И теперь не верю.
Недавно мы говорили об этом с отцом, и он сказал, что больше всего на свете ему жаль вспоминать о том, как неоправданно строго он обращался с детьми. Я не виню его.
Он виноват не больше и не меньше первоклассника, потерявшего ключ в свой первый школьный день.
Тем не менее я не хочу повторить траекторию его судьбы, и делаю все возможное, чтобы со мной и моими детьми ничего подобного не произошло.
И все же: что произошло на самом деле?
А нет никакого «самого дела».
Наша память не способна в точности воспроизвести ни одно событие даже недавнего прошлого, не говоря о прошлом сколь-нибудь отдаленном.
На самом деле мы знаем только то, что ум легко способен подыграть внешним обстоятельствам: назвали тебя свиньей, будешь хрюкать до посинения, пока продолжаешь верить в собственное свинство.
Я не хотел найти ключ, пока вина моя не была окончательно избыта. Пока был виноват, я искал его не там, где нужно. Моя память соорудила свою версию происшедшего таким образом, чтобы ключ найден не был. Подобные вещи происходят сплошь и рядом (на «самом деле» — каждый день, с каждым из нас).
Дедушка хотел найти ключ и умел абстрагироваться от эмоций, окружавших эти поиски. Представив себе нашу с Иван Матвеичем встречу, он сразу сообразил, что престарелый Иван Матвеич первым делом должен был опуститься на лавку, а уж потом похвалить дебютанта за школьные успехи и насладиться видом моих учебников, тетрадок и пенала.
Дедушка сразу смекнул, что дело — в пенале: как только я сообщил, что ключ был в том же кармашке. Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что посеять ключ я мог, только расстегнув кармашек портфеля, а расстегивал я его по пути из школы домой всего однажды — чтобы показать Иван Матвеичу новенький деревянный пенал с синими уточками на выдвижной крышечке (25 копеек в магазине канцтоваров).
Вот что было на самом деле.
А может, и нет.
Вспоминая об этом теперь, я, скорее всего, привираю, чтобы придать своему рассказу убедительности.
Я не делаю этого нарочно.
Я действительно потерял ключ первого сентября, шести лет от роду. Отец действительно заставил меня искать его. Дедушка действительно помог мне его найти. Ключ действительно был на лавке.
Об этом я могу говорить с большей или меньшей уверенностью — потому что это помнят другие. Пока дедушка был жив, мы с ним не раз поминали эту историю. С мамой говорили об этом недавно. Она помнила, что я искал ключ, но не помнила, когда именно это произошло. Отец помнит эти события лучше меня самого.
Стало быть, есть вероятность, что дело было именно так.
Но — всего лишь вероятность. Мы никогда не узнаем правды.
Даже если бы мы записали это на видео прямо по ходу действия, что-нибудь непременно осталось бы за кадром.
Наша версия развития событий — всего лишь версия, а не то, что произошло на самом деле.
Это утверждение кажется банальным, даже недостойным обсуждения, пока мы не убеждаемся, что действуем прямо противоположно его смыслу. Как будто не знаем об этом.
Мы поступаем так намеренно или нечаянно?
Еще из цикла «Игрушки»
Пятый элемент
С гремучими пистонами
