- …будто я иду по бесконечному поезду, вагоны меняются, ряды купе то по правую руку, то по левую, в основном все спят и двери задраены, но кое-где горит свет, сидят-выпивают, однако голосов не слышно и лиц не видать – только ноги. В одном вагоне из мусорного бака лезут бутылки темного стекла, в другом на батарее стоят туфли проводницы – стоптанные, с нелепыми бантиками. В ушах звенит голос буфетчицы: «Картофель – только если с мясом или рыбой, а рюмок столько нет – разбили». И я без особого даже раздражения, дежурно так, думаю: как же вот я, величина такого значения, а рюмок все равно нет.
В просторном фойе Дома на берегу со следами былой роскоши в виде стойки швейцара, полукруглых нечистых окон и пыльноватых карликовых пальм всегда холодно и всегда эхо, и зачастую слышится совсем не то, что говорится, а то, что имеется в виду.
Некто небритый, серолицый в отглаженных галифе, тужурке и густо пахнущих кожей новых сапогах, набычившись, подпирает притолоку. Несобранные, кое-как одетые и неприятно взволнованные обитатели дома нахохлились в дерматиновых креслах.
- Учтите, я смешаю вас с дерьмом, засранцы и засранки-ранки-ранки Простите, что мешаю, в ваш дом вторгаясь спозаранку-ранку-ранку… Что вы делали вчерашнего дня-ня-ня в предрассветный час-ас-ас… Потрудитесь-дитесь-дитесь изложить-жить-жить…
- Я тоже пребывал в объятиях Морфея – видите ли, я допоздна работаю и встаю не рано, сколь ни прискорбным для моего здоровья можно счесть сей режим. А сон мой – не уверен, правда, представляет ли он для вас тот интерес, которого заслуживает, – был следующего характера. За треснутым окном старого автобуса (каковые памятны нам по дачным годам детства) – дом из синего гофрированного металла – даже не дом, а ангар, с белой плоской крышей. Я подхожу к нему, медленно ступая по нагретому растрескавшемуся асфальту, – автобус за это время, тяжело пыхтя, исчезает навсегда. Ангар абсолютно пуст. Метрах в двадцати от него почему-то забор, окружающий три кучи щебня, и все, больше ничего – заросшее бурьяном и пижмой поле, где-то за полем трасса, впрочем, заброшенная. Теперь предстоит научиться здесь жить – к черту метафоры! – просто выживать, потом жить. И я даже чувствую облегчение – поверите ли, офицер? – никаких тебе больше мук творчества, общепризнанно сладких, никакого тебе бремени славы, общепризнанно необременительного... Ах да, да, не буду вас боле занимать своим рассказом… пардон-пардон, спутал с интервью – привычка, знаете ли…
Небритый скучающим взглядом изучает плинтуса и недовольно кривится.
- А есть кто-нибудь из вас, господа-да-да хорошие, кто не спал-ал-ал? И где, собственно, позвольте узнать, обитатели апартаментов № 13, мезонина?
- Вероятно, еще не собрались, сейчас подойдут…
- Я, я не спала! Я никогда – ну, почти никогда – в это время не сплю и жду, что меня посетит вдохновение. Потому что рассвет – это такое время, такое время… особенное, свыше предназначенное для творчества. Некоторые предпочитают творить ночью, а я – встаю с рассветом и…
- И звонит мне! А я-то люблю поспать, но чего не сделаешь ради подруги. И мы за чашечкой кофе…
- А ведь как славно, что в нашу бакалею завезли настоящий бразильский, а не эту цикорную муру, которую гостям предложить стыдно!
- …говорим по телефону…
- потому что, слава богу, с третьего вызова пришел наконец телефонный мастер, и такой серьезный и основательный, в кожаной жилетке и очках в тонкой оправе, настоящий интеллигент, все починил, оставил в наилучшем виде, и ушел, удовольствовавшись самым скромным вознаграждением, а наутро...
