Пуговица
Было время, когда больше всего на свете мне хотелось заполучить шкатулку с пуговицами, которая стояла на верхней полке трофейного немецкого шифоньера — там, куда я не был способен дотянуться, даже взгромоздившись на табурет. Я просил бабушку подарить мне хотя бы одну из них, пусть и самую завалящую, или хотя бы дать посмотреть, подержать в руках, но бабушка — добрая душа — боялась до колик, что я проглочу пуговку, как только она попадет мне в руки.
И неспроста: я в самом деле думал, что пуговицы вкуснее леденцов, на вид они казались куда более «конфетными», чем сами конфеты. Я знал, я был абсолютно уверен: пуговица слаще, чем петушок на палочке или ириска.
Конечно, я никогда не видел, как бабушка ест их сама, но — мало ли... быть может, она делает это, когда никого нет рядом.
От нее можно ожидать чего угодно. Я видел, как она облизывает нитку, а после, сморщившись и по-старушечьи скособочившись, раз за разом тыкает ею в игольное ушко, промахиваясь, чертыхаясь и проклиная на идише быт, старость и слепоту.
Другое дело дедушка: он выдал мне пуговицу сразу, по первому требованию, и даже не вздрогнул, когда одним быстрым движением я положил ее на язык.
— Вкусно? — спросил он.
Было совсем не вкусно, скорее наоборот, но этот факт до поры до времени оставался на периферии моего разумения. Слишком долго я хотел, жаждал, вожделел эту пуговицу и теперь, когда она, наконец, очутилась во рту, переживал некую инфантильную разновидность состояния, которое нынче назвали бы «когнитивный диссонанс».
— Фкуфно! — соврал я и спрятался под столом, чтобы никто не покусился на мою добычу.
Под столом я попытался разгрызть пуговицу, надеясь, что внутри роскошной янтарной скорлупы — мед, шоколад или, на худой конец, сахар. Потерпев неудачу в исследовании, казавшемся таким перспективным всего неделю назад, я выплюнул скользкую пуговку на трофейный ковер и горько заплакал.
Дедушка заглянул под стол.
Сквозь тусклую вуаль слез я увидал его глаза — и запомнил этот взгляд на всю оставшуюся жизнь. Он молча смотрел на меня, покачивая головой, с легкой сонной полуулыбкой, немного недоуменно (чего ты?), и в то же время — понимающе.
Он точно знал, почему я плачу, и догадывался (или, возможно, надеялся), что однажды — десятилетия спустя — это пройдет.
В углу
По малолетству было довольно трудно понять резоны родителей, которые думали, что наказывают меня, поставив в угол. В углу было ничуть не хуже, чем между углами. Я не страдал от нехватки кислорода или недостатка впечатлений. Передвижения мои были ограничены, зато дух — свободен: я мог тихонько петь или играть в прятки, то закрывая глаза, то снова их открывая.
Спиралевидный узор на обоях: пес присматривает за котом, кот — за воробьем, воробей — за червячком, червячок — сворачивается в крючок. Я чувствовал, что орбита их вращения включает в себя некий дополнительный, невидимый элемент, который располагается в самом центре спирали. Червячок, конечно, не просто сворачивается, замыкая круг, он кого-то ищет, за кем-то охотится, он видит то, что ускользает от моего взгляда. Возможно, объект его стремлений слишком мал или слишком велик, чтобы поместиться на обоях. Если я хочу разглядеть его, мне придется стать плоским, нарисовать себя на стене и остаться там, среди разноцветных и разнокалиберных фигур. Я водил пальцем, рисуя спираль, мысленно продолжая бег четверицы — пес… кот… воробей… червячок… — в поисках пятого элемента.
Проходила мама, и я с самым несчастным видом интересовался, когда можно будет покинуть место моего заточения. Она, нахмурившись, смотрела на часы. Я ждал ответа, представив себе четверицу, продолжающую бег по кругу циферблата.
Дедушка на кухне рассказывал бабушке неприличный анекдот, хмыкая и гукая в опасных местах, чтобы я, подслушивая, не узнал раньше времени, как делают детей. Но я уже знал, как делают детей. Всякий раз, когда бабушка возмущенно вскрикивала и хлопала дедушку по руке мокрой тряпкой, я недовольно морщился. Что они, в самом деле, с ума посходили?
Наконец, мама выпускала меня, предупредив, что в следующий раз придется стоять вдвое дольше. Я делал круглые глаза и послушно плелся в детскую, закрывал за собой дверь, ложился на кровать и поднимал ноги к потолку. Разумеется, я не мог достать до потолка, но мне нравилось думать, что однажды я вырасту и стану ходить по потолку, не поднимаясь с кровати.
