Михаил Эдельштейн побеседовал с известным швейцарским писателем Шарлем Левински о его романе «Геррон», который недавно вышел в «Эксмо».

Михаил Эдельштейн о книге американского писателя Хаима Потока «Избранник», о трудностях переходного возраста и невозможности уйти от себя

О теории комического написаны сотни книг, но невозможно объяснить, почему одна шутка нас смешит, а другая заставляет зевать. Почему это смешно? Да нипочему. Если нужен пример, то вот он, Вуди Аллен.

Есть надежда, что в 2014 году увидит свет еще один роман о деле Бейлиса — давно обещанная «Истина» Дмитрия Быкова. Если судить по авторским анонсам, то эта книга должна «снять» еврейскую составляющую процесса.

Это очень качественная и очень пасмурная, унылая проза, где герои мучаются, тоскуют, страдают, разоряются, стареют и повторяют «вейз мир» на все лады и на разных языках — идише, английском, иногда даже русском.

Писать биографию человека, жившего не сто или двести, а пять, десять, пятнадцать лет назад, всегда нелегко, и чем ближе, тем тяжелее. Слишком много свежих ран, потенциальных обид. Шаг вправо, шаг влево — скандал, а то и судебный процесс.

Я не понимаю стонов и криков: «Ах, у меня украли подтекст!» К этому надо относиться с радостью: если кто-то переоткрыл твое, значит оно убедительно. Я не люблю, когда у меня из кармана воруют кошелек. Но если кто-нибудь завтра процитирует что-то из нашего комментария как свое — расстраиваться не буду.

Иерусалимский двухтомник Дымова представляет влиятельную в начале XX века русско-немецко-еврейскую группу литераторов, совершенно отсутствующую в сознании современных историков литературы. То есть отсутствует представление о ней как о группе. Хоть сколько-нибудь детально представить себе тот круг, в котором Волынский был центральной фигурой и куда кроме него и Дымова входили Шолом Аш, Осип Мельник, Борис Бурдес, Пауль Бархан, Анатолий Шайкевич, до появления этого двухтомника мы не могли.

В одной из первых дневниковых записей Шапорина цитирует только что вышедший роман Льва Толстого «Воскресение». В конце дневника выписывает отклики западных интеллектуалов на процесс Синявского — Даниэля. Невероятно, что Толстой и Синявский могут вместиться в границы одной человеческой жизни. Еще невероятнее, что кто-то изо дня в день, год за годом, десятилетие за десятилетием протоколировал всю ту чудовищную реальность, что пролегла между ними.

Само слово «среда» всегда отталкивает, среда – это то, что заедает…

Перечень (неполный) содержащихся в учебнике ошибок занимает 23 страницы.

Словарный запас Агнона на иврите несравненно богаче русского словаря переводчицы

Это политический деятель и мыслитель мирового масштаба, предвидевший и распад империй, и рост местных национализмов, и многое другое, что сегодня хорошо известно жителям бывшего Советского Союза или бывшей Югославии. И это при том, что в политическом контексте эпохи он занимал, в общем-то, довольно маргинальную позицию, будучи отчасти близок к кругу последователей украинского самостийника Михаила Драгоманова.

Я бы истоки Жаботинского искал не столько в русской, сколько в западных литературах, ибо, как мне кажется, основные его удачи связаны не столько с «русским гамлетизмом» – рефлексией, медитативностью и психологизмом героев русской классической традиции, сколько с кличем «Серапионовых братьев» – «на Запад!».

Владимир Жаботинский – чрезвычайно характерный пример литератора, для которого ассимиляция – нож вострый, поскольку в контексте русской литературы, на ее общем фоне, его данные чрезвычайно скромны. Это поверхностный и хлесткий публицист, чья беллетристика переполнена штампами, смешно смотревшимися уже и в начале века, а на сегодняшний вкус – просто графоманскими.

Прежде восточная экзотика и красочные детали составляли самую сущность очерков Базили; теперь же это не более чем костюм — пусть и щеголеватый не по моде.

У всех символистов дистанция между наблюдением и обобщением невелика — Белый же сокращает ее и вовсе до минимума.

Еврейские сюжеты русского Букера
Книга Улицкой, несмотря на все ее очевидные недостатки, очень важна. Но не как литературное или тем паче богословское событие, а как социальное явление. Результаты соцопроса неутешительны: «Совершенно не важно, во что ты веруешь, а значение имеет только твое личное поведение». То есть религия – это за все хорошее и против всего плохого. Впрочем, если вспомнить, что 20 лет назад главным религиозным событием в жизни читающей публики была айтматовская «Плаха», нельзя не порадоваться прогрессу.

И за что, спрашивается? Ну, сочли пятеро судей малоизвестного жанрового автора достойным букеровского шорт-листа и двух тысяч долларов – так разве это повод пинать везунчика ногами?

Размышляющие о Целане пишут о его поэзии так, словно она «была порукой за всякую поэзию вообще».