Довид, вы и ваша семья тесно связаны с книгой, с печатным словом. Расскажите, пожалуйста, об этой стороне вашей жизни.

У меня слабость к печатному слову. Наследственная патология. В детстве я получил самый прекрасный подарок от своих родителей. Они поехали в Нью-Йорк (мы тогда жили в Канаде) и привезли мне настоящую печатную машинку – детскую, разумеется. Буквы надо было набирать, в точности как в старые времена. Буквы были резиновые, не металлические. И вот с помощью этой машинки я начал издавать собственную газету. Машинка была замечательная, но с одним недостатком. У нее скоро закончились буквы E. А E – самая распространенная буква английского алфавита, в том числе потому, что находится в слове THE. Так что мне приходилось очень изобретательно придумывать предложения, словно писать хайку! С тех пор у меня осталось ощущение, что печатное слово – это важнейший инструмент убеждения, самая его суть.

В шестидесятых годах я участвовал в создании молодежного идишистского движения «Югнтруф». Первым делом мы решили издавать журнал. Я отвечал за техническую часть – ходил в типографию, общался с наборщиком. Я обожал смотреть, как он работает. Это было на Нижнем Ист-Сайде, в Манхэттене, станция метро Бродвей-Лафайет. Я специально приезжал в Нью-Йорк из Канады «контролировать» процесс. Тогда работали на специальной машине – линотипе. Это было еще до всеобщей компьютеризации.

В 1967 году я впервые поехал в Израиль, и у меня был план издать номер нашего журнала в Израиле с авторами-израильтянами. Мы сделали сдвоенный номер 10-11, все авторы которого жили в Израиле. Раз в неделю я ездил в Тель-Авив в типографию, она находилась около старой автобусной станции. Мы добились того, чтобы типограф купил диакритические знаки. Мы ведь хотели, чтобы наш журнал вышел в соответствии с правилами современной орфографии. Для нас это было очень важно. И мы вынудили типографа пойти на дополнительные издержки ради наших шварце пинтелех, «черных точечек». Для него это был шок, неслыханная дерзость. Приходит сопливый мальчик из Канады и требует диакритических знаков! Представляете?

С этих диакритических знаков для меня началась Галаха, еще до того как я погрузился в традиционный идишкайт. Для меня было важным в точности соблюдать все законы, законы еврейской орфографии. И не будет преувеличением сказать, что «Справочник по еврейской орфографии» Мордхе Шехтера 1964 года – это мой первый Шулхан арух. Я им пользовался постоянно, потому что без конца делал ошибки!

C тех пор моя жизнь и карьера тесно переплелись с печатным словом и с книгой.

Позднее, в 1981 году, я начал издавать научный журнал «Prooftexts», на английском. Вместе с моим коллегой и другом Аланом Минцем мы фактически создали новую область гуманитарного знания – Jewish Literary Studies. Мы желали охватить все еврейское литературное творчество с самого начала до сегодняшнего дня, от ТаНаХа до Натана Заха. Название журнала придумал я, и тут тоже заложен особый смысл – доказательство, толкование. Ведь все еврейское литературное творчество основано на толковании. Слово «текст» также было важно для названия нашего журнала. В 1980-х слова типа «текстуальность» были в моде. Само название сначала вводило читателей в заблуждение, многие думали, что это журнал для корректоров (proofreaders). Но мы утвердили это слово и как литературный термин, и как метафору, и как синоним герменевтики. Это важнейшая составляющая еврейской культурной традиции. И мы хотим продолжать и обновлять эту внутреннюю традицию.

Расскажите о знаменитой серии переводов классики еврейской литературы на английский – вы ведь тоже принимаете участие в этом проекте?

Серия «Библиотека еврейской классики» была основана в 1987 году. Инициатором проекта была Люси (Либэ) Давидович. Она собрала первые средства, чтобы учредить специальный фонд – «Fund for the Translation of Jewish Literature». И моя сестра Рут Вайс стала первым редактором этого издания. Первые два года мы работали с нью-йоркским издательством «Schocken», а потом с издательством Йейльского университета.

