В некоем городке в Ла-Манче, которого название не столь уж важно для нашей истории, во всем исключительно достоверной, жил один портной, происходивший из той расы, какой мало уж осталось в Гишпанском королевстве. Звали его Алонсо, а фамилии он удостоен не был. Шил он от зари до заката, и всего дохода его хватало на рыбу по пятницам ввечеру и чечевицу в прочие дни недели, да иногда яичницу, каковую он в отличие от соседей своих, салом никогда не сдабривал.
Благодаря бойкому уму и грамотности, непрестанно подкрепляемой субботним чтением рыцарских романов, Алонсо попал в секретарское услужение к сеньору того места графу де К., и по патрону своему получил фамилию, и зваться стал Алонсо К., а то даже и Алонсо де К., сам же себя именовал Алонсито.
Лицо мое неприглядно, и напоминает оно голову сыра с начатками плесени. Волосами я черен и кучеряв, как бы скот какой неблагородный, ростом невелик. Рана на крайней плоти, полученная мною в детстве, до сих пор беспокоит меня. Огромен нос мой – таких не встретишь у приличных людей, ниже на картинах, что развешаны в покоях у моего покровителя. Я проклят с рождения своего. И говорят, мое счастье, что удалось избежать мытарств и горького хлеба изгнания, а то и костра. А я говорю, что жизнь, подобная моей, едва ли лучше костра. Для меня закрыты все дороги, на мне клеймо ненанесенное, а потому несмываемое, мне ходить по улицам равно что стоять у позорного столба, я под вечным подозрением, и любой недруг запросто, как плюнуть своей зловонной слюной и растереть ее пыльным башмаком, может устроить мне западню, назвав меня кощунствующим еретиком. И бедный Алонсито за милую душу попадется в эту западню, трепыхаясь всеми своими неказистыми конечностями и ущемленным удом.
Я мелочь и малость. Никто, пустое место. Я никому не нужен. Было время, я шил одежду для таких же потерянных, как я сам, что угасают здесь в тоске и самокопании, и двери захлопываются у них перед носом, ибо нет им уже удела в земле Гишпанской, любимой нашей земле. Теперь же вот устроился писарем к сеньору нашему графу. Писарь-приживал, подумать только. Говорят, мне еще повезло. А я говорю, что служба моя ничтожна, что я желаю быть благородным и великим, скакать на коне в бархатном кафтане, и плащ чтоб струился по ветру, и на скаку отдавать приказы, и чтоб сотни вельмож со всех ног бежали их исполнять. Говорю, что алкаю богатства и власти, дабы исправить беззакония и утолить страдания всех бедных и презренных, таких, как мы. А они смеются надо мной. Ишь, говорят, чего захотел! Ты это получишь, когда таракан съест на ужин куропатку! когда деревенский вор найдет в курятнике потир епископа! Иди поцелуй свой зад, дурень! И что еще остается бедному Алонсито.
В один прекрасный день в голову нашему печалующемуся герою пришла такая странная мысль, какая не приходила еще ни одному безумцу на свете. Ни с того, ни с сего покинул он свое тепленькое местечко при графе, худо-бедно очистил от ржавчины и плесени старые графские доспехи, сваленные в сарае, взнуздал плешивую свою клячу, хоть она и хромала на все четыре ноги, и отправился ни много ни мало ко двору, ибо с какой-то дури возомнил себя странствующим рыцарем, а то даже и одним из самых отважных и могучих рыцарей, каких когда-либо видел свет. А странствующий кабальеро – это, полагал он, такая штука! Нынче беднее и несчастнее его нет никого на свете, а завтра он уже император и предлагает своему оруженосцу на выбор две, а то и три королевские короны. Вообрази себе, благосклонный читатель, с подобною сумятицей в голове – и прямиком ко двору отправился наш Алонсито, в самой-пресамой святой уверенности, как выяснится далее, будто он и есть истинный король!
