Я узнала про Анжела Вагенштайна из испанской газеты, где некий журналист рассыпал комплименты ему, его книгам и его фильмам. Оказалось, роман Анжела «Аврам Алкаш, или Далеко от Толедо» о болгарских сефардах выдержал аж четыре переиздания в Испании. «Наверное, я понравился испанкам», — кокетливо сказал он мне потом. Легко допускаю такую версию, потому что в Анжеле (или Джеки, как его называют друзья) столько страсти и задора, что через минуту общения с ним забываешь и про его возраст (он родился в 1922-м), и про его регалии.

Анжел Вагенштайн, сценарист и режиссер, учился во ВГИКе, прекрасно знает Россию и говорит по-русски. Воевал. Потом работал «над созданием болгарского кинематографа» и таки создал его, потому что болгарские фильмы, снятые по его сценариям, знает весь мир, равно как и его книги. Один из романов Вагенштайна был даже издан в России, но тираж давно раскуплен: это «Пятикнижие Исааково, или Житие Исаака Якоба Блюменфельда, прошедшего две мировые войны, три концлагеря и пять родин». О еврее, «который прошел через две войны, отсидел в трех концлагерях, сменил пять стран, не двигаясь с места, потерял всех своих близких и родных и все-таки сохранил неистребимый юмор и убеждение в том, что жить стоит», — гласила аннотация, в общем-то лишняя при таком исчерпывающем названии. Странно, подумала я, что мы еще не написали про Вагенштайна — явно букниковский персонаж. И тут он взял и приехал на Московский книжный фестиваль, где мы встретились и поговорили. Мне казалось, прежде всего надо расспросить Анжела о его удивительной жизни, которая сама как авантюрный роман. Но ему было интересно говорить о любимой Болгарии, о большой истории, о своих друзьях. Он сам — история, так что направлять его рассказ в нужное мне русло было бесполезно — все равно что переписывать ход событий, прошлых и нынешних.

Анжел, что вас связывает с Россией?

Я боюсь отвечать на этот вопрос. Я боюсь банальности. Потому что Болгария и Россия очень связаны, и это уже общее место. Про это столько сказано и говорится — с разными интонациями. У Болгарии с Россией глубокие культурные связи. Давайте я вам сделаю небольшой ликбез. Вот вы знали, что после XVI-XVII веков русская литература формировалась под сильным влиянием болгарской литературы того же времени? У нас во ВГИКе была учительница Татьяна Павловна Заблоцкая, а болгар на курсе — 20 человек, и она под сурдинку нам рассказывала, что здесь почему-то умалчивают о большом влиянии болгарской литературы на русскую. В те времена, когда Болгария была под турецким игом, в монастырях продолжали писать и переписывать книги, которые шли потоком на Русь. То, что называется старославянским языком, — это болгарский язык. Я недавно зачитывал свое эссе на книжной ярмарке в связи с вступлением Болгарии в Евросоюз, и я там говорю, что от Европы до китайских морей служба в церквях идет на староболгарском языке. Оказалось, что они это знают. В Австрии это знают. Потому что Зальцбург — один из крупных центров болгаристики. Я говорю это, чтобы подчеркнуть очень глубокую обоюдную связь наших стран. Вы знаете, что русские войска освободили Болгарию в 1878 году от турецкого рабства. Оно длилось долго, но магометане относятся со страхом Божьим к религии порабощенного народа. Они не трогали монастыри, и те приняли на себя все функции власти. У нас не было ни царей, ни аристократии, были только монастыри, где писались книги, и этот период назван русскими учеными «государством духа». Государства нет, нет министров, знати, нет ничего, но, как из источника, из монастырей лились книги, книги, книги. Держава духа, точнее. Сейчас мало кто из русских знает, откуда взялись слова, употребляемые в поэтическом штиле. Вы говорите «уста» и «очи» в своих стихах, а это нормальные болгарские слова. У Пушкина много болгарских слов, они кажутся вам возвышенными, а у нас так говорят крестьяне. Уйма таких примеров. Или звательный падеж, это тоже болгарское: «Боже», «друже» — звучит по старинке, а это по-болгарски. На этом кончу ликбез.

