Когда трамвай еще не ходил, на пересечении улиц короля Георга Пятого и Яффской дороги существовал пешеходный переход, где движение шло в шести направлениях одновременно. А на одном из углов стоял магазин с таинственным для русского уха названием «Мааян Штуб».

Первое слово означает «родник» и одновременно служит женским именем, второе — уважаемая немецкая (или еврейская) фамилия. На близлежащей улице Штраус есть занюханный вечно закрытый ювелирный R. Schtub. Судя по всему, Мааян — имя когдатошней владелицы магазина, приходившейся ювелирному Р. Штубу родственницей.

И ничего примечательного бы в этом заведении не было, если бы не фантастическое его сходство с советскими магазинами «Галантерея-трикотаж», вроде того, что находился в доме 22 по Сколковскому шоссе, где вырос автор. Невнятные пижамы и белье, смущенные ночные рубашки, все несколько байковое и рассчитанное, по выражению Бродского, «на зиму», или — в иерусалимском случае — на строгое следование еврейской традиции. Товары в лучших традициях советского потребительского дизайна были растянуты лесками и булавками в витринах и смотрелись диким анахронизмом даже в те незапамятные времена, когда автор впервые попал в Иерусалим. О, эти принты с Микки Маусом!. А когда в сезон зимних праздников в витринах, явно по причуде занесенной сюда бывшей работницы советской торговли, замаячили то ли стеклянные шарики, то ли снежинки, впору было порадоваться за толерантность жителей соседнего религиозного района Геула — у них под носом разворачивается Новый год, а мужики-то и не знают.

Были у этого магазина, обеспечивавшего байковыми панталонами жительниц Меа Шеарим, и братья. Например, «Шик паризьен» (sic) на пешеходной улице Бен-Егуда, где автор когда-то купил черный свитер, до сих пор ему служащий. Непонятно, как эти, насквозь архаичные, точки выживали среди отделений американских сетей и всяческой франшизы. Что обслуживание, что ассортимент, что вывеска — все в них было не от мира сего, отдавало чем-то древним, неактуальным, чуть ли не плановой экономикой — наследство, что ли, околосоциалистического режима?

Но, пожалуй, главным в этой компании был магазин Rosenblum на Французской площади, где Рехавия примыкает к центру города и где недавно поставили странный фонтанчик, выкрасив его зеленым, а прожекторы на дне — синим, что придает бурлящим водам инфернальный оттенок. Ассортимент «Розенблюма» тоже был явно рассчитан на дам без возраста (и без вкуса, заметим, — или просто с трогательно устаревшими представлениями об элегантности; клиентки магазина последние лет тридцать за модой не гонялись). Но главное — вывеска. И сам шрифт, отдающий недавним прошлым Палестины (буквы на вывеске отдаленно похожи на те, что навеки выбиты на железном шлагбауме, регулирующем вход посетителей в Национальную библиотеку), и то, что слово ROSENBLUM никто, кажется, никогда не протирал, так оно и серело себе живым укором на Французской площади посередь Иерусалима... В общем, нужно было обладать каменным сердцем, чтобы не умилиться стараниям владельцев магазина гордо бултыхаться в волнах бесповоротно наступившего на Израиль в 77 году капитализма.

Не помню, кто из них ушел первым. Когда закрылся «Шик Паризьен», этому можно было бы не придавать значения — почти неизбежно и даже не очень жалко. Но однажды — то ли звонком, то ли смс-кой — автор с замогильной интонацией сообщил своему брату, такому же любителю иерусалимской старины: «“Розенблюм” закрылся».

И это было началом конца прекрасной эпохи, потому что следующим номером, абсолютно неожиданно, «Мааян Штуб», ставший за много лет нарицательным, распространил щупальца за перекресток, где открыл очень маленький, по сравнению с основным, магазин в доме номер 1 по улице Короля Георга. Туда переехало белье приличного вида, а у сотрудниц не хватало достоинства не провожать кислым взглядом клиента в случае примерки, за которой не последовало покупки. Типичный признак маленькой лавочки, подумал автор, делать им нечего — то ли дело «Машбир» (тоже тот еще торговый анахронизм, кстати), там на тебя и не посмотрят лишний раз, меряй сколько влезет.

Над дверью нового магазина были водружена вывеска «Мааян Штуб». Что это значит? Неужели они решили, что, говоря словами Карлсона, «старый никуда не годился»? Автор еще верил в ремонт, в реставрацию, во что угодно. Но недавно по пути на известную своими крестоносцами гору Скопус увидел то, чего на своем иерусалимском веку увидеть не рассчитывал.

Над старым и вроде бы все еще работающим «Мааяном» — витрины все те же, но в последние годы на глухой стене соседнего дома появилась футуристическая фреска «В ожидании трамвая» — в общем, над ним красовалась надпись «Ле-аскара» («Сдается»).

«Как пали сильные», — оттелеграфировал автор брату печальную весть. «Sic transit gloria mundi», — ответил брат — хирург, который делает операции под «Пинк флойд», а еще придумал определение интеллигентного Иерусалима, — и позже, на семейном обеде, признался, что покойный «Мааян Штуб» ассоциировался у него со счастливым иерусалимским детством (брат попал сюда в 10 лет и с тех пор, как Штирлиц, более 20 лет не был дома).

Букник все это прочитал и придумал тэг «Иерусалим, который мы теряем». (Или — кажется, что-то подобное говорит мама автора — «Израиль, которого никогда не было»). Сюда же следует отнести подвальчик под названием «Театр "Паргод"» (ивр. занавес), давно и безвременно закрытый, над которым, говорят, до сих пор живет бывший хозяин этого некогда процветавшего джазового заведения. Тем временем из Иерусалима кажется, что в Москве горит под снегом земля, а с неопалимой купины на логотипе «Букника» слетает, слетает и все никак не слетит белая ленточка, и до розенблюмов ли этого мира читателю, где бы он ни был? Не оттого ли они втаптываются, как листва, в местный пейзаж — уступая место другим реалиям, сделанным уже далеко не на века, как бывало прежде.