Рассказывали, что помешательством своим он был обязан одной находке. Прогуливаясь как-то по имению своего покровителя, среди навозных куч, квохчущих кур и нахохленных голубей углядел он камушек с белой, якобы сверкающей, стороной и нашел, что это не простой дорожный булыжник, запачканный птичьим пометом, а прославленный Камень всевластья, принадлежавший еще воинам Храма, о коих читал он в изобилии в своих рыцарских романах. Из сего разумно будет заключить, что корень всех бед его, без сомнения, оные вздорные романы и есть. Ибо их чтению отдавал он, с жаром и увлечением, часы ночные и часы субботние, и оттого, что мало спал и много читал, мозг у него стал иссыхать, так что в конце концов герой наш и вовсе лишился рассудка. Воображение его было поглощено всем тем, о чем он читал в своих книгах: любовными похождениями и сердечными муками прекрасных дам и добрых кабальеро, распрями и поединками, но более всего, конечно, ратными подвигами на пользу отечеству и искоренением злостной несправедливости. И до того прочно засела у него в голове мысль, будто все это нагромождение небылиц о чести и отваге, бессмертной славе и глубочайшем благородстве, кои умеет в таком множестве лишь гишпанская земля рождать, – истинная правда, что для него в целом мире не было уже ничего более достоверного. Надобно добавить, что булыжник тот Алонсито берег как зеницу ока, но по пути в столицу потерял; сам он, впрочем, совершенно уверился, будто этакую драгоценность украли у него ночью на постоялом дворе, и видел в том происки врагов гишпанской короны, каковые кражей своей стремились преградить ему путь на престол.
Сегодняшний день есть день величайшего торжества! В Гишпании будет новый король. И этот король – я! Я, жалкий человечек не то что худородный, а с нечистой кровью в жилах, приживал у мелкого провинциального графчика, я теперь – знатный кабальеро и вскоре заделаюсь самим королем! Ибо Фортуна преподнесла мне, ничтожному, бесценный дар: средь тлена сего убогого поместья нашел я тот предмет, осколок древнего камня, наделенный удивительной судьбой и безграничной властью, что тщетно искали до меня тысячи храбрых рыцарей и хитроумных плутов, и он указал мне мою дальнейшую судьбу. Пусть глупцы говорят: ты маленького роста да одет просто, куда тебе с твоей кривой рожей в кабальеро, побоялся бы, дурень, что запишут тебя в кощунствующие еретики и – был да сплыл сеньор Алонсито. А я говорю: заткните свою пасть, завистливые соседушки, не вашим скудным птичьим умишком сие понять. Я и сам, признаться, понял по наитию свыше – меня вдруг как будто молнией какой осветило. И теперь предо мною все открыто, теперь я вижу все как на ладони.
Сначала я объявил сеньоре моей жене, кто я. Как она услыхала, что пред нею самое Его величество, так всплеснула руками и чуть не умерла от страха. Она, глупая, еще никогда не видала пред собою короля. Я, однако же, постарался ее успокоить, а затем пошел проститься с былым моим покровителем, более для шутки, нежели для чего еще. Граф мой подумал, что я ему поклонюсь и примусь извиняться, что презрел его милости и собираюсь его покинуть, но я посмотрел на него равнодушно, не слишком гневно и не слишком благосклонно, и сел на свое секретарское место, как будто никого не замечая. Предо мною положили какие-то бумаги, чтобы я, согласно обыкновенным моим обязанностям, сделал из них выписки для сеньора графа. Но я и пальцем не притронулся. Вот еще, буду я писать – пусть пишут писари да аптекари! Через некоторое время, однако, на самом главном месте, где подписывается Его светлость, я, подумав, черкнул: «Его Католическое Величество». Без имени – и так, чай, понятно. Нужно было видеть, какое благоговейное молчание воцарилось в графских покоях. Но я кивнул только рукою, сказав: «Не нужно никаких знаков подданничества!», – и вышел. И на следующее утро тронулся в путь.