Ваше пребывание в России — результат этой исторической связи?

Мое пребывание в России — результат не этой связи. Оно связано с революцией и большевизмом. Я вам хочу сказать, это тут мало кто знает. Русский язык у нас был обязательным языком в школе после 1878 года, он не считался иностранным. Дети изучали болгарский и русский, а потом, по выбору, иностранный. Русский изучался у нас, даже когда по Софии ходили немецкие дивизии во время Второй мировой войны, когда мы были союзниками Гитлера. Мы читали «Сижу за решеткой <…> орел молодой», каждый болгарский мальчик это знал. И это длилось весь ХХ век, до крушения социализма. Вот сейчас впервые русский язык необязательный, его учат как иностранный, его можно выбрать. Как французский, например.

Я был болгарским мальчиком, но вырос во Франции, мои родители были политическими эмигрантами. После амнистии моя семья вернулась. Хочу сразу подчеркнуть, что мой отец был яростным большевиком, сейчас бы его назвали ультралевым. Такие, как он, смотрели на Москву, как магометане смотрят на Мекку.

Вам не кажется, что в еврейской среде такое бывало часто?

В Болгарии было мало богатых и очень богатых евреев, евреи принадлежали к среднему и бедному сословию, и в этой среде влияние коммунистической партии было велико.

Во время Второй мировой войны были приняты антисемитские законы, и эта левизна совершенно естественно увеличилась, потому что надежда была только на приход СССР. Евреев было-то всего 50 тысяч, их выселили из Софии, и фашисты готовили депортацию, но это отдельная история. Именно поэтому среди евреев было в пять или шесть раз больше жертв в борьбе с фашизмом, чем среди болгар. Не потому, что евреи смелее, просто их положение было хуже. Они попадали в лагеря, например. Я бежал из еврейского лагеря к партизанам. Это было нормально. Я стал частью болгарского Сопротивления, членом штаба партизанской бригады. Наша деятельность была отчаянной, не всегда успешной. И я вам расскажу историю.

После большого провала одной нашей операции моего друга убили, а я успел бежать. Но меня предали и потом арестовали. Фашисты приговорили меня к смертной казни, я 137 ночей ждал, но они не успели меня казнить — меня спас приход советской армии. Когда шли бои под Москвой зимой 1941-1942-го, я руководил саботажной группой в Софии, мне был 21 год. Партизанскую войну у нас вел подпольный комсомол — РЕМС; это была самая чистая, самая веселая часть Сопротивления — романтичные молодые люди, которые шли на смерть. Студенты, гимназисты, подмастерья, молодые культурные работники, из читалищ (это во время турецкого ига так стали называться культурные центры). И вот однажды нас проинформировали, что на фашистских складах много тулупов для их армии и что через неделю их отправят на фронт. И вот моя маленькая группа из пяти человек подожгла этот склад. Это известно в Германии, и я даже сейчас иногда извиняюсь, что они мерзли на фронте из-за нас.

У вас была какая-то военная подготовка?

Не было никакой подготовкой, что вы говорите, какая подготовка! Вапцаров, наш крупный поэт, его расстреляли, — какая у него была подготовка? Поэтическая. Мы воевали и словом, и песнями. Сопротивление — более сложный феномен, чем обычные войны, более духовный. Оно было слишком слабым, чтобы изменить мир, но задача-то состояла не в том, чтобы изменить, а в том, чтобы не позволить Гитлеру это сделать. У нас было смешное оружие — ржавые ружья, мы даже поцарапать немецкие танки не могли. Задача состояла в том, чтобы народ не стал фашистским. Мы писали лозунг на стенах софийских домов: «Битву в защиту Москвы мы поведем на улицах Софии». Автор этого лозунга — мальчик Анжел Вагенштайн, это я его сочинил. Я привожу этот пример не для того, чтобы сказать, какой я герой — там были смелые прекрасные ребята, сколько их погибло! — а чтобы показать, что наша борьба была не только против фашизма, но в защиту Советского Союза.

Как вы оказались в России?

