В настоящее время еврейского года ковыляние — самая естественная из мыслимых форм передвижения. Неровная, даже прихрамывающая, ходьба характерна для еврейской истории — это на протяжении столетий демонстрируют самые разные и разрозненные тексты еврейских авторов. Время ли по природе своей так структурировано, что равномерное тиканье событий в нем — выдумка на почве оголтелого стремления ко всему простому, даже нарочито упрощенному и компактному? Или же преломление времени в еврейском восприятии неизбежно придает ему своеобразную кривизну? Эти вопросы следует задать специалистам, ученым-физикам, изучающим метаморфозы метафор и их частиц, мировоззрений и культур.

Мы же всмотримся в некоторые случаи, не поддаваясь манящему соблазну обобщить все разнообразие возможностей, как виданных, так и не виданных нами до сих пор. Эти отдельно взятые примеры окажутся полезными в качестве «провизии на дорогу» (см. Исход 12:39), котомки, которую, в отличие от отцов, поглощенных сразу и рабством, и чудесным освобождением, и исходом, мы должны собрать заранее. Начнем с того самого, ключевого, случая, вводящего читателя в настоящий момент еврейского календаря: ковыляние Господне, настолько первичное и исходное, что даже знатоки библейского текста, его структуры и типологических парадигм, обычно оставляют этот случай без внимания. Не замечают. А ведь ковылял, резонируя, вприпрыжку, особенно заметно, на все Писание слышно, с отзвуками и отголосками, сам Господь, тот, Кто заявляет о Себе, «Я Господь» (Исход 12:12). Мидраш, легший в основу части «Повествования» Пасхальной агады, трактует нарочитость этого заявления как отрицание вспомогательных альтернатив: Суд над «всеми богами египетскими» произведу «Я», а не посланец, «Я», а не другой. Этот «Я», единственный, Кто по праву может о себе такое сказать (вспомним размышления талмудических мудрецов о том, что ани, «Я» — это одно из Имен Бога!), и есть Тот, Кто должен неровно передвигаться, таким образом создавая основу праздника становления избранного народа:

«Будет у вас… знамением на домах, где вы находитесь, и увижу… и пройду мимо вас… « (Исход 12:13) Пройду мимо, а если более точно: «перепрыгну», оно же библейское уфасахти: слово песах в изначальной своей, глагольной, форме. Пассирую.

Как можно не разглядеть! Распознать, разгадать смысл поданного такими прыжками примера — это задача поныне актуальная. Египтяне — и те поняли, даром что, согласно тому же библейскому описанию, вывод для них был очевиден: «…говорили они: мы все помрем» (Исход 12:33).

Это понимание и привело египтян к тому, что они начали умолять Сынов Израиля покинуть их землю: «Понуждали египтяне народ, чтобы скорее выслать его из земли…» (Исход 12:33. Как это похоже на более позднее явление, особенно распространенное во второй половине XX-XXI вв.: сначала не отпускают евреев, потом внезапно начинают умолять их уйти, ну пожалуйста, хоть на все четыре… и нас с собой возьмите, хоть как-нибудь… Мы и фамилии поменяем, и облачимся во что требуется… в фиктивные документы, что ли, в брачные, бракованные свидетельства… какие угодно, только заберите нас с собой. Всемирная тяга к освобождению от самих себя; причем на долю еврейского народа, как в древности, так и в наше время, выпадает служить всеобщим транспортным средством, способствуя такому самоосвобождению, эдакому завоеванию независимости от собственной личности, от прошлого, как и от настоящего). И страшно так, и такой апокалипсис, и такое ожидание конца — оттого, что сам Господь, Он, и никто другой, перепрыгивает с крыши на крышу, поражая египетских первенцев.