- Наутро я смотрю – на лестнице-то насрали! Кто бы это мог быть…
- А еще помойку подожгли! Офицер, вы должны это дело расследовать, вы просто обязаны! Всю ночь горела помойка, в ней что-то взрывалось, гигантские оранжевые всполохи разбудили весь дом, отсветы плясали на стенах гаражей…
- И асфальт – представляете, офицер, – асфальт старый сняли по нашей повторной – повторной! – жалобе, а новый так и не положили, теперь колдобины стали хуже, чем были, а тут еще снег выпал, все засыпал, так что уж, видать, до весны…
- Могли бы уважить наш дом – тут, между прочим, не простые люди живут…
- Вот и я говорю – никакого уважения!..
Небритый переводит мутный взгляд со своих массивных часов на носки сапог. Поднимает одну бровь, затем другую, явно наслаждаясь этим умением.
- Ну хорошо, хорошо. Вы, дамы, помойку с асфальтом как раз обсуждали друг с дружкой по телефону, это нам прекрасно известно. Так-с. А где граждане из мезонина?
- Не открывают дверь – дома нет. Вероятно, забыли…
Небритый подчеркнуто повышает тон:
- Вы забудете, бездари, паяцы, свое имя Не будете ли любезны связаться с ними-ими-ими…
- Не буду врать – я спал. И снилось мне, будто я повар, такой, знаете ли, à la française: с толстыми, но ловкими смуглыми пальцами, усиками стрелочкой и влажными черными глазами. И вот, я – признанный повар, en chef, а существует одно изысканное блюдо, куда – по распространенному убеждению – добавляют нечто, никогда не указываемое в рецептуре. Травку не травку, а что-то более предосудительное, vous comprenez. И меня пытают, заперев на кухне моего ресторана, в моей же святая святых, размахивают перед носом раскаленными ножами и половниками, грозят даже бросить в гигантский суповой чан, нарочно по этому случаю утыканный гвоздями, и выпустить мне всю кровь, но я упорно молчу. И молчу я – entre nous – не из смелого и благородного стремления сохранить тайну – главное достояние цеха поваров, вовсе нет, а потому что знать не знаю, что это за секретный ингредиент, и больше всего страшусь не лютой смерти, а того, что меня ославят как никудышного повара, un homme de rien. Мне вообще нередко снится опасность прослыть шарлатаном. Уж не знаю, почему.
Галифе перемещаются вправо-влево вдоль грязно-белой батареи.
- Я же попросил-ил-ил, кажется, прежде выступить тех, кому есть рассказать что действительное, окромя снов-ов-ов. И где же все-таки ваши соседи из 13-й квартиры?
- Да он пьян со вчерашнего дня – потому и не открывает…
- В час предрассветный готовила салат я на завтрак ранний. Легкий такой салат, европейский, с томатами и грибами. Шампиньоны резала и заметила ненароком, что в сечении похожи они на капитель колонны ионической. Подумала, что надо бы вставить сию подробность милую в роман мой новый. Вот, кажется, и все, что могу сказать я.
- Встал затемно. Сел за работу. Я всегда рано сажусь. Заправил бумагу в машинку. Я всегда пишу на машинке. Разбудил жену. Сказал, чтоб принесла чай. Принесла. Черный. А у нее привычка наматывать нитку чайного пакетика на ручку кружки. Дурацкая привычка. Словно в походных условиях. Словно я кружку буду вверх дном держать. Или ветер налетит и вырвет пакетик и швырнет его мне в морду. Идиотская привычка. Чччерт. Наорал на нее. И работа не пошла.
- В начале означенного вами периода мне, признаться, довелось заниматься одним делом, каковому мужчины имеют обыкновение в уединении предаваться. Хотя иные, вероятно, сочтут неподобающей мою откровенность, в современной словесности, к коей я имею честь принадлежать, оная откровенность вполне допускается и даже приветствуется. Впрочем, предавался сему приятственному занятию я с некоторой задней мыслью, каковая мешала мне оную приятственность вполне ощутить. Мысль моя заключалась в том, что в тот день пополудни должны были ко мне прислать из туристической конторы, услугами которой я давно пользуюсь и в которой собирался сейчас заказать путевку на воды, пообещав им приличные комиссионные. Но прожекты прожектами, а нельзя не понимать, что раньше младшего брата с семьей мне поехать не удастся, а они не поедут, потому как денег у них нет, а у меня из гордости не возьмут, пуще того – оскорбятся. И хотя я им ровным счетом ничем не обязан, даже напротив, совершенно ясно, что пока они не съездят на отдых, мне положительно невозможно будет об этом и заикнуться, даже самым наиделикатнейшим манером, ведь у брата трое детей и младшенькой всего три годика, и потому я был в превеликом затруднении на предмет того, что отвечать агенту из конторы…
Сапоги с полным достоинства скрипом бороздят фойе.