С 1997 года я редактирую эту серию. Мы издаем новые переводы современной еврейской литературы с определенным справочным аппаратом, глоссарием, предисловием. Стараемся сделать как можно более аккуратный перевод в расчете на достаточно широкую публику, но также и на студентов.

Русскоязычные читатели уже знакома с вашей сестрой Рут Вайс – в прошлом году вышла ее монография «Современный еврейский литературный канон», в этом – «Евреи и власть». Вы только что сказали, что фактически создали новую область в современном литературоведении. Можно ли сказать, что вы с сестрой оказались пионерами-первопроходцами в области идишских исследований?

Да, в Северной Америке – да. Я понимаю, это звучит высокомерно, но это так.

Наш читатель должен понимать, что, когда мы росли, у окружающих было ощущение, будто золотая цепь традиции идиша вот-вот оборвется. Казалось, судьба академического идиша находится в руках двух людей: Макса Вайнрайха в Нью-Йорке и Хоне Шмерука в Иерусалиме. Если бы не Макс Вайнрайх и его сын Уриэль Вайнрайх, моей сестре было бы просто негде получить академическое образование в области еврейской литературы.

Вообще идея, что ей следует заниматься еврейской литературой как наукой, возникла во время беседы с поэтом Авромом Суцкевером у нас дома. Так что Вильне, Вильне, Вильне, и снова Вильне. Я об этом целую книгу написал. Это не просто местный патриотизм. Это литвакское, виленское упрямство. На тот момент не хватало одного звена в «золотой цепи идиша», хотя бы двух человек, которые были бы способны продолжать еврейские исследования на академическом уровне. И когда Рут начала учиться на магистра в Колумбийском университете, она была единственной студенткой у Уриэля Вайнрайха. Потом появился еще один молодой, никому не известный человек по имени Дан Мирон. Он писал у Вайнрайха докторскую диссертацию. И он оказался самым последним его студентом. Мирон сдал экзамены за день до смерти Уриэля Вайнрайха в 1967 году. Что же до меня, то меня выбрал Макс Вайнрайх. Мне было тогда 16 лет. И я был отнюдь не единственным его преемником. За 20 лет до этого он точно так же нашел Джошуа Фишмана.

Тут следует объяснить читателю огромную разницу между идишисткими кругами в Монреале и в Нью-Йорке. Наши учителя в Монреале – великолепные люди – воспитывали нас, учили, лелеяли, но, несмотря на свою преданность и веру в идиш и идишкайт, они никогда не верили в нас. Не верили, что мы будем продолжать их дело и добьемся чего-либо с идишем. И я, и Рут, каждый в свое время, это поняли. А вот Вайнрайхи, отец и сын, верили в новое поколение, рожденное в Америке. Они считали, что нас можно наполнить необходимым знанием, и мы сможем продолжить их дело. Сможем отстроить еврейские исследования заново.

Я сразу почувствовал эту веру, когда приехал в Нью-Йорк. Мордхе Шехтер тоже принадлежал к этому кругу. Он был не просто пламенным идишистом, но таким... истовым, что ли. Он по-настоящему верил, что должно быть продолжение, новые ростки, и они будут. И в этом была огромная разница между нью-йоркскими идишистами и остальными провинциальными центрами идишизма: в Монреале, Мексико-Сити, Буэнос-Айресе, Винипеге. Там были прекрасные люди, учителя, организации, семинары. Но веры в новые ростки, проросшие на новой почве, доверия к нам у них не было. Так что эта настойчивая, упрямая вера нью-йоркских идишистов в нас как в достойное продолжение придала нам моральных сил и уверенности.

В 1971 году я начал свою академическую карьеру. Я только что закончил магистерскую программу. Летняя программа имени Уриэля Вайнрайха по еврейскому языку, литературе и культуре существовала второй год. Они искали преподавателя с дипломом. Шмуэл Лапин должен был преподавать, но тяжело заболел и вскоре умер. В США не оказалось ни одного человека, способного преподавать на академическом уровне еврейскую литературу. А я только защитил свой магистерский диплом. И вот на основании моего жалкого диплома я получил право преподавать в Колумбийском университете! Студенты были моими ровесниками и даже старше меня. Ну, как говорится, бэмокем ше эйн иш из херинг ойх а фиш, «если нет человека, сгодится и рыба»! И селедка оказалось рыбой.