Мидраш отмечает, что нарочитое вмешательство Самого Господа оказывается необходимым по причине первобытной расстановки сил добра и зла: Мера Суда, как ее называет Мидраш, не способна отличить наказуемого от неприкосновенного, правого от… от любого другого — скажем, от того, кого свершение кары сделает равным виновному, включая первенца «узника, находящегося в темнице», даже младенца… Многое можно и сказать, и вопросить о вине подобных персонажей. Это старинный, излюбленный конек теологов, все еще не окончательно заезженный. При случае, но не здесь и не сейчас, прокатимся на нем и мы.

А Сам Господь различает. Различать — и есть перепрыгивать. Божественная неровность, асимметричность, неправильность. В нерегулярности, непредсказуемости — избранничество, становление Божьего народа. Он формируется через отличие от первенца наложницы или узника в темнице, в ходе отбрасывания карой отмеченных, пораженных египтян. Осуществляется благодаря неровности движения, сложности ритма Божьих прыжков, почти танцевальных па.

Не это ли имеют в виду современные хасиды, настаивающие на танце как на главном пути обращения к Господу, как на состоянии богоравном, подобном Божественному?

О хасидах можно отдельно. А сейчас вернемся к более древнему, мейнстримному руслу еврейской образности. Коль скоро Господь сообщает о Своей неровной ходьбе, за Ним надо следовать. Так понимает еврейская традиция указание «…и будешь ходить путями Его» (Второзаконие 28:9, а также мн. др.): подделывайся под Него, повторяй. С точки зрения традиции, Тора описывает Божественные действия неполно и загадочно, чтобы дать человеку образец для подражания, поучительный пример для интерпретации. Библейское целое не исчерпывается перечислением императивов; частью этого целого оказывается трансляция Его действий в текст. И, как бы в ответ, история еврейской мысли послушно посвящает себя изучению Его странно ступающих стоп и поступков, неожиданных поворотов, за которыми мироздание замирает в созидании и ожидании и которые отображены в Его Книге.

Но этим занимается отнюдь не только история мысли (в строго выдержанных рамках этого термина). Разноногость, разнобой в хождении прелюбопытным образом проступают и в другом еврейском медиуме изображения — визуальном. Марк Шагал, возможно, не думал о библейском изложении событий, ведущих к Исходу из Египта, когда рисовал местечковых евреев, особенно бедных беженцев, согнанных, сдутых с места ветрами Первой мировой войны. А может быть, он имел в виду как раз это, этот первый, первобытный, сверх-исторический Исход.

Passons. (Ведь мы в состоянии движения, кочевники во времени; мы переходим с места на место. В этом пассия нашей Пасхи: мы не можем задерживаться. Пассируем. С-пасс-он, спасение в переходе, с-пасс-иб… благодарение и спасение в динамичности, и то, и другое.) Что бы ни скрывалось в помыслах Шагала — оставим и это специалистам, торгующим недоступным прошлым. Словно продолжение его офранцуженной фамилии (ставший во Франции известным художник носил на самом деле фамилию Сегал, звучащую по-русски и по-еврейски знакомо, как имя соседа по подъезду; шаги в его фамилии стали слышны лишь на чужбине), неровная, несколько заносчивая, даже самонадеянная — по причине тупой безысходности положения в местечке, особенно если после погрома, — ходьба распадается на отдельные шаги: «шагал», то есть делал каждый шаг отдельно. "Шагал", то есть предпринимал каждый шаг как одинокий выпад вовне, как нечто в себе, а не звено в цепочке или элемент единой серии. Шаг не как часть траектории — скорее, шаг как событие. Не идентичные моменты, а неравные выпады. Это в имени. А в произведениях у Шагала — тяжелое припадание то на одну ногу, то на другую. Неодинаковые стопы, разноразмерные ступни и фасоны.

