Благодаря иммиграции 1990-х израильские читатели познакомились с современной русской литературой. На полках, наряду с каноническими Пушкиным и Толстым, начали появляться произведения Пелевина, Акунина и Сорокина.
Сорокинский «День опричника» обрел новое звучание на иврите благодаря тщательной работе, которую провел Федор Макаров — переводчик и… клоун. Да, не удивляйтесь: половину времени Макаров проводит за письменным столом, а вторую половину — на сцене. Сам ли, с труппой ли звездного Вячеслава Полунина.

— С чего началось, пышно выражаясь, ваше увлечение печатным словом?

— С моей семьи. Вся семья занимается литературой. Бабушка — поэт Инна Лиснянская. Мама — писатель Елена Макарова. Отец Сергей Макаров — тоже писатель. Дедушка Григорий Корин, который умер в этом году, был поэтом. Дома постоянно собирались знакомые, которые читали стихи.
Все вокруг занимались исключительно словами, так что я с детства тоже очень увлекался русским языком, чтением. Когда мне было лет семь, сочинял письма в стиле Ломоносова. Потом, в возрасте 14 лет, я приехал в Израиль.

— И каким показался Ближний Восток интеллигентному московскому мальчику?

— Израиль меня поначалу шокировал. Яркое, режущее глаза солнце, интернат «Хават а-ноар а-циони» в Иерусалиме, куда я пришел в солнечных очках. Мое первое знакомство с израильтянином состоялось, когда ко мне подошел здоровенный пацан и сказал: «Дай мне это». Я спросил: «Что?» Он снял с меня солнечные очки, надел на себя и ушел.
Кстати, в Израиль мы приехали не как иммигранты, а как туристы, потому что маме предложили работу в музее «Яд Ва-шем». Я начал знакомиться со сверстниками — детьми маминых коллег. После неудачного опыта в «Хават а-ноар» меня перевели в школу «Бойер», которая считалась очень хорошей.

У меня появилась приятельница-израильтянка, которая была гораздо старше, и мы с ней вели очень серьезные интеллектуальные беседы. Оказалось, что она не знает Хармса. И тогда я решил его перевести. Иврит я тогда еще не знал, но за полгода интенсивного ульпана и разговоров с подружкой выучил.

— Вам легко даются языки?

— Французский я учил в советской спецшколе, английский осваивал в Израиле параллельно с ивритом. Испанский хватал со слуха, когда был на гастролях в Мексике, поэтому разговариваю с мексиканским произношением. Никакой особой техники нет, просто у меня хорошая память на звучание. Я визуализирую слова. Видимо, это семейное — моя бабушка говорит, что ей сложно выносить мат, потому что всё сказанное она моментально представляет себе в максимальных подробностях.
Короче говоря, через какое-то время мои переводы Хармса оказались в литературном журнале «Итон-77». Когда мне было лет 18, я перевел «Наводнение» Замятина, и это напечатало издательство «Бавель». Это был уже заказ. Потом я переводил с иврита на русский для журнала «Зеркало». Перевел Йоэля Хоффмана, замечательного израильского писателя. Отрывки были изданы в «Митином журнале». Затем увлекся клоунадой.

— Несколько неожиданный переход.

— У меня всегда были два основных увлечения: слова и — все смешное. Мой папа — переводчик и писатель, инженер по образованию, а по душе — клоун. Думаю, все клоунское я перенял у него. В детстве, надо сказать, я хотел быть клоуном, лет в 7 или 8, но меня не взяли в цирковое училище. Сказали, что слишком мал ростом. Лет через двадцать я вдруг оказался в Школе визуального искусства в Иерусалиме, где среди всяких непонятных перформансов внезапно вспомнил, что мне нравится все смешное. И тогда я записался на курсы клоунады. Через пару лет понял, что нужно найти себе наставника, мастера, чтобы учиться дальше.

— Таким мастером оказался Вячеслав Полунин?

— Я случайно услышал, что Полунин устраивает в Москве театральную олимпиаду. Моя сестра, которая живет в Москве, брала интервью у Натальи Табачниковой, которая отвечала за организационные вопросы. Сестра сказала ей: «У меня в Израиле есть брат-клоун, и он очень хочет приехать на ваш фестиваль». Наташа дала согласие. Таким образом, я не только сам приехал на олимпиаду, но и привез с собой целую кучу израильтян.
Я познакомился со Славой. Это было в кафе. Я сказал, что у меня есть персонаж. Полунин предложил: давай, показывай. Я побежал, надел на себя костюм, довольно сложный, с горбами.

— Прямо в кафе? Интересно, что подумали окружающие.