Прибыв ко двору Его величества короля Гишпанского и императора Римского с заявлениями, будто он и есть истинный король, какового надо срочно усадить на отнюдь, заметим, не пустующий трон, герой наш Алонсито сделался предметом насмешек и за то пожалован был в придворные буффоны с месячным пансионом в несколько дублонов да горстку реалов, не говоря уж о харчах и одежде с барского плеча, и прозвищем дон Алонсито де К. Сам, однако, продолжая со всей уверенностью полагать себя королем, он вел себя на редкость бесцеремонно и не только потешал достойнейших грандов двора, но и порицал их, и даже, бывало, крыл их площадной бранью, за что снискал всеобщую их нелюбовь. И в самом деле, благоволи согласиться, дражайший читатель, как возможно терпеть человека, да разве ж человека – дурака, буффона-приживала с огромным носом и нечистой кровью, насмешника с языком змеи, который что ни день втыкает в тебя острейшие шпильки, осыпает ехиднейшими и неуместными насмешками и пишет на тебя злобные пасквили или, того хуже, похабные латинские эпитафии, будто хочет раньше срока тебя похоронить, да притом с позором. Рассказывают, что графа Перрито де Кальбо обозвал он молокососом, напоминающим щенка в сыроварне, а сеньора прелата де Пару уподобил старому разъяренному быку. Достойнейшего кабальеро дона Хуана Родригеса де Бурро опозорил он сравнением с испражняющимся ослом, а секретаря императора, тевтонского барона Вильгельма фон Заакена вывел в своем мерзком памфлете под именем Старика с пятнами на лице, хотя уж чья б корова мычала, а его, ламанчца с запятнанной кровью, молчала б. Когда же весь двор облетело замечание дона Алонсито о самой донье императрице, что, мол, лицом она напоминает ягодицы монаха под маринадом, и было это замечание столь точно, что все, от мала до велика, от первых грандов королевства до лакеев, приглушенно хихикали в портьеру, то со временем услыхал его и сам император и, не пожелав более иметь при себе столь неблагодарного и безумного слугу, отослал Алонсито от лица своего.
У меня столько дел, боже мой, никогда не думал, что у меня может быть столько дел! Тит Ливий пишет мне, почитай, каждую неделю, и нельзя ему не ответить, ведь вещи все пишет сурьезные и вместе важные. Царь Соломон разослал свои предписания и порицания в Севилью и Гранаду, все больше о том, как там быть с крещеными маврами, и я должен дать добро. Прибыли послы от Авиценны, медика, и ожидают у меня аудиенции. Герцог Агамемнон привез мне в дар троянского коня, и я не могу не отблагодарить старика. Осаждают меня также дипломаты исмаилитские из Персии и Аравии, надменный папский нунций, неотесанные посланцы Шарлемана, страшенные купцы из далекой Московии со своими косматыми шкурами, да вот еще сверхсрочным гонцом получено послание от самого Искандера, не то халдейскими, не то греческими буквами записанное, еще разобрать надобно.
Но советники мои – это просто беда: олухи, разгильдяи, и хорошо еще если тупицы, а не намеренные злодеи. На войне они ленивы и трусливы, а в тиши дворца не могут дать своему монарху ни единого хотя бы не вредного и не вопиюще бестолкового совета. Сборище постыдных бесстыдников, ликом безобразных и скудных остроумием. Безудержно алчные корыстолюбцы, они воруют у братьев, устраивают заговоры против отцов, что никак не хотят умереть и оставить сынкам поместья и казну, годами копят дублоны и маются костной болью, но спят на сундуках. Они ноют и ноют, вымаливая у меня должности и доходные места, княжества и маркизаты. На досуге от нытья эти ничтожества только и делают, что строчат свои родословия и лгут при этом, как последние смерды, более того – как брехливые собаки, вписывая в сонм своих предков Леовигилда, Рекареда да Сисебута, старых толедских королей, а то еще великого Теодориха и чуть ли что не Нуму Помпилия. Родством с князем Мадьярским, королем Неаполитанским, а тем паче Трапезундским они уже брезгуют, они чванливы и высокомерны и сразу распрощаются с тем, кто в их доме не будет называть их «Ваша светлость», а на улице – «Ваша милость». И вдобавок к этим распросукиным сынам еще и коварные доньи шелестят юбками при моем дворе: инфанты да герцогини, молодухи да старухи, кокотки да дуэньи, все в кружевах, перьях и брильянтах, злыдни с тонким носом и выщипанными бровями. Женщина! Я теперь только постигнул, что такое женщина. До сих пор никто еще не узнал, в кого она влюблена: я первый открыл это. Женщина влюблена в дьявола. Дьявола видит она за спиною моих глупых советников, жирных посланцев и грубых егерей, за дьявола и замуж выходит.
