В 1991 году мы с Генрихом выступаем на фестивале авангарда сначала в театре на Монмартре, а потом в Центре Помпиду среди экспонатов Сальвадора Дали и основоположника сюрреализма Бретона. Сапгир позвал меня в это турне, и мы полетели вместе на самолете Аэрофлота. Где-то в районе советской таможни и паспортного контроля Генрих предложил и даже потребовал перейти на ты. Так получилось, что переступив красную линию, мы окончательно перешли на ты. В Москве дефицит спиртного, и Сапгир ринулся во фришоп к бутылкам «Столичной». Мне же хотелось пообщаться с более-менее трезвым поэтом, но не вышло. Из самолета на землю Парижа оба вышли пошатываясь. Ну, а в Париже Сапгир, как Карлсон с моторчиком, вдруг куда-то испарялся и тотчас возникал передо мной снова, сияющий, со всякими маленькими разноцветными бутылочками, которые мы тотчас же осушали из горлышек. Но это была отнюдь не пьянка, а настоящий поэтический пир. Я предложил каждой микробутылочке давать имена французских поэтов. Выпили за Бодлера, Рембо, Верлена, Аполлинера. И тут я предложил выпить за великого французского поэта Генриха Сапгира.
– Ну да, ведь в России называют евреев французами.
– Я вообще считаю, что поэзия – всемирный язык до падения Вавилонской башни и смешения языков.
– Да, не случайно мы с тобой подружились, – ответил Генрих.
– Сапгир - это ведь от слова сабры?
– Не только. Это еще и обозначения драгоценного камня – сапфир.
– Кто такой Сапгир и что это за Лианозовская школа?
– Не знаю.
– А почему это вы так отпираетесь?
– Потому что не знаю.
– А где вы живете?
– У метро «Варшавская».
– Нет, вы в Лианозово живете.
Теперь-то каждый знает, что Лианозовская школа – это академия и лицей Сапгира. Отсюда вышли почти все участники знаменитой Бульдозерной выставки во главе с Оскаром Рабиным. В поэзии – это, прежде всего, Сапгир, хотя его стихи на картины Рабина не похожи. Разве что только едкой иронией. У Рабина крупным планом «Виза на кладбище». Сапгир подхватывает пушкинское неоконченное: «Есть место на земле…» – и дописывает: «…по росту моему – / на кладбище, и я его займу». Картины Рабина давили бульдозером, а Сапгира просто не печатали. Лианозовцы мыслили языком лубка и частушки, пародируя все - от античной поэзии до советской агитки. «С голубем, яблоком, розой ждал я к себе Афродиту. / Пьяная Нинка и чех с польскою водкой пришли».
Все мы, поэты 60-х, помним эту «Польску чисту выборову». Единственную приличную водку в советских магазинах, где она продержалась несколько лет, а потом так же таинственно исчезла, как появилась, уступив место другому экзотическому напитку с негритянкой на этикетке, манящей кубинской надписью «Ром негро». Отвратительное пойло по нынешним временам, а по тем казалась божественным нектаром.
В мастерской Рабина в Париже мы тотчас ударились в эти воспоминания. Похоже, что Рабин так и не переселился из Лианозова в Париж, хотя из окна его мастерской видны были сиреневые деревья, как на полотнах ранних импрессионистов. Так Шагал душою и картинами остался в родном местечковом Витебске. Так Джойс не мог покинуть метафизический Дублин. «Это его Иерусалим и Земля обетованная», – сказал Генрих. Мы не раз обсуждали с Генрихом еврейскую тему и сошлись на том, что еврейская литература это, прежде всего, Библия, а стало быть, весь насквозь библейский Шекспир. И не менее библейский Джойс со своим «Улиссом» – Агасфером – Вечным Жидом, обреченным быть изгнанником и в своем доме, и в своем городе, и на своей земле, и в своей вселенной. Так вот Сапгир был Антиагасфер. Он везде чувствовал себя дома. И в Лианозово, и в своей квартире в окружении подлинников Иванова и Поленова на Б. Дмитровке в сталинском здании, увешанном мемориальными досками разных живших там знаменитостей. Вышли мы как-то погулять с Генрихом и с его любимым песиком Диком (Зодиаком). Гуляем, говорим о поэзии. Поднимаю голову к небу и вижу над собой вышку, колючую проволоку и автоматчика:
- Да тут вот рядом Бутырская тюрьма.
– А где у нас не тюрьма?
