За флажки
Когда говорят о Высоцком, сразу вспоминают похороны: Москва, почти полностью зачищенная по случаю Олимпиады, собрала на Таганской площади многотысячную толпу — не то тридцать, не то сорок тысяч человек. Еще вспоминают гастроли Таганки в Набережных Челнах: все окна были раскрыты, в каждом окне — магнитофон и в каждом магнитофоне — Высоцкий. А сам он шел, немного сутулясь, по улице. Любимов потом скажет — как гладиатор.
Когда говорят о Высоцком, сразу вспоминают магнитофоны. Древние катушечные, только появившиеся кассетные. Открытые московские окна начала восьмидесятых, из которых — «Охота на волков», «Кони», «Банька по-белому»… В курортном литовском Друскининкае я мальчишкой простоял час в толпе около санатория: кто-то из отдыхающих привез с собой «Электронику-302» на батарейках, поставил на скамейку и устроил концерт.
Магнитофоны — да, но похороны вспоминают чаще. Говорили, со смерти Сталина Москва не знала такого всенародного горя.
Похоронили его в лучшем советском гробу, в «изделии номер шесть» — так же как Брежнева и Андропова.
Сначала были легенды. Мол, Высоцкий сидел, едва ли не родился в тюрьме, мотается по Сибири, бичует. Откуда бы иначе песни? Но в семидесятые уже знали: живет в Москве, играет в Театре на Таганке, снимается в кино, пишет песни. А еще он женат на Марине Влади, французской звезде русского происхождения.
Когда говоришь о Высоцком, понимаешь: все это уже не объяснить. Что значило в семидесятые годы играть на Таганке? Быть мужем Марины Влади? Иметь два «мерседеса»? Летать в Париж, Америку и на Таити? Что значит — быть магнитофоном в каждом окне? Взять Илью Лагутенко, сложить со Шнуром, женить на Миле Йовович и определить на главную роль в фильме «Бумер» — нет, все равно не получается.
Семидесятые годы были не только удивительно спокойным десятилетием в русской истории ХХ века — это было время убожества и скудости. Высоцкий выламывался из него, стоял поперек. Два «мерседеса» и жена-француженка так же возмутительны, как недельные запои, заграничные диски, готовность качать права и дать в морду.
Как-то раз в Шереметьеве Высоцкий запарковался под знаком «Стоянка не более 10 минут». К нему тут же подошел гаишник и потребовал убрать машину. Высоцкий сказал: «Написано 10 минут — и я буду стоять 10 минут, никуда не уйду». И стоял.
Гаишники мало изменились, так что этот пример понятен даже сегодня.
Как всякая легенда, эта легенда не сочиняет, а только перетолковывает. Уголовное дело было — но речь шла о фальшивых билетах на гастрольные концерты, а вовсе не об антисоветских песнях. «Метрополь» в самом деле вызвал скандал — но большей частью в Союзе писателей, членом которого Высоцкий никогда не был, и потому его это не касалось. Книжек и пластинок не выходило — зато «Аэрофлот» продавал Высоцкому билеты за полцены: в обмен Высоцкий обязался рекламировать государственную авиакомпанию на Западе. Да, с эмигрантами Высоцкий дружил — но и в КГБ он давал концерты, и с детьми Брежнева выпивал, и на даче у Хрущева был, и в больших кабинетах пел «Охоту на волков».
Семидесятые годы были временем тотального компромисса и предательства. Недавние друзья переставали подавать друг другу руки по мере того, как одни утверждались в кабинетах, а другие перепечатывали «Хронику текущих событий» или переснимали «Архипелаг ГУЛАГ». Высоцкий оставался единственным, что объединяло их.
На похоронах Юрий Любимов передает пачку фотографий Высоцкого стоящему рядом милиционеру. Из толпы кричат: «Кому отдаешь? Менту?» Парень срывает форменную фуражку, кидает оземь, рыдает в голос: «Что я, не человек, что ли?»
Иосиф Кобзон предлагает пачку денег распорядителю Ваганьковского кладбища. Тот бледнеет, отступает на шаг и говорит: «Да вы что? Я же его — любил!»