После того как я вышел из тюрьмы, я еще участвовал в войне — Болгария объявила войну своему бывшему союзнику, Германии, и вот болгарская армия, 400 тысяч человек, участвовала в освобождении Белграда и Будапешта, а я там был руководителем фронтового театра. На этой войне не только стреляли. Симонов тоже не стрелял, но он написал «Жди меня». Это тоже часть войны.

А потом стала строиться болгарская национальная кинематография, правительство договорилось с СССР, чтобы 20 молодых болгар поехали учиться во ВГИК. На первом курсе ВГИКа мы стали готовить первый болгарский фильм — «Тревога», и шеф болгарской кинематографии прислали нам в Москву сценарий. Я прочел его и сказал, что он никуда не годится, и тогда мне велели написать сценарий первого болгарского фильма. Я написал, его перевели на русский, мои учителя прочитали и сразу перевели меня на 4-й курс. Я за два года сделал дипломную работу и вернулся в Болгарию, потому что мои шефы меня вернули — им люди были нужны. Мой дипломный сценарий был про антифашистское восстание 1923 года. В Болгарии был фашистский режим муссолиниевского толка, и вот в сентябре 1923-го Компартия вместе с левыми из Аграрной партии организовала восстание под руководством Димитрова. Сейчас есть мнение, что это была преступная авантюра, потому что пожертвовали многими людьми без надежды на успех. Вот про это был мой первый фильм. Моим наставником был Лео Оскарович Арнштам. Он делал фильм про Зою Космодемьянскую, потом стал нашим другом, снимал о Димитрове. Я с нежностью вспоминаю двух своих учителей — Ромма и Арнштама. Мы с ними подружились. Когда я уже жил в Германии, Ромм торчал у меня дома — приехал, чтобы переработать «Обыкновенный фашизм» по западным стандартам. Вот два учителя. Вот это ВГИК. И так получилось, что у меня диплом номер один — я первый иностранец, окончивший ВГИК.

На этом связи с Россией не оборвались. Во ВГИКе мы подружились с Конрадом Вольфом. Он тоже из еврейской семьи — его отец Фридрих Вольф был крупным писателем и врачом. Его дети выросли в Москве, позже один из них стал руководителем всей разведки соцлагеря, «человеком без лица». Все знали, что он существует, но никто не знал, как он выглядит. А он был красивым, интеллигентным человеком. Ну и Кони был выдающимся режиссером. И вот мы сделали фильм «Звезды» по моему сценарию. Во Франции в «Ле Фигаро» вышел заголовок: «Бомба вспыхнула в Каннах как звезда». Он получил 12 премий на всех фестивалях, где был показан. Это фильм про депортацию евреев из Греции, про невозможную любовь еврейки и немецкого солдата. Я думаю, фильм и сегодня хорош. Ведь фильмы обычно недолго живут, меньше, чем книги, но это сердечное кино.

Для того времени это было неожиданно…

Это было не просто неожиданно, для Запада это была бомба. Его купили 72 страны. Он был запрещен в Израиле, конечно, как же можно показывать хорошего немца. И в Болгарии — там меня обвинили в абстрактном гуманизме. Я сегодня старик — и то не знаю разницы между абстрактным и конкретным гуманизмом. В Германии и сейчас мода на этот фильм — там его выпустили в шикарной обложке к его 60-летию. Сейчас этого шока бы не было, конечно, а тогда мир делился на две части: плохие немцы и хорошие все остальные. И вдруг кто-то показывает, что среди немцев был хороший. А среди «других» — плохие.

Откуда в вас это? Вы же воевали, вы боролись с врагом, вы сами были частью ожесточенной войны.

Человек не знает, почему он пишет, почему он влюбился. Почему — не спрашивайте, в искусстве не спрашивайте. Потому.