Почему-то в русской, да и европейской традиции еврейская поэзия отпечаталась как притча с моралью – поучением в финале. Между тем Аполлинер, истинно еврейский поэт, пробудил весь русский и французский поэтический авангард. У него есть все, что потом пышно разовьется у Хлебникова и других футуристов. «Так ведь и Северянин, и Саша Черный еврейские поэты не только по крови, но и по духу». Тут я немного сбиваюсь, что говорил я, что отвечал Сапгир. Теперь это слилось в монолог. Мы оба пришли к выводу, что поэтический авангард неотделим от каббалы и поисков тайного имени Бога.
Однажды Сапгир написал стихи на неизвестном языке, неизвестными знаками. Я тотчас напечатал их в нашем совместном детище, в первом номере «Газеты ПОэзия», или просто «ПО», в 1995 году. Генрих звонил мне почти каждый день. В этот раз он был особенно взволнован: «Не могу тебе прочитать, что я сейчас написал. Кто-то водил моей рукой свыше. Получились стихи на неизвестном языке». Посмотрел я потом на этот неизвестный язык и сказал: «На древнееврейские письмена похоже. Все подлинное похоже на древнееврейские письмена…»
Очень мы разошлись с Генрихом в оценке поэзии Маяковского. Я с гневом говорил, что едва не поссорился с Зиновием Паперным, когда он стал хвалить книгу Ю. Карабчиевского против Маяковского. Что с того, что Маяковский писал оды советской власти. И Гораций, и Овидий писали оды императорам, которых уже никто и не помнит. Генрих согласился, что Маяковский большой талант, но как-то нехотя. Разговор был в Париже.
– Ну его, вон посмотри лучше на этот замок. Ему уже 500 лет.
День был солнечный, апрельский. Солнце отражалась в Сене, омывающей старинную крепость. И тут Генрих стал читать мне свое стихотворение обо мне. Очень меня удивило, что Генрих сравнивал там мою бороду со словом метаметафора, которое я придумал. «У меня 7 классов образования и многое мне трудно понять, но я знаю одно. То, что далеко, на самом деле близко. А то, что вовне на самом деле внутри. И наоборот: то, что внутри, на самом деле далеко разлито в космосе». Трудно было точнее передать смысл моей метаметафоры. Тут я и ввернул Маяковского, «Облако в штанах», это очень близко к тому, о чем мы говорим. Но Сапгир остался неумолим. О памятнике Маяковского есть у него одна строка, но какая: «… памятник поэту, оказавшему услугу государству». И что тут возразить. По-своему Генрих был прав. Он ненавидел, как я, все государственное и очень любил все индивидуальное, человеческое. В особенности – свое. И все-таки я не мог не указать Генриху, что Маяковский был самый последовательный борец с антисемитизмом того же Василия Розанова, которого почему-то интеллигенция поднимает на щит.
Розанова, конечно для удовольствия читать не будешь. То у него евреи - весь свет в окошке, то страшней еврея зверя нет. И то и другое почему-то противно.
Не ходите, девки, в баню,
в бане моется еврей.
Ноги тонкие, как спички,
хуй болтается, как змей.
Вот вам весь Розанов и иже с ним.
Генрих этой частушки раньше не слышал и зашелся таким смехом, что мне даже неловко стало, как это я раньше его с таким шедевром не познакомил. Это ведь вполне в духе Лианозова выписано.
Когда Коротич напечатал в «Огоньке» знаменитый «Парад идиотов», это стало всесоюзной сенсацией.
Большие задачи вершат идиоты,
Машины и дачи несут идиоты...
Идиоты хорошие, в общем, ребята,
Но только идти среди них страшновато.
Идиоты тотчас же всполошились и стали обвинять Генриха в русофобии. Сапгир только посмеивался: «В чем меня только не обвиняли…»
Однажды Генрих меня спросил:
- А тебя напрямую в КГБ вызывали?
– Напрямую никогда. Гадили через третьих лиц.
– А меня вызвали. Кулаком стучал по столу какой-то олух: «Убирайтесь отсюда к чертовой матери!» Я ответил: «Нет, это вы убирайтесь, а я останусь».
А вообще я ничуть не преувеличил, когда сказал, что Сапгир везде был дома, особенно в Париже. Идем c ним по бульвару Распай. Навстречу милая женщина. «Знакомься – это моя дочь». Познакомились, пошли дальше. Навстречу женщина. «Ты будешь смеяться, но это тоже моя дочь». Так и гуляли по Москве, по Коктебелю, Парижу – и везде родственники, друзья, друзья друзей. «Любящие Маяковского – это же династия». Любящие Сапгира – это государство во всех государствах.