— Я ничего не замечал, полностью погрузившись в своего персонажа. Это был такой нелепый профессор. Я наделил свои умные мозги гротескным телом. Слава персонажа оценил. Он сказал, что это очень хороший человечек. Он проверил, могу ли я быть страшным. Оказалось, нет, не могу. Затем Слава определил меня на определенные дни в этом фестивале, когда выступают веселые клоуны, но не страшные.
Впоследствии я отправил Славе письмо о том, что хочу быть его учеником, послал свои видеоматериалы. Как-то все замолкло, и я подумал, что ничего из этой затеи не выйдет.
Через полгода мне внезапно сообщили, что меня ищет Полунин. Он мне позвонил и сказал, что он уже не занимается преподаванием, но если я хочу с ним поработать, он может предоставить такую возможность.
Я приехал к нему во Францию и обнаружил, что у него в комнате на телевизоре лежит мой DVD-диск. Я радостно ему говорю: «О, Слава, так ты это посмотрел?» А он отвечает: «Нет, тут недавно было наводнение, вся техника промокла, ничего не работает».

— Облом!

— Так он мои видеоматериалы и не посмотрел. Но с того времени — это был 2001-й год — я начал ездить со «Снежным шоу» и проездил практически десять лет. Когда мы в Питере работали, я залез на колени к какой-то тете и очень долго с ней возился, дурачился по-всякому. Потом мне сообщили, что это была Валентина Матвиенко.

— Что интереснее, переводить или валять дурака?

— Переводчик — менее ответственная должность. Я, конечно, сижу над текстами и кропотливо их перевожу, правлю, переписываю. Но это не может сравниться с теми моментами упоения, которые бывают на сцене.

Я продолжаю заниматься переводами. Перевел роман Андрея Куркова «Смерть постороннего», сорокинский «День опричника». Люблю переводить писателей, у которых заковыристый язык. В случае с Сорокиным приходилось создавать эдакий ивритский футуризм. Курков — добротный писатель, но его переводить было менее интересно, язык довольно простой.
У Сорокина опричники постоянно говорят: «Гойда!». Я перевел это словом «хайдэ», оно существует в современных славянских языках и обозначает что-то типа «Давай! Вперед!». Еще одно выражение — «мобила», мобильный телефон. С одной стороны, понятие ультрасовременное, с другой, от него веет чем-то старорусским. Как от слова «коромысло». Поэтому я добавил к существующему ивритскому термину «наяд» — «мобильный» — архаичное арамейское окончание «а». Получилось «наяда».

— Многие переводчики отмечают проблематичность иврита. Язык был воссоздан относительно недавно, сленг неразвит и так далее.

— Перевод на иврит — это своего рода блеф. Как бы ты ни изворачивался, все равно определенная часть языкового колорита потеряется. Потому что иврит является совершенно другим языком в плане структуры, речевых пластов. Например, я переводил Замятина: понятно, что питерская кухарка, которая в двадцатых годах прошлого века ругает мужа, не может делать это, используя лексикон «фрехи», израильтянки марокканского происхождения, которая тоже ругает мужа, но в Беэр-Шеве. Приходится изощряться.
Герои Сорокина жгут усадьбу дворянина, подпускают ему красного петуха. Я перевел это выражение как «а-гевер а-адом». «Гевер» — это и петух, и мужчина. Мне показалось, что такой вариант лучше, чем «тарнеголь», потому что опричники были грубыми мужланами. Редакторша, однако, со мной не согласилась. Но настаивать я не стал.

— Сорокин на иврите был оценен израильскими критиками достаточно высоко. Начиная с мизантропа Менахема Бена.

— Бен написал что-то вроде: «Где скрывается этот загадочный Федор Макаров? Откуда он так хорошо знает иврит, с такими именем и фамилией?» Он, наверное, думает, что я нахожусь где-нибудь в Вятской губернии и учу иврит по Интернету.

— Не хотелось ивритизировать имя?

— Когда я приехал в Израиль, казалось, что с именем Федор здесь жить нельзя. В школе я трансформировался в Теодора, Тедди. Теодор Герцль, опять же, человек известный. Да и мэром Иерусалима тогда был Тедди Коллек.
С именем Тедди я проходил года три, после чего понял, что смело могу возвращаться к искомому варианту. Так и остался Федором.
Реакция на «День опричника» была положительная, да. В газете «Аарец» Маша Глозман порекомендовала перевести «Шуман хазир кахоль» этого же автора.

— «Голубое сало»?

— Ну да. Если издатели прислушаются к ее мнению, возьмусь за «Голубое сало». Вообще же, ситуация на рынке перевода сложная. Я недавно обратился к известному переводчику Петру Криксунову, чтобы узнать, какие издательства можно заинтересовать теми или иными предложениями. Криксунов ответил, что он сам подал более девяти разных заявок, и все пока что остались без ответа.

