В этом году исполняется сто лет делу Бейлиса — самому известному кровавому навету в истории России. Михаил Эдельштейн проследил, как дело Бейлиса отразилось в литературе, и рассказывает о том, какого освещения этой темы он ждет от Дмитрия Быкова.


Как ни странно, дело Бейлиса, при всем его резонансе, русской литературой 1910-х годов было проигнорировано. Горький, Короленко, Леонид Андреев охотно подписывали письма протеста, но как литературный материал следствие и последующий процесс их не заинтересовали. То же касается европейских литераторов, от Томаса Манна до Томаса Харди, протестовавших в газетах, но не рассматривавших бейлисиаду как возможную тему для романа или повести. Более того, даже из еврейских прозаиков на дело Бейлиса откликнулся только один — зато самый знаменитый и почитаемый.

Роман Шолом-Алейхема «Кровавая шутка» начал писаться практически сразу после ареста Бейлиса и был напечатан в варшавской газете «Гайнт» еще до открытия процесса. Понятно, что круг источников, которыми пользовался автор, был заведомо ограничен, а многие детали, вскрывшиеся лишь на суде, и вовсе не могли попасть в текст. Да и цель прозаика была другой, документальная точность явно не входила в его задачи. Шолом-Алейхем писал газетный роман с продолжением, роман-фельетон с ярко выраженным мелодраматическим и фарсовым началом: динамичный сюжет, история с «переодеванием», благородный дворянин и прекрасная еврейка в качестве основных действующих лиц, эффектное разоблачение гонителей евреев в финале…

Тем не менее реалии дела Бейлиса в тексте легко опознаваемы. Из газетных отчетов пришли в роман вечно пьяная Кириллиха и бандит Макар Жеребчик. «Некий “большой специалист” по части “еврейских сект” и их обычаев студент Коршунов» — это, конечно, прозрачно переименованный Владимир Голубев, председатель монархического общества «Двуглавый орел» (одноименная газета фигурирует в романе под своим названием) и главный «мотор» обвинения, по крайней мере на первоначальном этапе, а «старик очень почтенного вида, в штатском», «с огромным выпуклым лбом и меланхолическим взглядом озабоченных глаз» — знаменитый психиатр Иван Сикорский, горячий сторонник кровавого навета. Наконец, важный эпизодический персонаж, похотливый сыщик в синих очках, превращающийся по ходу дела из гонителя Попова-Рабиновича в его защитника, — некий микст из следователей Евгения Мищука и Николая Красовского.

Совмещение газетных деталей и опереточного приема «перемены мест» дает необходимый автору эффект. Остраняя актуальный материал, Шолом-Алейхем демонстрирует основное свойство антисемитского, шире — фобийного сознания: его замкнутость на самом себе и, как следствие, самодостаточность и внутреннюю непротиворечивость. Любой новый факт, сколь бы невинным он ни выглядел на взгляд непредвзятого наблюдателя, без усилий встраивается в эту систему на правах не­опровержимой улики, подтверждающей обвинение. «Ты представляешь себе, дорогой мой Гриша, как мы все ждем пасхи! Я считаю дни и не перестаю молиться за тебя! Обрадуй нас всех к празднику доброй вестью», — пишет любимому брату дворянка и ревностная христианка Вера Попова. Но для следствия очевидно, что это единоверцы Герша Рабиновича нетерпеливо облизываются в предвкушении крови христианского младенца для пасхальной мацы…

Не меньшей популярностью, чем «Кровавая шутка», пользовалась сценическая версия романа — «Трудно быть евреем». А вот также созданная по горячим следам пьеса «Бейлис» Исаака Борисовича Файнермана, писавшего под псевдонимом Тенеромо, осталась в архиве писателя (РГАЛИ. Ф. 497) — ни до публикации, ни до постановки дело не дошло. Современным авторам легче, у них есть интернет. В сети легко обнаружить, к примеру, пьесу Валентина Красногорова (петербуржца, 14 лет прожившего в Израиле и в 1998—2003 годах даже занимавшего пост заместителя мэра Хайфы) «Дело Бейлиса» — монтаж, созданный на основе стенограммы процесса и протоколов допросов Белецкого и других причастных к делу лиц следственной комиссией Временного правительства.

