Что это за подъезд? Я до сих пор не имею понятия; но так и надо. Все так. Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загородиться человек, чтобы человек был грустен и растерян.
Венедикт Ерофеев.
«Москва — Петушки»

Это Веничка Ерофеев не знает, что за подъезд. Но мы-то знаем. Это тот самый подъезд, где в последней главе убьют Веничку. Потому что в книге все уже известно и не удастся скрыть. Разве что надо приложить усилия, поискать намеки и аллюзии, раскрыть аллегории. В начале книги — подъезд, в котором ночевал Веничка и о котором он не имел никакого понятия. И в конце книги — «Неизвестный подъезд», в котором убили Веничку. И с тех пор он не приходил в сознание и никогда не придет. От начала к концу в книге все предсказуемо, все идет медленно и неправильно, так что легко стрелять на лету, поражая медленно летящую цель.

Медленно и неправильно разворачивается жизнь, давая поводы для гадания. Но в жизни (и в этом ее отличие от книги) последняя глава всегда не написана, так что гадания не сбываются даже после того, как сбываются: сначала сбываются, а потом — не сбываются. События собственной жизни нельзя предсказать, даже встретив в тексте намеки и аллюзии. Вот, например, маршрут: Москва, Курский вокзал — Серп и Молот — Карачарово — Чухлинка — Кусково. Дорога моего детства. Над путями на станции Кусково — железнодорожный мост. По одну сторону моста — ларьки с ягодными вафлями и музей-усадьба. По другую — завод, сладко воняющий смазочными материалами, и деревянный дом с лестницей на второй этаж, к двум комнаткам моих бабушки и дедушки. Веничка сел в электричку на Курском вокзале и поехал мимо Серпа и Молота, Карачарова и Чухлинки, мимо станции Кусково и станции Железнодорожная, где жила моя тетя Софа. Дальше станции Железнодорожная ничего не было — это я хорошо знал. Не было и станции Петушки, где не умолкают птицы ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Очевидно, что Петушки — за пределами географии и истории. Ведь там (по уверению внутреннего голоса Венички) ожидают «спасение и радость». По-еврейски — йешуа ве-симха. Они (йешуа ве-симха) с нетерпением ждут праведников в том Будущем, которое должно наступить.

Но раз они ожидают, значит, они уже существуют, пусть не в этом мире, но в Будущем. А раз они уже есть, их можно утратить. Например, «Потерянный рай», поэма господина Мильтона. Или «Москва — Петушки», поэма Венедикта Ерофеева. А раз их можно утратить, значит, их можно и обрести. Сначала обрести, а потом утратить. Здесь важна техника обретения. Прежде всего, следует спуститься на Колесницу («Колесница» по-еврейски — Меркава). Почему спуститься, а не подняться? Ведь даже на электричку надо подняться, опираясь на ступеньку и держась за поручни. Не знаю, но так написано в источниках. Те, кому удалось спуститься на Колесницу, возносятся на третье, четвертое и шестое небо. Ангелы загораживают им дорогу, грозятся их сжечь, бросают в них куски железа. Плиты мрамора кажутся озерами, наполненными прозрачной водой. Один за другим открываются Святилища — хехалот. И все это — истинный рай, Пардес — Парадиз — Парадейсос. В теле сюда входят или вне тела — нам не дано знать. Из тех четверых, что вошли в Пардес, только рабби Акива вышел с миром. Об этом сказано в трактате «Хагига»:

Четверо вошли в Пардес. И вот их имена: Бен Азай и Бен Зома, Ахер и рабби Акива. Сказал рабби Акива: «Когда вы ступите на плиты из чистого мрамора, не вздумайте воскликнуть: “Вода! Вода!” — ибо сказано: “...изрекающий ложь не устоит пред глазами Моими” (Теилим, 101:7)». Бен Азай заглянул — и умер. О нем Писание говорит: «Тяжела в глазах Г-спода смерть праведников Его» (Теилим, 116:15). Бен Зома заглянул — и повредился рассудком. И о нем Писание говорит: «Нашел ты мед — ешь по потребности своей, не то пресытишься им и изблюешь его» (Мишлей, 25:16). Ахер стал рубить насаждения. А рабби Акива вышел с миром.

Бен Зома заглянул — и повредился рассудком. А почему повредился рассудком? Потому что пресытился медом и изблевал. Это то, чего так опасался Веничка. Он даже купил два бутерброда, чтобы не сблевать. «Ты хотел сказать, Веничка: “чтобы не стошнило”?» — обращается к нему читатель. «Нет, что я сказал, то сказал. Первую дозу я не могу без закуски, потому что могу сблевать. А вот уж вторую и третью могу пить всухую, потому что стошнить, может, и стошнит, но уже ни за что не сблюю. И так вплоть до девятой. А там опять понадобится бутерброд».

Читатель, конечно, удивится: как это можно изблевать мед? Да и можно ли мед сравнивать с водкой или даже с розовым крепким за рупь тридцать семь? Можно, если все понимать метафорически. Ведь и Веничка понимает метафорически. Разве по водке тоскует его душа? Водка — это стигматы. «А для чего нужны стигматы святой Терезе? Они ведь ей тоже не нужны. Но они ей желанны». Что же до меда, то это тоже метафора, метафора свитка. Сказано было Йехезкелю: «“Сын человеческий! Напитай чрево твое и наполни внутренность твою этим свитком, который Я даю тебе”; и я съел, и было в устах моих сладко, как мед».

Уж не спутал ли Веничка электричку с Колесницей, а Петушки с Пардесом? Ведь заметил же Марк Липовецкий, что четверо, убившие Веничку, — это четверка крылатых живых существ (хайот) из видения Йехезкеля. Заметил, но не сделал вывода. А вывод простой: путешествие из Москвы в Петушки — не что иное, как маасе Меркава, «делание Колесницы». И все приключения Венички происходят из неумения отразить ангелов, из того, что ступает он на плиты из чистого мрамора, не видя дна. И потому «тяжела в глазах Г-спода смерть праведников Его».

Самое же опасное для Венички — его знание, то, что он разглядел, спустившись на Колесницу. «Я не утверждаю, что теперь — мне — истина уже известна или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на такое расстояние к ней подошел, с которого ее удобнее всего рассмотреть». Что бывает с тем, кто подошел к истине на близкое расстояние, мы знаем из мифа о Фаэтоне, разогнавшем свою колесницу. И из платоновского мифа о Колеснице, который есть толкование мифа о Фаэтоне. И из слов Филона Александрийского, еврейского мудреца, который вслед за Платоном пытался вознестись на седьмое небо, по ту сторону бытия. Ум его, пьяный трезвым опьянением, устремился к куполу мира интеллигибельного, казался себе идущим к Великому Царю. Он был охвачен стремлением видеть, но чистые и несмешанные лучи света, изливаясь подобно горному потоку, ослепили его своим сверканием.

Или вот еще маршрут: по Второму Вышеславцеву переулку от синагоги пройти на улицу Образцова, спуститься по улице Образцова мимо Института инженеров транспорта, кузницы советских железнодорожников, выйти на площадь Борьбы, в центре которой — маленький скверик, а уже там, в скверике, на постаменте, неожиданно стоит Веничка Ерофеев со своим чемоданчиком. И надпись на постаменте соответствующая: «Но ведь нельзя же доверять мнению человека, который не успел похмелиться!» А через дорожку в сквере еще памятник: девушка с косой до попы. Надпись же под девушкой такая: «Петушки — это место, где не умолкают птицы, ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин».