Официальная советская культура породила несколько волн эмиграции, и многие из тех, кто уехал, не сразу поняли, к какому берегу их все-таки влечет. Многие возвращались на родину, кто-то своими ногами, кто-то - через детей, некоторые - самым желаемым для диссидентов 70-х образом: текстом и голосом, вот разве что текст и голос по возвращении требуют уже не свободы слова, а его перевода.
На первый взгляд это кажется странным - узнавать о русском писателе, пишущем, скажем, по-немецки, но литература эмиграции в принципе многоязычная конструкция. Перемещение в пространстве пока что неизбежно влечет перемену языка, хотя бы на уровне минимального, бытового общения: вывески в магазинах, дорожные указатели, названия остановок. Здесь образуется развилка, где расходятся два уровня эмиграции - внутренний и внешний. Совсем не обязательно, конечно, чтобы внешняя включала перемещения в пространстве, а внутренняя - смену языка. В сочетании два эти способа изгнанничества дают, подобно дагерротипии, то самое изображение чужого-как-своего и своего-как-чужого, на которое и подсаживается «эмигрантский» читатель.
Можно предположить, что в литературе эмиграции, как и в физике, оптике и прочих таинствах с проявителем и фиксажем, действуют свои законы, сочетая в надлежащем порядке возраст, цели, успешность и прочие социальные условия задачи. Скажем, герой книги Владимира Вертлиба «Остановки в пути», увезенный родителями в пятилетнем возрасте из СССР, до пятнадцати кочевал с ними из Израиля в Австрию, из Голландии в Австрию, из Италии в Америку и обратно в Австрию. Иврит, немецкий, английский, русский - и книга его возвращается на родину с немецкого языка, когда герой, вынужденно проведя детство в замкнутом семейном круге, вырастил собственную непрозрачную - или полупрозрачную только в одну сторону – сферу. Самые важные его воспоминания заключены в останках чужой жизни: подаренный венской старухой портсигар, или новостройки Вены, или несуществующие, планируемые когда-то в будущем станции метро. Он живет между разрушенным, выброшенным прошлым и будущим без определенных очертаний. Биография героя состоит в результате из нескончаемого одиночества и обрывков чужих историй, похожих на библиотечные книги: взял почитать на время или оставил себе - книга принадлежит не тебе, синяя печать на первой странице постоянно напоминает о чуждости окружающему миру. Так выглядит внутренняя эмиграция, отягощенная эмиграцией внешней. Эмоциональные связи с людьми и предметами разорваны, непонимание становится основанием для стены или водораздела, для осознания особенности - и обособленности. Привет вам, три поросенка в каменном домике. Темно, страшно, вокруг зло и опасность.
Однако, как пишет Зиновий Зиник в одном из своих эссе, «непонимание - столь же существенная и необходимая часть общения, что и взаимопонимание». Об ощущении особости он говорит тоже: «Момент не-взаимопонимания - повод вспомнить свой собственный аналогичный опыт и собственную уникальность», и определенно, тут есть немалые возможности окунуться в свою особость по маковку. К счастью, человеческая психика склонна к дихотомиям, так что для эмиграции внутренней существует противовес: эмиграция наружу, рожденная от стремления некоторых типов вылезти из собственной шкуры. Такой способ ухода за Солнцем больше напоминает не хоррор о поросятах, а роуд-муви Колобка. Здесь ужасу бедного поросенка, мир которого рушится раз за разом, образуя по периметру финальные четыре стены, противостоит неутомимое любопытство познания, интенция беспечного «и от тебя уйду» – не потому, что здесь плохо, а потому, что там есть что-то еще, другое.
Колобковая эмиграция дала литературе немало профессиональных изгнанников со стажем, таких как Джойс, Набоков или Бёрджес. Глядя на эти имена, можно предположить, что секрет успеха тут вовсе не в отказе от себя. Вполне возможно, эго бывает настолько велико и самоуверенно, что ему не вредят ни чужой климат, ни язык. Или, что вероятнее, некоторым дана редкая счастливая способность соединять несоединимое; не переводить себя с одного на другой язык, а создать свой, универсальный - или, как вариант, найти пра-язык, корень дуба, изначальное яйцо - все в таком духе, докуда хватит желания.
С еврейской литературой похожая история: часто невозможно понять, откуда она родом и на каком языке написана, и будучи еврейской, она то и дело оказывается еще и русской, английской или немецкой. Не потому ли, что еврей больше всего чувствует себя евреем, живя среди гоев?
Разница, вероятно, в направлении взгляда и качестве впечатлений. Съедят, в конце концов, всех, даже поросят - хотя по понятным причинам об этом лучше не говорить, некошерно. Но будет это колбаса любительская в собственном соку или блюдо фьюжн-кухни - вопрос исключительно вкуса.