У Генриха в гостях часто бывал автор «Вредных советов» Григорий Остер. Однажды он принес Сапгиру на день рождения советскую брошюрку под названием «Самоучитель езды на велосипеде» и зачитывал ее вслух. В начале этого шедевра 30-х годов говорилось, что в капиталистических странах велосипед – это роскошь буржуазии. Только в cоветской стране велосипед стал служить трудящимся. До чего же нам всем тогда было весело. Но в 90-е годы Генрих не верил в необратимость происходящих перемен: «Все эти щелкоперы, твердящие о свободе, быстро подожмут лапки и будут писать, чего изволите». Как жаль, что мой друг оказался прав. В нем была какая-то природная мудрость цадика. Он и был бы цадиком – святым пророком, если бы не был поэтом.
Однажды он сказал о Юрии Мамлееве:
- По-моему, его проза – это путь к Богу через ад.
– Так ведь вся поэзия так идет к Богу.
– Ну, ты исключение. У тебя везде рай.
– А у тебя чистилище.
– Нет, у меня все вместе, – ответил Генрих.
Существование стихов Сапгира на бумаге – это лишь партитура, ноты, которые надо озвучить его дыханием и его голосом. У него есть стихотворение «Море в раковине», состоящее из вдоха и выдоха. Он прочел его, вернее продышал в том самом театре на Монмартре с огромным успехом. Казалось бы, так просто – дыхание не нуждается в переводе. Но до Генриха никто такого не делал. Это как «Квадрат» Малевича – просто и гениально. А позднее стихи дыхания переросли в шедевр «Еврейской мелодии». Ее я тоже напечатал впервые в сборнике «Новые ДООСские» в 1999 году. ДООС – Добровольное Общество Охраны Стрекоз, моя аббревиатура, придуманная в 1984 году. Потом вокруг нее кристаллизовалось поэтическое сообщество художников и поэтов. Генрих сошелся с нами и стал другом ДООСа в 1989 году, а десять лет спустя вдруг обратился ко мне с неожиданной просьбой принять его в ДООС совершенно официально, присвоив звание. Специально для него я придумал звание – стрекозавр, но в это же время в ДООС пожелал войти Андрей Вознесенский с таким же титулом. Так и появилось у нас сразу два стрекозавра. В честь этого события и был выпущен сборник с «Еврейской мелодией».
(Возьми два деревянных бруска: гладко струганный и шершавый).
(Проведи рукой по шершавому бруску –
туда и обратно два раза).
шур-шур-шур шер-шур-шур
шур-шур-шур шер-шур-шур
(Проведи рукой по гладкому бруску –
туда и обратно два раза).
свел-свол-свал
свал-свол-свел
свел-свол-свал
свал-свол-свел
(Проведи двумя руками одновременно
по шершавому и гладкому).
шур-шур-шур свел-свол-свал
шур-шур-шур
свал-свол-свел
(Еще раз)
ударь два бруска друг о друга).
Брамс!!!
Примечание:
Это настоящая еврейская мелодия
ее пел когда-то юный Давид перед царем Саулом
тот плакал и смеялся
брамс!!! – и метнул в певца копье
Ее записал современными стихами
Джордж Гордон Байрон – сибарит
лежа на коленях у своей гречанки
перед пылающим камином брамс!!! –
и метнул перо в огонь
Подросток Лермонтов – французское
окно – там небо зимние березы –
спиною чувствуя тепло камина
мелодию переложил на русский
брамс!!! – он и плакал и смеялся
Брамс кстати сочинил ее для арфы
Сапгир брал в это время уроки иврита. Язык, конечно, не выучил, а стихотворение написал. Мировой язык эсперанто – замечательное творение польского еврея – все же не привился, иврит удалось возродить в Израиле, что само по себе является чудом. А вот всемирный язык поэзии, вернее, поэзия всемирного языка, именуемая авангардом, победоносно шествует по планете. Сапгир – один из ярчайших авангардистов второй половины XX века, но еще более он созвучен XXI столетию, куда он всей душой стремился. Где его присутствие все более ощутимо. Скажу еще короче о егo бессмертии его же словами:
&&Взрыв!
…….
…….
…….
…….
Жив…&&
