Наше душевное состояние очень влияет на то, как и что мы пишем. Я вспоминаю мышонка из короткого рассказа Кафки. За ним захлопывается мышеловка, и он думает: как сужается мир день ото дня! После долгих лет жизни в нашей реальности, жесткой и агрессивной, в атмосфере непрекращающегося военного и политического конфликта, я с горечью сообщаю вам, что мышь Кафки права: мир действительно сужается с каждым днём. Увеличивается ничем не заполненное пространство между индивидуумом и обществом. Вакуум этот моментально наполняется цинизмом, апатией и более всего отчаянием, а отчаяние, как известно, позволяет безвыходным ситуациям продолжаться годами. Я вижу, какую огромную цену я и близкие мне люди платим за продолжающуюся войну. Сужение "площади души", уменьшение способности переживать и сочувствовать тем, кто страдает больше меня, атрофирование умения объективно оценивать происходящее, отчаяние от невозможности понять, что я думаю на самом деле в этой ситуации - такой страшной и изменчивой. И действительно, лучше не думать и не чувствовать, а полностью довериться тем, кто "знает как надо". Другими словами: из-за всегдашнего (вполне реального) страха - ранения, смерти, потери близких или даже "просто" унизительной ситуации каждый из нас – живущих в конфликте, его пленников - ограничивает свою витальность, обедняет душевную гамму чувств и мыслей, окружает себя все увеличивающимся слоем защит, которые в конце концов душат нас. Это касается и языка, который тоже становится убогим и бедным. Мы разговариваем с помощью клише, языком плаката. И это естественно. Ведь использование языка во всём объеме, с мельчайшими нюансами, может оказаться очень болезненным, потому что напоминает о том богатстве, которое у нас отнято. Вместе с языком исчезает диалог, остаются только взаимные обвинения. Остаются клише, которыми мы описываем наших врагов и себя, т.е. суеверия, стереотипные ярлыки, мифотворчество и грубые обобщения - и таким образом мир вокруг нас всё более сужается.

Это справедливо не только для нашего региона. Почти во всём мире сегодня господствует ситуация, при которой индивидуум чувствует угрозу своей внутренней свободе. И в этой реальности мы, писатели, пишем. В Израиле и в Палестине, в Чечне и в Судане, в Нью-Йорке и в Конго. Иногда после нескольких часов работы за столом я выныриваю на поверхность и думаю: в эту самую минуту сидит у себя за столом в Сирии или в Иране, в Дублине или в Руанде человек, который тоже занимается этим тяжелым и странным занятием - созданием своего мира в реальности, пронизанной агрессией и ненавистью, равнодушием и ограниченностью; далёкий напарник, с которым мы вместе плетём эту невидимую паутину, обладающую силой, способной изменить мир и создать новое бытие, силой, заставляющей немых заговорить, силой, производящей "починку" (тиккун, в кабалистическом смысле этого слова).

Я пишу. Сознание обрушившегося на меня несчастья - гибели моего сына в Ливане - не оставляет меня ни на секунду. У этого воспоминания такая сила, что иногда я бываю парализован. С другой стороны, сам процесс работы является терапевтическим, он создаёт «душевное пространство», о котором я раньше и не догадывался, пространство, в котором смерть не является однозначным противостоянием жизни. Когда мы пишем, мы чувствуем, что мир движется, что он гибок, полон возможностей, он не стоит на месте. Когда я пишу, границы мира раздвигаются, и он становится открытым. Когда я пишу, я вижу, как много существует вариантов поведения в любой человеческой ситуации, и выбор всегда в моих руках. И я выбираю радость внутренней свободы, которая, как мне казалось, уже потеряна. Я наслаждаюсь богатством настоящего человеческого языка, его интимностью и глубиной. Когда мне удается избежать стереотипности, я начинаю дышать полной грудью и чувствую, что иногда точное использование слова становится лекарством от тяжёлой болезни, как единственно правильное слово возвращает меня к себе, к себе тому, до конфликта, до трагедии. Я освобождаю себя от роли врага, я не желаю мучиться чувством вины за страдания своего противника, хотя и не полностью перелагаю на него ответственность. Когда я пишу, я освобождаюсь от вечной дихотомии мышления и самоощущения - «я либо жертва, либо палач» без возможности существования третьего, более человечного варианта. Когда я пишу, я человек в полном смысле этого слова, с естественными переходами из одного состояния в другое, не мучимый угрызениями совести. У меня есть последняя свобода – возможность описать трагедийность ситуации собственными словами. Я пишу и о том, чего нельзя вернуть, чему нет утешения и нет объяснения. Очень часто я прикасаюсь к боли и к потере, как касаются оголённого провода, и не умираю от этого. Не знаю, как получается это чудо, то, что я не умираю каждый раз.

Писатели, конечно же, знают периоды отчаяния и потери понимания того, кто мы есть. Наша работа - это работа по расчленению души, более того - по расчленению защитных механизмов души. Мы имеем дело с очень тяжелыми, уродливыми и неоформленными стройматериалами. Наша работа вновь и вновь сталкивает нас с ограниченностью наших возможностей. И всё же это огромное чудо, это таинственная алхимия: с того момента как мы берём перо в руки, мы перестаём быть беспомощной жертвой всего, что порабощало и сужало нас. Нам повезло, что мы пишем: мир открыт нам, он больше не сужает нас.

Перевод с иврита Иланы Нуткевич
Опубликовано на иврите в газете "Йедиот Ахронот", 20.5.2007
Публикуется в сокращении с любезного разрешения автора

Ещё о Гроссмане:

Шоу пылающих лисиц.
Кому нужна израильская литература?

О музах и пушках:

Как вспомнилось: подушечка
Песок под ветром