Она принципиально не носила лифчика, зато не появлялась без шарфа, платка или иного какого приспособления для своей лебединой шеи.

Она знала, чтó сделает мир дивным и счастливым.

Душили-душили… душили-душили… душили-душили…

Он был двадцатилетний мальчик с ландышем в петлице

Кровь будет утекать в жертву, в жертву Солнцу.

Красивая такая, маленькая, но очень красивая.

И наконец, дюжина женоубийц, моряк из Австралии и какой-то поклонник черной магии. Ну и сброд, право, – не находите, Батлер?

Не ты ли чтишь Чехова как самого сексуального писателя в русской литературе, потому что сексуальность для тебя – производное от ироничности?

Заключительный монолог Молли в пьесе… пьесе...

Нет большей муки, как хотеть отмстить и не мочь отмстить.

Про Шабрири говорили, что он – потомок самого царя демонов Асмодея, а живет в местечке Дальние Шмучки.

Усмехнулся старо-шмушинский цадик, реб Шмуэль-Шмихцак-Шмайзик в белую свою, благоуханную бороду.

...Убитого на углицком дворе
Чрез месяц опосля жидовской Пасхи.

Когда же весь двор облетело замечание дона Алонсито о самой донье императрице, что, мол, лицом она напоминает ягодицы монаха под маринадом, и было это замечание столь точно, что все, от мала до велика, от первых грандов королевства до лакеев, приглушенно хихикали в портьеру, то со временем услыхал его и сам император и, не пожелав более иметь при себе столь неблагодарного и безумного слугу, отослал Алонсито от лица своего.

Сплетались горячие руки, уста прилипали к устам,
Но утром неверного мужа никто не увидел бы там.
Из окон смотрела царица, в глазах затаив торжество,
Как воды реки уносили безгласное тело его.

Будучи рожден в тевтонском граде Могунтиакуме, где учительствовал и принял мученическую смерть Святой Бонифаций и где ныне восседает примас Германии, в семействе жестоковыйных иудеев, в малом возрасте сподобился он встречи с братией тамошнего аббатства. Святые отцы провидели духовным оком его великие достоинства и добродетели и взяли дитя к себе, хотя и вопреки воле родителей, каковые злобствовали весьма, и раздирали одежды свои, и насылали на святых отцов диавольские проклятия.

Мужик-то он изначально вредный и склочный. Недаром, говорят, потомок Нерона-кесаря, выкреста. Ученый, конечно, вусмерть, светило. И сам себя первый больше всех уважает, нос выше пальмы держит, никого не слушает. Как-то набазарил он тут и свалил в Бавель, да там, видать, никому особо не сдался, так что пришлось воротиться несолоно хлебавши.

И набежали стражники, звоном щитов взрезав сумрачную тишину ночного сада, и сильный запах пота, кожи и металла ударил мне в ноздри и опьянил меня – я ликовал, ибо подлым предательством своим освободил народ от колдуна и лжепророка, ведущего его на верную погибель, как сказано: Не слушай его и не жалей его, но истреби его. Разве не Ты сказал это, Господи?!

И все последующие дни жизни своей, пока не пришла ее сто пятая весна, каждый вечер, отходя ко сну, она грезила о нем, а каждое утро медлила пробуждаться, ожидая теплой тяжести его руки у себя на плече. В каждом встреченном чужестранце искала она его черты, в каждом запахе – будь то свежий овечий сыр или нагретая черепица – узнавала она его пот, острый и соленый, тот, что лучше всех мастей, прекраснее всех благовоний.

Когда посылал царь своего лучшего полководца на страшную войну, на верную гибель, сердце у него обливалось кровью, ибо взглянул он на Урию глазами сына и вспомнил погибшего друга своего, чья любовь была для него превыше любви женской, и сковала боль горло, и, прощаясь с Урией, не проронил он ни слова, и все приняли это кто за гнев, кто за черствость.