- Ну превосходно, довольно. Следующий! И где, наконец, алкоголик из 13-го номера?
- Да он не алкоголик, он – параноик, сидит в чулане – мания преследования у него…
- Я… я гулял с собакой. У меня большая лохматая дворняга, я к ней очень привязан. Потом насыпал ей еду и, пока она ела, думал… Она когда-то была девчонка, в тельняшке, с исцарапанными загорелыми коленями и обкусанными ногтями, всегда готовая выпить пива на лавочке и заесть его эскимо в шоколаде. Теперь – такой и только такой кефирчик по утрам для кишечника, такое и только такое белье – другого кожа не выносит, и определенная туалетная бумага, и одна-единственная марка сумок, и твердо установленный фасон перчаток. Она стала такая дама, сухонькая и аккуратная, напудренная и зашнурованная, она так держит себя в руках… Каждый раз, когда думаю об этом, слезы наворачиваются на глаза. Я бы отдал весь свой талант, все еще не написанные стихи и все будущие гонорары, чтобы вернуть ее девочкой.
- Вы имеете в виду вашу жену?
- Да, бывшую. Не видел ее уже четыре года. С тех пор как она заявила, будто я раскармливаю нашу собаку деликатесами, чтобы потом ее съесть.
Небритый сидит, водрузив ногу на ногу, и подробно разглаживает на колене снятые с запястья часы. На последних словах часы соскальзывают, и он ловит их у самого пола.
- Господи боже ж ты мой-ой-ой! Еще кто остался? И где – сколько раз спрашивать – ваш пугливый параноик?
- Да это вообще не он, а она! Ее вчера еще увезли по скорой…
- Я, простите, из тех, кто спал. Спал беспокойно. Мне снилось – нужно ли об этом? нужно, да? – снилось, будто написал некую пиесу, поставил ее – с собой в главной роли, постановка с треском провалилась: пришли пять человек, да и те ушли с середины.
Тужурка поворачивается к собравшимся спиной и довольно потирает руки – белые, избыточно крупные, с редкими черными волосками.
- Ну-с, больная из 13-го не явилась, как я понимаю? И – кто у нас еще?
- Золотая роза садовая вишня шершавая кислица дощатая скамейка бугристая тропинка пахучая малина сиреневый червяк сумасшедшая курица салатовый штакетник бранчливая гусыня проржавленная бочка…
- Я бы попросил!
- Голубой снег заиндевевшая рябина скользкие ступеньки сопливые пешеходы неприкасаемые перила косой след…
- Я вас спрашиваю, что вы делали в означенное время, черт побери-ри-ри! Вы пожалеете, что родились на этот свет. Что вы блеете – благоволите дать ответ-вет-вет. Впрочем, вы явно неспособны… Кто тут последний, наконец? Гражданин из 12-х апартаментов?
- Я ковырялся в заднице.
- Что-о-о?
- Ковырялся. В заднице. В предрассветный час. Равно как и в предпредрассветный, и в рассветный, и в послерассветный. Я еще при Усатом сидел, и при Лысом сидел, и при Бровастом сидел, и таким сопливым мозглякам, как ты, ничего иного отвечать не намерен…
- Молча-а-ать-ать-ать-ать!