И даже несовпадающие друг с другом, разноцветные башмаки. Странно, что в круге бликов и кажущихся неуместными и поэтому естественными, в духе сюрреализма, цветовых пятен, разноногие евреи на полотнах Шагала до сих пор не обратили на себя внимания исследователей и ученых. Осуществим же за них часть их работы. Шагал на разных стадиях своего творчества отражал близость двоякому, почти дуалистическому представлению о разворачивании событий в жизни людей. Его сидячие-бродячие евреи (например, две ранние работы, портреты сидящих евреев-беженцев во время войны «Еврей в Красном», 1915, и «Зеленый еврей», 1914; «Музыкант», 1912-1913, композиция со скрипачом во все полотно, раскинувшим колени шире разных сапог) нередко составлены из двух разных половин, не совсем зеркально отражающих одна другую, не совсем подходящих одна к другой. Они не воспринимаются как части единого целого даже в том смысле, который подразумевает древнегреческое понятие «символа». (Напомним себе, что «символом», symbolon, «вместе положенным» древние называли нечто, составляемое вместе из разных кусков, из объектов, цепляющихся друг за друга. Например, из черепков, из обломков вазы: как, к примеру, части композиции, изначально изображавшей на вазе поединок Гектора и Аякса, соединяются, и роспись обретает целостность и смысл, которого нет, пока черепки лежат на полу по отдельности, рассекая воздух острыми зубчатыми напоминаниями о своем падении. Так же символ и то, что он подразумевает, держатся друг за друга, соединяясь вместе в нечто, превосходящее сумму своих составных частей.) Разные половины у Шагала нарушают зеркальную гармонию, не соотносятся друг с другом даже так, как соотносятся друг с другом противоположности. Просто — перескакивают.

И направляют это свое взаимное несовпадение вниз, в землю. В обувь. Разнополовинные, как бы дуалистические евреи выглядывают из ранних, особенно русско-военных лет работ мастера, а вот разнобой в ходьбе, разнородность башмаков оказываются непреходящими. Так в композиции «Воспоминание» (1914), где изображен разными ботинками шагающий прочь, за пределы рамы, еврей, несущий на спине свой скарб в виде дома, населенного прошлым, так и на эскизе костюма для пьесы Шолом-Алейхема Мазелтов "Женщина в переднике" (1920). И в той, и в другой работе главный персонаж словно вырастает из взаимно антонимной, несопоставимой пары обуви. На более поздних полотнах взаимное несоответствие ног друг другу почти повсеместно, почти само собой разумеется. А вот признаки дуализма, намек на чисто двойственный состав бытия, становятся незаметными, уступая куда более сложной лоскутной вселенной. Только хождение во времени, принцип двуногого движения продолжает сохранять задатки припрыгивания, неровных шагов, замерших на полотне в одном вечном мгновении. Обувь как отражение понятия человеческой основы в этом мире и истории, понятия, вышедшего на первый план в искусстве конца ХIХ и начала ХХ века (о чем тоже стоит поговорить, но позже, и отдельно), обувь как, возможно, еще одна библейская реминисценция, – это остается. Вот, например, один из множества «Скрипачей».

На более зрелых полотнах Шагала изображаемые им фигуры уже не удается очевидным образом располовинить, разобрать на хоть как-то соотносимые друг с другом две основные компоненты, но и тогда разностопные, разрозненноногие личности, разгуливающие по воздуху, по небу или по пространству истории продолжают ту же линию неровной, неуравновешенной ходьбы. Даже в подвешенной неподвижности полотна несуразная самостоятельность каждого сапога, выступающего в одиночку, вне сочетания с парой, передает уже знакомое ощущение: скачки, перевалка вприпрыжку, непредсказуемость переходов, лишенных определенного, здравомыслящего направления. Подражание Божественному перепрыгиванию, задающему дальнейший ход истории. Божьи па и вечно Пасхальное становление будущего, которому еще предстоит вышагнуть. Вечно актуальный, вечно продолжающийся процесс: в этом суть идеи ритуала, воспроизводящего из года в год освобождение из Египта, и в этом же основа живописи, которая удерживает реальность движения в вечно неподвижной композиции.

Про Шагала:
И прошли семь лет изобилия
Книжка без картинок
Марк Шагал: мое дело - краска, чистота, любовь (викторина)