— Как обычно работает переводчик Федор Макаров?

— Я делаю первый, черновой проход. Довольно быстро иду по тексту, оставляя пометки рядом со сложными выражениями. Потом я хожу-брожу вокруг компьютера (вариант: мою посуду) и придумываю аналоги.
Весь переведенный текст я проговариваю про себя. Если есть прямая речь персонажа, я пытаюсь вжиться, стать им, почувствовать, что он может произнести, а что — нет. Это такой театр. По моему мнению, переводчик — это актер, который рассказывает публике то, что он услышал от писателя.
Вспомнился курьез. В «Дне опричника», в этой мифической Москве 2027 года, при дворе модно говорить по-китайски. Я подготовил транслитерацию слов в соответствии с тем, как это происходит на иврите. Например, «цигун» по-русски превращается в «чиконг» на иврите, «и-цзин» — в «и-чин». Позвонила редактор и нервно спросила, перепроверил ли я транслитерацию, а то, по ее словам, может быть крупный скандал. Не знаю, какой такой скандал может возникнуть с позиции ивритоязычного читателя, который видит китайскую терминологию в книге, переведенной с русского, но реакция редактора позабавила.

— Переводами одной лишь художественной литературы прокормиться сложно. Одни преподают, другие редактируют, третьи занимаются журналистикой.

— В 1996-м я подрабатывал переводчиком в избирательном штабе Нетаньяху. Для всех израильтян выборы — это крайне прибыльная работа, деньги льются рекой. Меня привозили из дома на такси в телестудию, где я часов десять сидел и ждал, пока доделают очередной предвыборный ролик. Затем за час снабжал его субтитрами и уезжал домой на такси, получив оплату за все часы пребывания в студии.

— Ваш покорный слуга занимался тем же, но в штабе Эхуда Барака.

— Как-то раз подходит некая женщина и говорит: «Пойдем со мной». Привела меня к незаметному для посторонних глаз лифту, и тут я начал понимать, куда мы движемся: «К нему?» Женщина кивнула.
Вошли в комнату, там сидит Биньямин Нетаньяху. Он показал мне ролик с русской переозвучкой и спрашивает: «Правду говорят, что у дикторши есть акцент?» Я согласился: да, говорю, украинский акцент. Нетаньяху погрустнел: «А правда, что украинский акцент котируется ниже, чем обычное русское произношение?» Да, отвечаю, правда. Нетаньяху поблагодарил, и женщина увела меня обратно.

— Помогают ли переводы в преодолении культурного барьера между имигрантами и уроженцами Израиля?

— Культурный барьер непреодолим. Он всегда останется. Мне кажется, невозможно полностью понять друг друга, если один человек вырос в Восточной Европе, а другой — в Израиле. Всегда есть какое-то прошлое, которое другому недоступно. Культура анекдота, опять же, в Израиле отсутствует. Если просто взять и перевести анекдот, люди удивляются: «Что это? Это притча? Реальный случай? Шутка?» Приходится в лицах разыгрывать.

— Ваши планы на будущее? Переводческие, клоунские.

— Два года назад мы с друзьями создали театральный коллектив «Иш». Наш режиссер — Маша Немировская. Мы поставили спектакль «Хаотическая одиссея», герои которого общаются на выдуманном псевдоитальянском языке, гастролировали в двенадцати странах. Теперь работаем над новым спектаклем. Возможно, мне удастся поработать над сольными клоунскими проектами.
А сейчас я живу себе в деревне в Галилее. Пользуюсь солнечным электричеством и развожу кур.

— Простите?
— Развожу кур. Мои теща и тесть тридцать лет назад вместе с несколькими семьями основали в Галилее деревню Клиль, которая до сих пор является экологически чистой. В том смысле, что там нет электричества, кроме солнечного, практически нет дорог — только гравий. Моя ось — это Клиль, аэропорт имени Бен-Гуриона, ну, и весь остальной мир.

— Наверное, весело живется детям с папой-клоуном?

— С дочерьми я пытаюсь постоянно играть и получаю от этого большое удовольствие. Папа-клоун — это взаимовыгодно, дети учат клоуна, а потом клоун учит этому же взрослых. Самым главным для творческого человека является его ответственность. Я не могу жить как дерево или как цветок. В литературе или клоунаде я должен ощущать, что за свою жизнь успел сделать что-то важное. Это самый главный императив, унаследованный от родителей.

Еще:

Мама и бабушка Федора на «Букнике»

О «терезинской энциклопедии», подготовленной родителями Федора