К сожалению, кроме тех счастливчиков, которые занимаются исследованиями в области идиша и еврейской литературы, русскоязычные читатели почти не знакомы с вашим творчеством. 20 лет назад в серии «Библиотека-Алия» (Том № 144) вышла в сокращении ваша книга «Вопреки Апокалипсису». Те, кто знает серию, возможно, помнит эту книжечку, а эта действительно была книжечка по сравнению с оригинальным многостраничным изданием.
И вот ваша новая книга Yiddishlands, она ведь совершенно не такая, как остальные ваши книги. Это ваш opus magnum?

Это моя главная книга в новом жанре. Вся моя карьера строится на трех темах. Тема первая – хурбн, «разрушение», «катастрофа». Этой темой я занимался и продолжаю заниматься. Еще до книги «Вопреки Апокалипсу» у меня вышла книга, моя первая книга, – Night Words: A Midrash on the Holocaust («Ночные слова: Мидраш на Холокост»). Книга вышла в 1971 году на трех языках. По сути, это была литургия для Йом га-Шоа – Дня памяти жертв Катастрофы. Очень экспериментальная литургия. Пожалуй, самая радикальная. Книга «Вопреки Апокалипсису» фактически стала академическим дополнением, комментарием к моей литургии. Потом я издал еще одну книгу, самое важное мое академическое достижение, – антологию Literature of Destruction («Литература Катастрофы»). И я был первый, кто показал, что такое литература Холокоста, что она вообще существует и интегрирована в еврейскую литературную традицию.

Вторая тема – то, что моя мама называла почему-то майсес ун хасдес. Майсес – истории, а хасдес? Даже не знаю, что это… Мою любовь к историям я унаследовал от мамы, я был вскормлен на историях. Тут все было наоборот. Сначала я написал академическую книгу – The Lost Art of Yiddish Storytelling («Утраченное искусство идишского рассказа»). Но постоянно думал о том, что придет время, и я сяду писать свои истории. Но я должен был ждать. Пока жива была мама, источник этих историй, я не мог освободиться от ее влияния и найти свой собственный голос, поскольку ее голос еще звучал во мне.

План книги созрел у меня летом 1999 года. Я придумал название, главы. И тогда же, в августе 1999 года, скончалась мама. Я был почти готов сесть за книгу, но оставалось еще одно препятствие – требовалось найти новый стиль, новое звучание. Это было непросто, поскольку все эти годы я вырабатывал свой стиль на английском. Выкристаллизовался он в книге «Вопреки Апокалипсису». Это очень насыщенный, плотный академический стиль, с хорошо контролируемым пафосом. Это мой стиль. И если бы я стал писать мои истории таким языком, это бы никуда не годилось. Получалось очень выспренно, не было иронии, игры. У меня ничего не выходило. И вот наконец-то случился творческий прорыв. Я уехал преподавать в Оксфорд. Не первый и не последний писатель, сменивший обстановку, освободившийся. Дело пошло. Я почувствовал, что я готов. У меня был план. Я нашел новый стиль. Я решил, что нарратор в моей книге – человек средних лет, с опытом. Он обращается к прошлому, но при этом уже дистанцируется от него и относится к себе иронически. С самого начала я знал, что нельзя писать от лица ребенка – я не мальчик Мотл и не Шолом-Алейхем. И это было началом новой темы, новой книги историй, моих собственных историй.

Что такое идишланд и идишлендер? Расскажите, пожалуйста, о термине и о названии вашей книги.

Тот, кто откроет книгу, сразу увидит карту. Российскому читателю она будет знакома – это карта довоенной Восточной Европы. Так вот, на карте есть маленькая область – Лите, Литва. Что же такое Лите? Это лингвокультурологическая, лингвогеографическая общность, территория Литвы, Белоруссии и Польши. До 1569 года Литва была великой империей.

Для евреев Лите имеет огромное значение. На этой почве был вскормлен особый тип еврея – литвак. Литваков называли цейлем кеп – «головы крестом». И подозревали в склонности к вероотступничеству. Однако все известные йешивы были в Литве. Литваки едят перченую фаршированную рыбу. У них свой, литвакский юмор. Природа в этой части идишланда не такая прекрасная, как на юге, на Украине. Хотя поэт Мойше Кульбак воспел именно эту природу в своей поэме Райсн. И я вырос на этой культуре, из этой почвы.