Нельзя сказать, что Высоцкого любили все. Но его любили — повсюду. На фрондерских кухнях, в закрытых институтах, в КГБ СССР и в аппарате ЦК КПСС — всюду повторяли: «Да это ж про меня… про нас про всех, какие, к черту, волки?»
Семидесятые годы были душным, тяжелым временем. Каждому хотелось нырнуть под флажки и добежать до настоящей жизни.
Высоцкий пережил это десятилетие всего на полгода.
Высоцкий принадлежал предшествующему десятилетию. Он был сыном шестидесятых — образцовым шестидесятником, но не в том, немного карикатурном, смысле, которое это слово приобрело в России. Он был шестидесятник американского образца — недаром его так принимали в Америке: talk-show «60 минут» на CBS, концерт в Голливуде, Лайза Минелли, сидящая у его ног, словно кошка…
Конечно, Высоцкий был посланцем Империи Зла, пугающей восточной страны, вдруг обретшей голос, — но и помимо этого дети эпохи sex-drugs-rock-n-roll’а не могли не почувствовать своего в этом выходце из неритмичной страны, где не было секса, наркотиков и рок-музыки.
Высоцкий был русским Джимом Моррисоном. «Охота на волков» — тот же break on through to the other side, прорыв за флажки, за грань, в беспредел. И если сексуальная революция началась в России с фильма «Колдунья», где Марина Влади сыграла главную роль, то психоделическая революция повернулась к Высоцкому самым страшным своим лицом. В середине семидесятых он начал с амфетаминов и кончил жизнь, не разбирая — где седуксен, а где кокаин с героином. Кажется, он миновал галлюциногены за ненадобностью: под конец жизни у него и так были видения.
Рассказ о последних шести месяцах жизни Высоцкого похож на бесконечную череду историй о рок-звездах, разрушивших себя алкоголем и наркотиками. Убиравший месячный запас «лекарства» за неделю, изображавший печеночные колики в приемном покое скорой и выпивавший залпом пол-литра водки, он и здесь оказался в международном контексте: именно так и заканчивались семидесятые, веселая эпоха широких клешей, платформ и веры в то, что кокаин не вызывает привыкания. Эпоха, предоставлявшая на выбор множество способов просрать свою жизнь.
Люди, знавшие Высоцкого, говорили: он умер вовремя. Еще немного — и начался бы распад личности.
Как хороши, как свежи были маки,
Из коих смерть схимичили врачи.
Весь русский панк — один огромный трибьют Высоцкому: от Егора Летова до «Соломенных енотов» и «Министерства любви».
I’ve seen the future, brother, it is murder
Высоцкий, как никто другой, чувствовал насилие. Его песни — как комиксы Нила Геймана, гонконгские боевики или корейское кино: псы слизывают мозги убитых, выстрел сносит подранку полчерепа, волчья кровь проступает на снегу татуировкой:
Убрали свет и дали газ,
Доска какая-то зажглась,
И гноем брызнуло из глаз,
И булькнула трахея.
И он зверел, входил в экстаз,
Приволокли зачем-то таз...
Я видел это как-то раз —
Фильм в качестве трофея.
Только Высоцкий мог на простенький мотив напеть о шахтерах, решивших не откапывать заваленного коллегу, потому что «служил он в Таллине при Сталине», сказать «снес, как срезал, ловец беглецу пол-лица» и даже на экзотически-западном материале «Бегства мистера Маккинли» сложить гимн насилию и убийству:
С плохими — даже дружен я,
Они хотят оружия,
Оружия, оружия,
Насилия!
После смерти Высоцкого «Мелодия» выпустила двойной альбом военных песен. Туда не вошли не только «Штрафные батальоны», но и «Охота на кабанов» — самая страшная и честная песня о войне, им написанная. Песня — рассказ о бойне, устроенной уцелевшими фронтовиками, тоскующими по штыковым атакам. Игривый припев, призывающий не пинать егерей за кровожадность, если мы любим карбонад и окорока, — последнее слово в разговоре о цене Победы: поколение фронтовиков отравлено насилием, но не нам их упрекать. И вместе с тем «Охота на кабанов» — чистый гимн насилию и жестокости, запретному плоду, который нельзя забыть — потому что он служит фундаментом «нормальной» жизни с ее миром, карбонадом и окороком.