Серолицый отступает на исходные позиции, к притолоке, неприязненно обводит взглядом собравшихся в фойе и зловеще цедит:
- Теперь, господа хорошие, я сообщу вам пренеприятное известие. Мезонин ограблен. Могу вас уверить, что ни жена покойного гения NN, которую вы отправили по скорой в больницу, но которая на самом деле уехала на месяц с несвойственной ее возрасту прытью кататься на горных лыжах, ни его сын, которого вы причислили к алкоголикам и психопатам, но который всего лишь педераст и по большей части живет у своего любовника, при ограблении не пострадали.
Большинство из вас столь увлечены своим, так сказать, творческим процессом, что не знают наверняка, кто же живет в мезонине. Большинство, но не все. Ибо помимо денег и некоторых предметов обстановки, украденных, возможно, для виду, из мезонина исчез зеленый сафьяновый сундучок, где, по словам сына, хранился принадлежавший покойному NN некий камень, вроде бы и недрагоценный, но для вас, творческой, так сказать, интеллигенции, представляющий ценность, сопоставимую с ценностью атомной бомбы для государства…
- КАД, Камень Альтернативного Дарования? Неужели? В книжках, которые творческие интеллигенты читают своим детям, КАД непременно упоминается как легендарный чудодейственный предмет, но кто бы мог подумать, что он существует в реальности, тем более – в нашей стране, самой реальной из всех…
- Так значит, им владел NN покойный? Как странно, мне творение последнее его совсем не показалось...
- Mais oui! Последний роман откровенно слаб. Быть может, КАД украли когда-то раньше – и voilà?
- Так последний роман, да будет вам известно, дражайшие коллеги, не закончен. NN, к тому же, чрезвычайно твердо и вполне недвусмысленно наказал, буде он роман не допишет, то бишь собственноручно не изобразит на последней странице слово Fin, как он имел обыкновение делать, рукопись непременно сжечь и уж ни в коем разе не обнародовать, но его сын… Он пару лет держался самым достойным образом, но потом дал себя уговорить своему любовнику, будучи не в силах долее противостоять его домогательствам. Тот – молодой и амбициозный филолог, и работа с оным манускриптом, включающая подготовку к публикации, текстологический комментарий и обширное литературоведческое послесловие, помещающее данный роман в широкий контекст творчества NN, была для него – с учетом масштаба фигуры NN – чрезвычайно заманчива. И, без преуменьшения можно сказать, расчет был верен, а настойчивость вознаграждена: имя предприимчивого юнца в титуле этого нашумевшего издания в разы ускорило его блестящую карьеру.
- Но ведь КАД нельзя украсть – везде написано, Камень сам выбирает себе владельца!
- Значит, можно. Раз украли. Ч-ч-черт. А кто это сделал, мы увидим. И скоро. По тому, чья новая звезда взойдет на небосводе. Тот, кто нас всех затмит, и есть вор. Обладатель Камня не сможет удержаться. Идиотская зависимость. Понятно?
Серолицый шевелит толстыми пальцами и плотоядно усмехается в воротник тужурки:
- И скорее, чем вы думаете, господа хорошие! Ибо мы уже пришли к выводу, что никто, – по крайней мере, из тех, для кого представляет живой интерес содержимое упомянутого зеленого сундучка, – в указанное время в дом не входил. Следовательно, искать преступника мы будем среди вас. Нет, мы не будем производить над вами законом предписанные опыты: испытывать вас на сложном и ненадежном аппарате, в просторечии именуемом детектором лжи, допрашивать с применением силовых мер, удерживать от сна и морить голодом. Нет, вместо этого тривиального разбирательства мы проведем иное. Вы все будете писать взаперти, в течение недели, а потом сами решите, кто из вас – новая звезда. Вас как раз двенадцать – чем не коллегия присяжных? Камень мы тогда же отберем и уничтожим, а преступника отправим в места не столь отдаленные. Так что у вора последняя и единственная возможность им воспользоваться. Спешите, новенькие пишущие машинки со свежезаправленными катушками ждут вас.
- Но это недопустимо-имо-имо!
- Как же презумпция невиновности!
- И наше привилегированное положение!
- Quelle horreur!
- Мы будем жаловаться г-ну Самому Главному!
- Окститесь, придурки. В стране, где оппозиция состоит из трех сумасшедших бомжей, да и те выходят на митинги лишь по заказу иностранных туристов, жаловаться бесполезно.
