Мы с моей трех с половиной летней дочерью Рахель шли в магазин и остановились у скамейки на шумной улице: ребенок хотел поднять с земли голубиное перо, а я ей не разрешала. На скамейке сидел толстый человек со стриженой седой бородкой. Он представился как журналист, спросил, можно ли задать вопрос, и тут же перешел к делу: «Почему ты не разговариваешь с ней на иврите?» Я со злости не нашла ничего лучшего, как заявить, что сама, мол, журналист, и спросить, с какой стати он задает бестактные вопросы. Он ответил, что ему можно, я сказала, что мне можно не отвечать, и мы с Рахель пошли дальше. Он еще крикнул мне вслед, что действительно журналист и собирается «сделать об этом по радио». Так бесславно кончился очередной бессмысленный разговор.
Похожие истории иногда происходят в присутственных местах: когда чиновницы видят в компьютере мое полное имя, не у всех хватает выдержки не спросить, почему я не меняю имя на «ивритское». Как известно, в Израиле за каждым Ниром, Рамоном и Пересом скрывается какой-нибудь Папирмайстер, Вишня или Перский, а порой, прости господи, даже Абутбуль. И хотя, по идее, массовая кампания по «обывричиванию» имен осталась в далеких 50-х, ее результаты и отголоски продолжают жить в сердцах многих израильтян.
Проблема с этими вопросами в том, что на самом деле я понятия не имею, как на них отвечать. Рассуждать в лифте или в очереди к зубному про мультикультурализм как-то глупо, да я и не большой специалист. Ну а раскрывать первому встречному свою загадочную русскую душу — тоже неохота. Для меня тот факт, что я говорю с ребенком по-русски, столь же естественен, как и то, что я не поменяла имя после эмиграции.
Но при этом я совершенно не уверена, что мы сделали правильный выбор, отдав Рахель в два года в «русский» детский сад. Осенью она пойдет в муниципальный сад, где все происходит, само собой, на иврите, и у меня сердце сжимается при мысли о том, какой она будет чувствовать себя беспомощной в новой среде, говорящей на не очень знакомом языке. Пока что иврит она немного понимает из контекста, но совершенно на нем не разговаривает. Еще больше меня тревожит мысль о том, как она начнет постепенно забывать и вытеснять русский язык, — причем, возможно, травма, которую она испытает, почувствовав себя эмигрантом в своей стране, будет только способствовать этому процессу.
В любом случае какой-то ответ на неприятные вопросы я все-таки должна дать. Итак, вот почему я не говорю с дочерью на иврите и отдала ее в «русский» детский сад. Я не знаю, где моя семья будет жить через несколько лет. С момента первой (и пока последней) эмиграции, в 10 лет, я живу, условно говоря, «на чемоданах»: съемные квартиры, смена работ и постоянное подспудное ожидание «настоящего». Что это за «настоящее», я понятия не имею, но точно знаю, что оно включает самореализацию, плодотворное творчество и финансовое благополучие. Кроме этого ожидания, единственная постоянная в моей жизни — ностальгия и привязанность к культуре, которую я всосала с молоком матери. Я не уверена, что через несколько лет будут жить в Израиле (хотя шансы на это велики), но хочу быть уверена, что мы с моим ребенком будем говорить на одном языке. И не только в техническом смысле, но и в более глубоком: я хочу, чтобы у нас с ней был такой же общий язык, как у меня с моими родителями.
У нас с родителями, прямо скажем, немало разногласий (тем, обсуждение которых заканчивается скандалом). И все же мы разговариваем: о воспитании, о России и Украине, об израильской экономике, о гомосексуальности, о преимуществах и недостатках советского строя, о политкорректности, о книгах, иногда даже о поэзии.
Рискну предположить, что у нас больше общих тем, чем у значительного числа израильских семей. И основная причина этого в том, что мы с ними читали одни и те же книги, смотрели одни и те же фильмы и что я изо всех сил (некоторые скажут — чересчур) старалась держаться наших с ними общих корней. Возможно, эти старания дались мне ценой причастности к израильской культуре и обществу, но если это и так, то цена не кажется мне завышенной.