В Болгарии ко мне пришла женщина из США, которая снимает документальные фильмы про граждан планеты. Почему-то решили, что и я тоже гражданин планеты. Она приезжала, чтобы меня завербовать, и с 21 сентября будет снимать полнометражный документальный фильм обо мне. У нее случился шок, когда я показал ей офицерский гитлеровский вальтер — это оружие Второй мировой войны, это символ, как ваш танк Т-34. Я его сдавал в министерство на блокировку, чтобы не стрелял. Откуда он у меня? Это подарок одного немецкого унтер-офицера, которого звали Вальтер. Как главного героя в моем фильме. И на самом деле был офицер, который снабжал лекарствами моего отца, чтобы тот передавал их евреям. Вот потому. Потому что это настоящая история. Там в фильме есть мальчик, который в рюкзаке тащит немецкие медикаменты для евреев. Этот мальчик — я. Фильм, конечно, художественный, но это был я. Там есть мои личные переживания. История, которая происходила в Пловдиве, в Болгарии, но могла произойти везде, где есть люди доброй воли. Я придумал для фильма, что мой немец был художником. Пришло время понять, что эта война была трагедией и для немецкого народа, и там были свои трагические личности.

Потом мы с Конрадом сняли «Гойю» по роману Фейхтвангера. Мы не можем соревноваться с испанцами в точности изображения, но для нас было важно другое — понять, что такое инквизиция, власть и искусство, человек в искусстве. Это было совместное производство ДЕФА и Ленфильма, и Болгария тоже участвовала. Нам не дали разрешения снимать в Испании (тогда у власти еще был Франко), и Мадрид снимали в Дубровнике. А вот корриду снимали в Испании: якобы для документального фильма, тореро не знали, что фильм делают коммунисты. Фламенко танцевала цыганская группа, якобы приехавшая в Болгарию с концертом.

В СССР фильм приняли кисло, сразу поняли, о чем речь. Вы можете гордиться — русские инквизиторы были не дураки. Замминистра кинематографии Баскаков после просмотра при закрытых дверях пригласил нас в грузинский ресторан и сказал: «Поймите нас, я вас умоляю, перемените конец фильма, я вас умоляю». В фильме Великий инквизитор просит Гойю прекратить бунтовать. Тогда была история с Солженицыным: его выгоняли из страны, и имя его было запрещено. В нашем фильме ломают дверь Кинта дель Сордо [«Дом Глухого» — поместье Гойи под Мадридом], а там всюду эти дикие рисунки Гойи. А Гойи нет, он бежал. И тогда Великий инквизитор говорит: «Да будет забыто во веки вечные это имя». Фильм заканчивается красной надписью «Гойя», означающей, что имя осталось.

Но в СССР не могли просто взять и запретить этот фильм, Конрад был членом ЦК партии, его брат был крупный разведчик, так что…

Анжел, как же так? Вы были коммунистом, более того, вы были вписаны в эту систему, Конрад тоже, и вы снимаете фильм, осуждающий этот режим. Вы были левым диссидентом?

Я был искренним коммунистом. Да, мне не нравилось то, что делалось, оно отклонялось от гуманного смысла революции. Проблема личной свободы — вот что нас очень волновало. Бюрократизация, создание новой верхушки, нового класса, который ничего общего не имеет с социализмом. Я один из тех, кого называют диссидентами. Вот вы, наверное, не знаете, что я был в Группе двенадцати. Где-то за 10 месяцев до перемен в Болгарии Миттеран приехал вести переговоры с нашим правительством и поставил условие, что французская сторона выберет 12 интеллигентов, с которыми он позавтракает при закрытых дверях. Что их потом не будут преследовать и допрашивать о содержании беседы. Я был одним из этих 12-ти. 9 из них были членами Компартии: они не были диссидентами, просто не могли больше наблюдать распад основных ценностей социализма. У вас символом этого маразма был Черненко. У нас до такого не докатились, но Болгария — маленькая страна, которая была функцией большой страны. Первый митинг оппозиции в Болгарии созвали мы с товарищами. Мы были наивники, и Миттеран был наивник — он думал, они помогут нам сделать социализм с человеческим лицом, но пока дошли до капитализма с нечеловеческим. Так начинаются революции — с наивного ожидания, но и контрреволюции тоже начинаются с наивного ожидания. Конрад Вольф был Президентом академии кинематографии и помогал диссидентам переехать в Западный Берлин. Был такой Бирман, молодой человек, пел, играл на гитаре, и я лично видел, как Вольф помог ему перебраться.

У меня такой вопрос. Герой вашего «Пятикнижия Исаакова» постоянно попадает в жернова истории, но источник его силы и удачи в том, что он никогда не погружается в политику до конца. Насколько этот персонаж похож на вас?