Небритый наконец широко улыбается, обнажая желтые неровные зубы, и вытягивается во весь рост:
- На этот раз не могу с тобой не согласиться, старик. Поздно, господа хорошие. Выгляньте в окно, видите – оцепление, телефоны отключены, ни сбежать, ни связаться с внешним миром, созвать иностранных журналюшек, вам не удастся. Поздно, а главное – бесполезно. Г-ну Самому Главному нет до вас никакого дела. Вы не армия, не генералитет, не денежные мешки, не шахтеры и не природные ресурсы. Страна переживет и без вас. Если что – у г-на Самого Главного есть литераторы в собственной Администрации. Это даже если не станет вас всех, но мы совершенно не собираемся убирать всех – только преступника и его добычу. Да, кстати, могу обещать вашей новой звезде звездный тираж, – как вы любите, и в переплете, и в мягкой обложке. А также посмертные передачи по центральным каналам.
Что касается вашего камня – лично я не очень-то верю в эту байку. Скорее, тут действует сила внушения, вера в его могущество, столь необходимая бездарным бумагомарателям вроде вас. Вот я и рассчитываю, что эта вера поможет преступнику сотворить хоть что-то гениальное, а вам – выявить преступника. Ну а коли не сработает наш метод и никто из вас ничего толкового не породит, все вы, трутни, отправитесь загорать на лесоповал, без права на обжалование, и камень свой бесполезный сами утопите в Ядовитом океане. Если даже и действенен он, этот ваш камушек, г-ну Самому Главному, разумеется, его вовсе не будет жаль. Зачем сильному государству и здоровому обществу стимулятор альтернативного таланта? Альтернативный талант разрушителен, сами понимаете, господа хорошие…
*
Впрочем, иные говорят, что в Доме на берегу всегда находился пансион для душевнобольных, а вовсе не писательские апартаменты.
*
Доподлинно известно одно.
Когда происходил допрос в пыльном фойе, или позже, когда двенадцать несчастных взаперти выстукивали свою лебединую песнь на казенных машинках, или еще позже, когда к Дому на берегу, пронзительно сигналя, подъезжали один за другим лаковые воронки, вдоль реки брела одна рыжая девочка. Жесткие и непослушные волосы ее стояли на голове мультяшным гнездом, глаза чуть косили, нос сопливился, а губы выдували мелодию небесной красоты. Девочка сочиняла свои напевы всякую минуту, свободную от сна и еды, ее папа, скучноватый дирижер небольшой капеллы, растерянно потирал лоб, а бабушка, директриса музыкальной школы на пенсии, с горячностью повторяла, сверкая очками, что сколько-нибудь стоящих женщин-композиторов не бывало и быть не может и надо учиться на пианистку, в крайнем случае – скрипачку.
Но девочка не хотела быть скрипачкой, ни даже барабанщицей. А хотела она, чтобы все скрюченные старушки в округе оказались на самом деле жизнерадостными и полнокровными дамами, лишь для смеха облачающимися в костюм Бабы-Яги. Чтобы соседская чета, ежевечерне оглашая визгливой бранью двор и швыряя бутылки на тротуар, лишь разыгрывала сценку из спектакля, потешая прохожих, в действительности же проживала в любви и согласии и пила чай из тонких фарфоровых чашек с золотым ободком. Чтобы амбулансы подъезжали к парадным только потому, что там живет водитель или врач, а так вообще раскатывали по городу ради собственного удовольствия. И она знала, чтó сделает мир дивным и счастливым. Ее мелодии.
На ногах у девочки морщинились белые гольфики, за спиной висел большой пушистый рюкзак в виде зайца. А в рюкзаке лежал зеленый сафьяновый сундучок, подобранный недалеко от Дома на берегу. Грабитель выкинул, не обнаружив в нем драгоценностей, да в спешке не добросил до воды.
*
Впрочем, есть отъявленные спорщики, которые и тут не согласны и считают, что вдоль реки, в синих носочках и с рюкзаком в виде бегемотика брел мальчик.
Но я все же думаю – девочка.