Но главным художественным текстом, основанным на реалиях дела Бейлиса, остается, разумеется, роман Бернарда Маламуда «Мастер», написанный полвека спустя после киевских событий. При работе над романом Маламуд опирался на мемуары Бейлиса, что послужило поводом для обвинения его в плагиате. Сын Бейлиса выразил возмущение количеством заимствований сразу после публикации романа в 1966 году. А в 2011-м внук киевского узника подготовил новое издание его автобиографии, где указал 35 «параллельных мест» между «Историей моих страданий» и «Мастером».

Разумеется, Маламуд опирался на текст Бейлиса и иногда практически дословно воспроизводил фрагменты из него. Но говорить о плагиате — значит выказывать полное непонимание природы художественного творчества. Бейлис повлиял на Маламуда едва ли сильнее, чем Камю или Кафка («Вы признались в некоторых преступлениях, что нам дает основание — полное основание — подозревать и другие, одно из которых характера столь серьезного, что я не могу его назвать, прежде чем мы скрупулезно не рассмотрим улик» — разве это не «Процесс»?). Яков Бок — классический экзистенциальный герой, «голый человек на голой земле»: сирота, брошенный женой, живущий «под чужим именем и без вида на жительство». Его описание — сплошь апофатическое, он характеризуется только через отсутствие: ни бороды, которую он сбрил после побега жены, ни внятной идентичности («мешок с филактериями, всплеснув, упал в Днепр и свинцом пошел ко дну»). Бок — человек без свойств, человек-невидимка: «Шел снег, и ему казалось, что он никому не ведом, в каком-то смысле невидим в своем русском тулупе — так, рабочий без места. Русские проходили мимо не глядя, и он мимо них проходил». Маленький человек «на ветру мировых клоунад» — ситуация известная по книгам Деблина или Сартра: «Уходишь из дому, и ты под открытым небом; и там дождь, снег. Это сыплет снегом история».

Впрочем, при всей своей сюрреалистичности роман Маламуда свидетельствует о тщательной работе автора с источниками. Документальная основа в нем куда прочнее, чем у Шолом-Алейхема: многие персонажи имеют прототипов, а значительная часть упоминаемых событий отсылает к реальным происшествиям. Начать с того, что Маламуд достаточно точно воспроизводит место действия: Киев, Лукьяновский околоток, кирпичный завод. Следователь Красовский превращается в трагического Бибикова, прокурор Чаплинский — в Грубешова, эксперты, производившие вскрытие трупа Андрюши Ющинского, профессор Оболонский и прозектор Туфанов, — в Манилия Загреба и Сергея Була, министр юстиции Щегловитов — в князя Одоевского, а киевский митрополит, отказавшийся, по словам Бибикова, поддержать обвинение, — это, разумеется, Флавиан, скептически отнесшийся к «расследованию» Владимира Голубева. Кстати, Голубев в романе тоже присутствует — важную роль в судьбе Бока играет бывший ответственный секретарь Общества двуглавого орла Лебедев (еще одна птичья фамилия). Маламуд упоминает историю Павла Мифле (в романе — Степан Булкин), любовника Чеберяк, которому она выжгла глаза серной кислотой, рисует точную карикатуру на экс-ксендза Лютостанского (он выведен под именем отца Анастасия, от которого «попахивает чесноком» — забавное выворачивание едва ли не самого известного из антисемитских стереотипов). Бок, как и Бейлис, — бывший солдат. Один из обвинителей Бейлиса дал на него показания в отместку за то, что еврей помешал ему воровать заводские дрова, — в романе служащие кирпичного завода ненавидят Бока за то, что он не дает им красть хозяйские кирпичи. Самые «кафкианские» сюжетные ходы часто имеют реальное основание (например, перенос даты начала суда и отправление дела на доследование).

