Он все здесь перевернул вверх дном.
Два венских стула в разлете по разным углам комнаты. Чуть потертая обивка вспорота, торчат пружины, кое-где засохшие капли крови. Поцарапался. Бедный мальчик.
Кожаная кушетка в том же состоянии.
Плоский серебряный портсигар с тончайшей гравировкой. Полный, как всегда. Он им не пользуется - не курит папиросы, держит, чтобы угощать учеников. Держал.
Учеников. Сколько их всегда было – миловидные брюнеты, прыщавые блондины, талантливые и заносчивые, нервные и неуверенные в себе. Пока не появился он, мой мальчик. «Мальчик мой», ха. Очень бедный, совершенно гениальный. Кормила его грибным супом и пирожками. Благодарный. Потом стал приходить сам – муж разрешил ему читать в своем кабинете, пока у самого лекции. Неизменно стучался ко мне – стеснительный, восхищенный. Могу ли не вспоминать те милые чаепития с божественным сливочным печеньем и малиновыми вафлями, которые я так обожала. «Так обожала». Со второго раза приевшиеся мне вафли. Но он их приносил и приносил – «к чаю». Респектабельная скука профессорского дома, от которой весело даже удавиться. И его горячее, настойчивое колено под столом.
Бриаровая трубка, повседневная, и еще одна, нарядная-- розового дерева. Ершик для чистки. С каким выматывающим педантизмом он всегда…
Ножик для бумаг с перламутровой ручкой. Вот еще один, его любимый, остро заточенный – он им умудрялся и яблоки чистить. Венская бронза, ручка в виде слоновьей головы с озорно торчащим белым костяным бивнем. Мальчик мог бы воспользоваться этим ножом. Но я запретила себе об этом думать! Мог бы, впрочем, и чернильницей. И пресс-папье. Вот, чугунным, с дамской уперстненной ручкой. Хотя мне больше нравилось другое, деревянное, в форме лодки, с лицом бородатого анахорета – прелестная вещица. Все-все, я не хочу, не желаю этого знать!
Потертый кожаный бювар с золотым тиснением. Выпотрошен и закинут под кушетку. Туда же заброшены визитницы, одна раскололась, а вот моя любимая – с бронзовой танцовщицей с секретом. Этакий кунштюк. Муж, бывало, упрекал меня в излишней привязанности к вещам. Ну и что теперь, ну и что.
Журнальный столик, ореховый, с кариатидами. На нем томик Золя, заложенный на «Терезе Ракен». С чего бы, собственно? Ой нет, я и думать об этом не хочу.
Французский «жакоб» красного дерева с латунными накладками, еще один насупротив, и шведские книжные полки до потолка. К ним складная лесенка – профессор Гонзаго был невысок ростом. Но очень представителен. Очень. Профессор Гонзаго. И я – молодая профессорша. Профессорша. Уэээ.
Парные напольные вазы с жутковатыми драконьими маскаронами валяются где попало. Вот, катились, поцарапали паркет. Переворачивал их что ли, дотошный мальчик, и, ничего не найдя, со злости пнул ногой.
Трость вишневого дерева с встроенными часами и ручкой из моржовой кости в форме головы таксы. Прелестная трость! Из всего гонзаговского изящества – а его было немало: хорошо подобранные галстучные булавки и запонки, неизменно до блеска начищенные туфли, благоухающее дорогой кожей портмоне, – она мне нравилась больше всего. Можно сказать, я вышла замуж за трость. Он к ней тоже особенно привязан – держит не в прихожей, вместе с зонтами и калошами, а в кабинете. Держал.
Вот они, декорации жизни профессора Гонзаго. Ныне покойного. И среди них я, Мэрион Гонзаго. Или уже не надо Гонзаго? Просто Мэрион, или даже еще проще – Молли. Некогда мечтавшая стать актрисой. Заключительный монолог Молли в пьесе… пьесе «Мышеловка» – где-то было такое в классике. Прекрасная Мэрион, талантливая Мэрион в плену патриархального общества. Не понятая ни деспотом-отцом, ни безупречным, но нелюбимым мужем. Трагическая актриса Мэрион с очаровательно мученической гримаской пытается выдернуть свою изящную белую туфельку из мышеловки. Не получается, не получается. На этот раз мышеловка захлопнулась намертво. Она сидит тут, в кабинете мужа, боится высунуться в коридор, где лежит его тело, и ждет полицию, которая будет расследовать убийство, совершенное ее любовником, при ее – никак не скроешь – попустительстве. Любовник исчез, бросив ее на произвол судьбы. Бежать ей некуда, жить не для чего.
Убежал. Если ты женщина то едва стареешь – они тут же готовы выбросить тебя на помойку. Впрочем, тут-то дело не в этом. Оказалось – выяснилось быстро и недвусмысленно, – что все было вовсе не ради нее и их, ха-ха, неземной любви – мальчик искал Камень. Так и крикнул ей, не оборачиваясь: Камень, дура, Камень!
Дура, конечно, дура, сто раз дура, что верила ему, но и он дурак - так ничего и не получил и теперь будет гнить в тюрьме до седых волос. Если бы обмолвился хоть раз, я бы ему, может, и рассказала. Да нет сомнений, рассказала бы наверняка. За всю его ласку, за всю его покорность и пылкость, за озорство и смех, за все то, чего, кажется, никогда не знала от мужа. Или не хотела знать.
Рассказала бы, что камень тот – давно на дне речном. Муж закинул его туда, когда делал мне предложение, которое я почему-то приняла. Он сказал, смело, несколько даже отчаянно, глядя в раскаленный закат, сказал – мне показалось, несколько напыщенно и театрально, но я тогда предпочла не обращать внимания, – что знает, в этом камушке бесконечный талант и бесконечное безумие, но он выбирает человеческое счастье со мною, а не творческое одиночество в разреженном воздухе избранных. И человека, сказал еще, мы с тобой создадим, естественным путем, а все эти уроды и изверги гомункулусы (кажется, так), все мои гордые свершения ни к чему, ни к чему хорошему не приведут. Человека, надо сказать, мы так и не создали - от того, что было моей супружеской жизнью, люди не рождаются. После этой сцены на берегу, после нашей свадьбы он остался блестящим ученым, но то, чем занимался раньше в подвале, забросил. И все, что сделал там, уничтожил. А что это было, я и не знала.
Между прочим, они сейчас придут, с минуты на минуту, и зададут мне пару миленьких вопросов, просто премиленьких. И хорошо бы мне знать, что им отвечать. Спросят, например: "Что же могло заставить вас, мадам, содействовать тому ужасному преступлению, которое совершил подозреваемый?" И что я буду им плести? Про его длинные пальцы и пушистые ресницы? про рваное дыхание во время и способность плакать после? про черную шелковистую поросль вокруг нежнейших розовых сосков? про бугорок на брюках, возникавший каждый раз, стоило мне как-нибудь эффектно повернуться или задеть его рукавом? про то, как он украл мой платок, а потом признался, что каждую ночь брал его с собой в постель? Да всего этого, может, и не нужно было. Просто – просто! – царила такая адская скука, что я готова была сбежать куда угодно и с кем угодно, такая тоска, такое безделье, когда только и делаешь, что ждешь, вечное Ожидание, и жалкая тупость, и коровья покорность, и я, наконец, решила Действовать. Вышло, что ни к чему.
О-го-го какой грохот! – поднимаются по лестнице, сколько же их там. Упасть, что ли, в обморок, чтоб не сразу все эти неприятные беседы, притвориться. Ну же, дорогая Мэрион, – настоящая актриса должна это уметь.