Я не хочу вырастить аутсайдера и признаю, что уверенность в том, что иврит она выучит в любом случае, со временем улетучивается. То есть выучить-то она выучит, но вопрос, какой душевной и социальной ценой и на каком уровне. Например, совершенно не факт, что ее уровень знания иврита (по крайней мере в первые годы) будет соответствовать ее развитию. Вопрос опять же еще и в том, не начнет ли она в качестве «компенсации» вытеснять и отталкивать русский и все русское, чтобы почувствовать себя своей в ивритоязычной среде. Так что приходится признать, что мой пожилой и занудный коллега, остановивший нас на улице, в чем-то был прав.
Мы с мужем могли бы сделать и другой выбор: например послать ребенка в обычные израильские ясли уже в два года, а то и раньше, при этом продолжая говорить с ней по-русски дома и надеясь, что иврит не вытеснит русский. Не исключаю, что со следующим ребенком мы так и поступим. Но я не уверена, что все эти мучения и сомнения должна быть только нашим, родительским уделом. Если бы израильская система образования была более терпимой к «инокультурным» и поощряла бы полиглотство, возможно, дилеммы, с которыми мы сталкиваемся, сошли бы на нет. Например, если бы в Израиле существовала система государственных школ и детских садов «с русским уклоном» (а также с углубленным изучением других языков, в соответствии со спросом), нам, возможно, не пришлось бы разрываться между «израильским» и «русским» детским садиком.
Сейчас идея о государственной двуязычной школе в Израиле кажется совершенно утопической и даже дерзкой. Русский язык из последних сил держится в качестве предмета, по которому сдают экзамен на аттестат зрелости — в считанных школах в стране. Русскоязычные израильтяне в массе своей не сомневаются в том, что дни русской субкультуры в Израиле сочтены. Но мировой опыт показывает, что, когда эмигрантские общины задаются целью сохранить свою культуру и передать ее молодому поколению, а принимающее общество, в свою очередь, проявляет понимание (это происходит, например, в Америке и Канаде), так называемый «язык наследия» (heritage language) совершенно не обязан угасать.
Связь эмигрантских детей с языком и культурой родителей может сохраняться не только в рамках частных кружков, но и в государственной школьной системе. От этого все только выиграют — «принимающая среда» получает возможность узнать новый язык, заинтересоваться им и даже полюбить его. Внедрение языка в систему образования с дошкольного возраста может сделать язык престижным с социальной точки зрения и придать детям — носителям языка уверенность в себе и гордость за свою «домашнюю» культуру. Кроме того, двуязычные садики и школы позволят детям эмигрантов стать настоящими билингвами.
В сущности, внедрение «языков наследия» в государственную систему образования может избавить вторые поколения любой эмиграции от выбора между «гетто» и потерей связи со своим культурным прошлым.
Но вернемся к действительности: в нынешнем Израиле русский язык, хоть и перестал быть отверженным, каковым был в начале 90-х, все еще далеко не является престижным. Тем более среди детей. Учителя по-прежнему делают русскоязычным детям замечания и убеждают их, что в Израиле следует говорить на иврите. Одноклассники все еще смеются над теми, кто говорит «паруски». И вполне вероятно, что моя дочь Рахель очень быстро сориентируется в языковой иерархии и сведет использование русского языка к минимуму. Я, конечно, буду всеми силами с этим бороться, но не уверена в успехе. И продолжу сомневаться в том, что мы сделали правильный выбор, обучая ее до четырех лет только русскому. Но по крайней мере буду знать, что мы попытались сохранить язык.
А на очередной праздный вопрос о том, почему я не говорю с дочерью на иврите, я отвечу, как мне посоветовала одна моя знакомая: «По-русски я лучшая мать».