Интересно, что при всех очевидных различиях романы Шолом-Алейхема и Маламуда имеют много общего, вплоть до дословных совпадений. «Все мы сидим в тюрьме по обвинению, в котором даже оправдываться позорно», — говорит в «Кровавой шутке» Беня Гурвич из Пинска. «Все мы тут арестанты», — подтверждает Яков Бок. «Такая сложная, многострадальная, темная и беспомощная страна эта наша Россия. В каком-то смысле все мы здесь арестанты», — вторит ему Бибиков. «Когда прежний наш щеночек, Паша, умер от чумки, папа неделями куска не мог проглотить», — говорит о своем отце-черносотенце хромая Зинаида Лебедева (соблазнительно, кстати, увидеть в этом образе аллюзию на хромоножку Марью Лебядкину из «Бесов»). «Принцесса» Саша, в которую влюблен Герш Рабинович, тоже переживает из-за болонки, но терпеть не может евреев.

И все-таки «Мастер» и «Кровавая шутка» — книги очень разные. И дело даже не в жанре, не в приемах, не в авторской манере, а в первую очередь в «морали» или, говоря по-белински, в «пафосе». Шолом-Алейхем пишет сочинение на тему «Запад есть Запад, Восток есть Восток» — о пропасти между евреями и остальным человечеством, которую не в силах преодолеть даже взаимная пламенная любовь. «Мастер», разумеется, тоже книга о еврее и еврействе, утверждать обратное было бы изрядной натяжкой. Поначалу героя насильно, против его воли вталкивают в утраченную идентичность — «Смотритель, слышно, в жидовский кафтан велит тебя обрядить, и шляпу тебе будто наденут, как у раввина, и пейсы тебе завьют, для кошерного вида», — но перерождение Бока проявляется не только в прощении беглянки Рейзл, но и в возращении к Танаху, талиту и филактериям.

И все-таки для Маламуда «общечеловеческий» аспект темы куда важнее, чем для Шолом-Алейхема. Не случайно для Бока и впервые читаемое Евангелие становится одной из опор на пути к духовному воскресению. И Спиноза заинтересовал его не своим еврейством, а философией свободы. «Позвольте спросить, что вас привело к Спинозе? То, что он еврей?» — спрашивает Бока Бибиков. «Нет, ваше благородие. Я и не знал, кто он и что, когда мне книга попалась, — его же не очень жалуют в синагоге, если вы читали историю его жизни», — отвечает подследственный. И знаменитые размышления героя в финале — «Не может человек быть в стороне от политики, в особенности еврей. Или ты человек, или нет. Нельзя спокойно сидеть и смотреть, как самому тебе заживо роют могилу» — акцентируют именно «общечеловеческий» смысл романа. Просто для евреев чаще, чем для других, «рыли могилы», поэтому они больше подходят для иллюстрации этой мысли. Еврей, по Маламуду, — это крайний, предельный, «экстремальный» случай человека вообще…

P. S. Есть надежда, что в 2014 году увидит свет еще один роман о деле Бейлиса — давно обещанная «Истина» Дмитрия Быкова. Если судить по авторским анонсам, то эта книга должна «снять» еврейскую составляющую процесса и превратить его в притчу о бескорыстном поиске правды, которая в итоге оказывается никому не нужной, о том, как «инфантильная, опасающаяся роста страна заслоняется от правды». Помощники Красовского Махалин и Караев нашли настоящих убийц, но довести разоблачение до конца никто не потрудился. Дело в том, что Махалин и Караев были, по всей видимости, двойными агентами, революционерами и сотрудниками охранки одновременно, а потому неудобными свидетелями для обеих сторон. Внешнее оказалось важнее сути. Роману предпослан евангельский эпиграф: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» — но ни познавать истину, ни становиться свободным никто не хочет. Сам Бейлис Быкову, видимо, не особенно интересен: положительные герои его романа — Короленко и Маклаков, отрицательный — демонический Рудзинский, настоящий убийца Ющинского, человек «с бандеровской аурой и темной судьбой». Есть еще сам Ющинский — «непростой, очень непростой мальчик». В общем, много чего (и кого) есть. Осталось дождаться выхода книги.