Эта открытость насилию, мужественная готовность не отводить взгляд — самое «антисоветское» в Высоцком. В благополучные оплаченные нефтью годы он продолжал петь о раскроенных черепах и льющейся крови.
Когда-то Высоцкий острил по поводу вторжения в Чехословакию и Венгрию: «В этом чешском Будапеште уж такие времена, может, скажут, пейте-ешьте, ну, а может — ни хрена». В восьмидесятом ему было не до шуток: по Би-би-си Высоцкий увидел съемку сожженной советским напалмом афганской деревни и обгоревшие трупы людей, недавно еще гулявших на свадьбе.
Я когда-то умру
Наверное, у Высоцкого несколько десятков песен о смерти и посмертной жизни: даже мало для человека, пять раз бывшего в реанимации и два раза пережившего клиническую смерть. Вампиры собираются на похороны, двое летчиков-истребителей просятся в ангельский полк, литой монумент венчает посмертное «исправление», звезда катится прямо под сердце. И, наконец, по ту сторону жизни — то же самое: насилие, унижение, отчаяние:
Прискакали. Гляжу — пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап — тысяч в пять — на коленках сидел
Это было летом 1980-го: так что я впервые услышал это «За упокой Высоцкого…» через неделю после его смерти — и удивился: как это Вознесенский успел?
«Оптимистический реквием» оказался только первым из бесконечных стихов на смерть «шансонье всея Руси». Летом 1980 года их прибивали на стенах Таганки, потом — перепечатывали на машинке, путаясь в авторах, склеивая друг с другом, теряя строфы.
Высоцкий был оплакан многоголосым хором — и когда хор стал стихать, выяснилось, что эпоха прошла. В перестройку шутили: «Эх, был бы жив Володя Высоцкий, он бы уж про них спел!» В том же «изделии номер шесть», что и Высоцкого с Брежневым, похоронят академика Сахарова, а в августе 1991 года Советский Союз отправится той же дорогой — под звуки песен Высоцкого, транслируемых всю ночь напролет «Эхом Москвы».
К этому моменту Высоцкий уже был посмертно удостоен Государственной премии, тираж выпущенных «Мелодий» пластинок подбирался к ста миллионам, тиражи кооперативных сборников трудно было сосчитать.
В октябре 1993 года песен Высоцкого никто не слушал.
Иосиф Бродский говорил, что ценит в Высоцком рифмы. Жерар Депардье хотел сниматься с ним вместе. Когда Высоцкий опаздывал, летчики «Аэрофлота» задерживали рейсы, а потом привозили в Париж наркотики в пузырьках от сердечных капель. Он звонил советским министрам как старым приятелям, пинками выгонял следователя ОБХСС из больничной палаты, где лежали его друзья, лечился в сумасшедшем доме, где умер маркиз де Сад, на деньги спорил с таксистом, как быстрее доехать до дома, оставил долгов почти на сорок тысяч доинфляционных рублей, грозился выброситься из окна, дрался в ресторанах, пил с проходимцами.
Пока он был жив, он пел про нейтральную полосу, про гляди какие клоуны, про по-над пропастью, про политинформацию в камере, про Джеймса Бонда в Москве, про последнюю охоту на волков, про иноходца и про Як-истребитель, про конец войны и про ее начало.
Сегодня, когда ностальгическая мода превращает брежневский СССР в подобие утраченного рая, его песни и его судьба доходят до нас свидетельством: сколь бы высоки ни были цены на нефть, всегда можно найти свою колею — to the other side, за флажки, к свободе, разрушению и смерти.
Текст впервые был опубликован в журнале «Playboy» в январе 2005 года.
Еще к юбилею Высоцкого