Как горько мне, как мне больно! Будучи жалким подмастерьем у портного, а затем приживалом-секретарем у нашего сеньора графа, мелким человеком с нечистой кровью в жилах и большой страстью в сердце, как я грезил о бесконечном благородстве тех, о ком читал в часы досуга в бесчисленных своих романах о добрых кабальеро. Грезил о тех аристократах истинно готского происхождения, в чьих стальных глазах – латный блеск десятков поколений, в чьих ушах – звон клинков рыцарей Креста и отчаянный зов рога самого Роланда, аой, кто храбрыми подвигами стяжает себе славу и бессмертное имя, кому честь важнее жизни, а благо Гишпании и ее монарха превыше всех выгод и услад бренного мира и кто с осиянной своей высоты оказывает покровительство малым сим, несправедливо обиженным и обездоленным. И что же? Ныне я сам король, и худшей навозной кучи с жужжащими вотще зеленоватыми мухами и валяющимися тут же пьяными скотниками, чем мой двор, невозможно себе вообразить. Что же мне делать, что делать мне, кроме как изобличать гнусность и порочность придворных франтов, похотливых жеманных принцесс и брюзгливых дуэний? Ведь это моя империя, Империя, в которой никогда не заходит солнце. Слава ее гремит по всей вселенной, а внутри – внутри труха и гнильца, дерьмо и паразиты. Увы Гишпании, моей солнечной земле! Предвижу я, как в самом скором времени ее безоблачное небо затянется грязно-бурыми тучами, и поток их будет неиссякаем. Увы мне, ее слабому королю!
Конец истории помешавшегося буффона дона Алонсито де К. несколько туманен. Несчастный наш герой погиб в расцвете лет, лишившись императорской милости и покровительства и то ли будучи сдан грандами из числа своих неприятелей в трибунал Святейшей инквизиции под предлогом нечистоты его расы и вероятностно вытекающих из сего тяжких заблуждений, то ли претерпев нападение от оных неприятелей и не сумев защититься, ибо с детства не обучен был ношению оружия, поелику его сородичам сие запрещено было стародавними законами.
Сохранившиеся отрывки из его записок, а также послания к различным венценосным особам, как здравствующим, так и давно почившим, каковые писал он во множестве, мня сие своей королевской обязанностью, хоть и несут на себе неизбывную печать безумия, тем не менее – о чем несомненно наслышан образованнейший читатель – сочтены одной из крупнейших жемчужин в короне гишпанской словесности.
Нет, я больше не имею сил терпеть. Что им от меня надо? Кто они? Отцы-инквизиторы? Их навели на меня изобиженные мною тупые и жирные мои же вассалы, негодяи, пентюхи и лоботрясы? Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову горячую воду! Или это кровь моя льется? Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что сделал я им? За что они меня мучат? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова моя горит, и все кружится предо мною. Спасите меня! Спасите! Кто это? Ах, это жена моя пришла. Охает, вопрошает, что случилось. Пустяки, сеньора, не стоит беспокоиться – просто убили вашего мужа. Погодите самую малость – и он скончается в муках на ваших руках, а с ним погибнет и родная наша Гишпания.
