20 января (5 швата) умер Авром Суцкевер (1913—2010). Благословен Судия праведный.
Умер последний великий еврейский поэт.

Точней сказать, умер вообще последний великий поэт. Культурная категория «великий поэт» окончательно ушла вместе с ним за грань бытия, как ушли навсегда пишущие машинки. Пишущие машинки были совершенны - плод эволюции и человеческого таланта, - но вымерли во всем своем разнообразии, как вымирают целиком таксоны высокого ранга. Так вымерли трилобиты. Кажется, что поэты, печатавшие свои стихи на пишущих машинках, исчезли вместе с ними.

Суцкевер был великим поэтом, - в том смысле, в каком мы употребляем это выражение, говоря о Мандельштаме, или Целане, или Милоше, или Ахматовой (список случаен, имена названы для примера). И он был последним. Не то чтобы люди, не дай Бог, перестали или разучились писать стихи, просто великих поэтов больше нет и, похоже, не будет. Тектонический сдвиг такой силы глупо описывать в категориях «хорошо — плохо». Но все-таки его лучше заметить.

Только вряд ли заметят. По крайней мере — не сразу. Суцкевер умер, как уже было сказано, 20 января в Тель-Авиве, и я сразу подумал: «Назавтра он не умрет ни в газетах, ни на радио, ни на телевидении, и один только всезнающий Интернет будет хоронить и оплакивать поэта». Можно сказать, он почти что совсем не умрет, так, слегка, в чьих-то блогах. Мы привычно говорим о бессмертии как о синониме всеобщей известности. Между тем, если следовать циничному мнению - мол, что не попало на телевидение, не существует, - то мерой бессмертия становится, наоборот, безвестность. Эта безвестность оттеняет всю горестную анахроничность последнего великого поэта в мире, где для него не осталось «экологической ниши».

Суцкевер бежал из Виленского гетто, сражался в партизанском отряде. Советское правительство по просьбе Ильи Эренбурга и президента Литвы Юстаса Палецкиса послало за Суцкевером самолет. Поэта и его жену Фрейдку вывезли на «большую землю». Я не представляю, чтобы в наше время кто-нибудь послал самолет за линию фронта, чтобы спасти поэта. Правда и расстреливать поэтов нынче не принято. Полагаю, что одно связано с другим.

В 2004 году я был на его выступлении. Суцкевера привезли в инвалидной коляске. Старик в коляске был совсем не похож на известные мне фотографии. На младенческом, будто лишенном кожи лице не было не только неизменных «чаплинских» усов щеточкой, не было… носа. На место отрезанного носа наклеили аккуратный кусок пластыря телесного цвета. Я испугался: лицо без носа страшней, чем лицо слепого. Но первая моя позорно-трусливая мысль: «Зачем привезли? Теперь я, читая стихи, буду все время видеть перед собой этот розовый череп», - растаяла, как только Суцкевер открыл рот и заговорил. Звонкий, четко артикулированный, аристократический идиш, идиш из Вильны, строил в воздухе не таявшие ажурные ритмические структуры. Суцкевер два часа читал стихи и разговаривал с залом. Он читал из поздней своей лирики, из «Стихов из дневника». Читал, радуясь каждому слову, казалось, он сам счастлив от того, как удачно все сложилось в стихах, как хорошо, что каждое слово без лишних препирательств и мук встало на свое законное, единственное место. И теперь – он знал – останется так стоять навсегда.

Суцкевер умер на 97-м году жизни. Ни у кого не повернется язык назвать смерть в таком возрасте – безвременной. Между тем возможность «безвременной смерти» у него была, не просто возможность – неизбежность. В Виленское гетто он попал уже известным, сложившимся поэтом, замеченным не только еврейскими, но и польскими литературными кругами. Суцкевер написал немало прекрасных стихов и поэм и до войны и в самом гетто, и погибни он там, как все, как почти все, он все равно остался бы в литературе. И в антологиях было бы написано: «Большой поэт… безвременно погиб». Вероятность выжить была нулевой, но она тут ни при чем. Суцкевер – из тех людей, которые сами решают - выжить им или погибнуть. Во время войны он обрел бессмертье не в метафорическом, а, если так можно выразиться, в техническом смысле этого слова. Жизнь без смерти.

Он решил выжить и жить, и прожил еще две жизни, и написал много прекрасных стихов, в которых была война, и много замечательных стихов, в которой ее не было. Война не убила его тела и не покалечила душу, и он вышел из ада свободным человеком, свободнее, чем те, кто не побывал в аду. Американские еврейские поэты-авангардисты, гордившиеся тем, что эмансипировали идиш от «идишкайта», наперебой пустились писать «патриотические», очень «еврейские» и очень неважные стихи. Катастрофа, не дотянувшись до их тел, сломала их души. Суцкевер, изощренный мастер, не отдал ничего из своей эстетической программы, все сохранил и приумножил. Он ответил на неизбежный вопрос о «стихах после Освенцима»: вам – нельзя, а мне – можно, я был ТАМ, и мне – самому решать.

К стертой от употребления конструкции «безвременная смерть» нет антонима… Единственное, что приходит в голову - временная смерть. Потому что за эмпирической временной смертью грядет бессмертие, теперь уже не эмпирическое, личное и частное, а настоящее и последнее. Для него уже не нужно ничего. Бессмертие скрипичной розой начинает расти в тот самый момент, когда временная смерть укрыла тело поэта каменистой святой землей Святой Земли.

Скрипичная роза

От капель дождя, что сулит воскрешенье,
Растет потихоньку, приходит в движенье
(Как память о детстве моем неуемном)
Скрипичная роза в гробу черноземном.

Скрипичная роза, не нужен скрипач ей,
Нет больше хуливших, хваливших — тем паче.
Она заиграла — скажите на милость! —
В честь старой струны, что опять возродилась.

В честь старой струны, что опять задрожала,
В честь старой пчелы, чье так сладостно жало,
Хоть мед ее горек; в честь пенья и воли,
В честь старой, опять возродившейся боли.

Перевел с идиша В. Дымшиц

Еще воспоминания об Авроме Суцкевере читайте на сайте Jewish Ideas Daily.