Огромная разница между мной и моим героем. Он говорит: «Я не вода, я не мельничное колесо, я — пшеница». А я нет, я активный. Он — маленький еврей из маленького местечка. Он — жертва истории. А я злой и организованный. Мне ясно, куда я иду, с кем борюсь. В Болгарии сейчас большая битва, и это моя личная битва против идиотов, стоящих во главе левых движений. Эта драма не так глубока, как у вас, у вас нет левого проекта. У нас есть. Ну, неважно. Я участвую в истории. Я ближе героям моей книги «Прощай, Шанхай».

Ваши книги не столько про евреев, сколько про мировую историю, которая показана через их судьбы.

Я рад, что вы поняли. Я все время говорю, что это не еврейские книги, это могли быть судьбы негров или цыган. Я однажды выступал по болгарскому телевидению и назвал цыган братьями. Мне столько писем пришло! Их же все ненавидят. А я очень люблю всех людей, я не выношу ненависти к другим народам.

А кто был вашей музой?

Все женщины вообще. (Смеется.) Это шаблоны, что должны быть музы. Не было конкретных муз. Просто моя жизнь такова. Моя мама была маленькой женщиной, еврейкой. Она была инвалидом, хромала. Однажды она взяла меня за руку и отвела в какой-то дом, там у дверей стоял солдат, она долго с ним говорила, дала ему пачку сигарет, и тогда мы вошли в этот дом, это была какая-то школа. Там — большая комната, с черной доской, но без парт, а на полу сидели арестанты. Это была тюрьма. И вот встал человек, взял меня за руку и сказал: «Я — твой папа». В этой тюрьме я познакомился с отцом. Эта встреча многое определила в моей судьбе. Отец научил меня смотреть на жизнь, а он тоже был очень наивный человек. Так и умер — с большой верой, что придет день мирового социалистического сообщества. Они ждали этого как второго пришествия, ждали, что вот-вот, в следующий понедельник, наступит мировой социализм… И с верой в него они умерли. Это на меня оказало больше влияния, чем женщины.

Когда мы прочитаем ваши книги?

На все литературные языки мои книги уже переведены, я не продавец, мне неловко делать себе рекламу. Книги получили премии… Сорбонны, четыре номинации в США. Я — Мистер Номинация, правда, потом, в последний момент, премию получает кто-то другой. Сейчас номинации в Италии, Испании, Германии. В конце года я буду знать, я опять Мистер Номинация или что-то дадут. (Смеется.) Но мне странно, что Россия не заинтересовалась моими книгами — какое-то издательство здесь отказалось от «Шанхая». А это же история шанхайского еврейского гетто. Я нигде не говорю об этом, но там главный герой — разведчик-болгарин. Болгарских разведчиков было много среди советских разведчиков, они были из тех, кто после восстания 1923 года бежал в СССР, и они гибли за Россию… Ну ладно, не повезет в романе, повезет в любви. Хотя я буду рад увидеть свои книжки на русском языке.

Знаете, у меня есть другой фильм — «Берега в тумане». Мы писали сценарий вместе с Будимиром Метальниковым, писателем, сценаристом; он уже умер. Это об остатках армии Врангеля, которые застряли в Болгарии, пробыли там довольно долго и создали Союз возвращения. Это политическая история.

Складывается впечатление, что вы взяли на себя миссию — рассказывать про историю, и вас интересует большая история, а не маленький человек.

Это слабость в каком-то смысле. Вот с такого возраста я связался с большой историей. В той комнате, где сидел мой отец, один дядя в белой рубашке играл со мной в лошадки: я сидел у него на закорках, он ржал, а я умирал со смеху. Потом я узнал, что это был резидент советской разведки в Болгарии, его звали доктор Пеев, он же — товарищ Боевой. И если я маленьким мальчиком сидел на спине резидента советской разведки, вы себе представляете, откуда у меня такая точка зрения на судьбы планеты. Поэтому я даже завидую людям, которые умеют рассказывать маленькие истории, иногда замечательные, плести повествование из тонких нитей. Я не умею писать маленькие истории, а ведь они зачастую оказываются важнее, чем большие. Но я так устроен.