Понятия идишланд, идишлендер тесно связаны с понятием Ашкеназ. Это культурная и географическая территория, где родился язык идиш. Особенно Восточный Ашкеназ, где возникли три основных колена: литовские, волынские, и польские евреи. И каждая такая территория имела свой собственный диалект, собственные обычаи и мировосприятие.

В своих историях я пытаюсь реабилитировать литваков в глазах остального еврейского мира. Я показываю, что и у литваков есть свой размах, свои демоны, свои песни. Собственный подход, собственный взгляд на вещи. И эта часть еврейской культуры в моем случае тесно связана с русской культурой, с великой русской культурой.

После Первой мировой войны и начала массовой эмиграции образовался своего рода новый галут, изгнание по ту сторону Атлантики. У меня литвакская семья: мама из Вильно, отец из Белостока. Это вам не смешанный брак: я – ламед-тес – литвак тагор, «чистокровный литвак». И благодаря чуду или судьбе моя семья осела в Монреале, который, подобно Вильно – Литовскому Иерусалиму, Йерушалаим де Лите, носил гордое прозвище Йерушалаим де Канадэ. И это название – не просто провинциальная гиперболизация. В Монреале еще во время Первой мировой войны поселилась большая группа литваков. Они создали сеть организаций на идише и для идиша. Эти организации существуют и по сей день. Еврейская народная библиотека – основной культурный центр. Сеть еврейских школ на идише. Газета "Канадер одлер". И еще – театр. Любительский – профессиональным он никогда не был. И, конечно, всевозможные политические движения и партии. Городской совет состоял из литваков и сторонников партии Поалей-Цион – это такой крутой замес упрямства, литвакской упертости и идеологии. Поалей-Цион придерживались принципа – нужно работать сейчас. Когда придет Мошиах, возможно, все евреи будут говорить на иврите. Но пока мы находимся здесь, надо вести нашу работу на идише, развивать нашу еврейскую культуру. Идиш – наш второй национальный язык. Мы гордимся нашим языком, мы хотим строить культуру на идише. Идиш – это мост к ивриту. Но идиш – это и отдельная вещь, которая развивается самостоятельно.

Так что в маленькой, малюсенькой провинции, в Монреале, возник важнейший очаг, центр культуры на идише, когда «сердце» идиша, идишланда, оказалось совсем разрушено Холокостом. И культура на идише возродилась сначала на окраинах – в Буэнос-Айресе, Мехико-Сити, Монреале. Там можно было найти продолжение нашей цивилизации. Мы и были идишлендеры, пересаженные на другую почву, в другие страны. Это процесс начался еще после Первой мировой войны, но я рос и жил в этом процессе уже после Второй мировой. И это была очень бурная жизнь, очень разветвленная, все слои общества были охвачены этой жизнью: богатые и бедные, левые и правые, религиозные и светские. Идиш в этом обществе занимал очень важное место, даже центральное. Идишем можно было жить. Но это был последний момент, уходящая натура, и все это понимали. Наши учителя в еврейской школе были выходцами из Восточной Европы, из «старого дома». Очень мало было учителей, рожденных в этой части света и получивших образование здесь.

В третьей главе моей книги я расширяю понятие идишлендер. Я уже вырос, стал студентом и отправился по свету искать следы идиша и идишланда. Прежде всего в Тель-Авиве, Иерусалиме, в коммуне Соммервиль, штат Массачусетс, в Советском Союзе, в Польше, потом в Нью-Йорке. И книга заканчивается там же, где начиналась: в доме моей мамы за столом.

Довид, расскажите о языках, на которых говорите вы и ваша семья.

Моим родителям было суждено испытать все лингвистические перипетии XX века.

Мама родилась в Вильно, в русскоговорящей семье, принадлежавшей к растущему среднему классу, к буржуазии. Ее братья и сестры говорили между собой по-русски. Ее родители говорили друг с другом на идише. Для меня до сих пор остается загадкой, когда и от кого мама научилась говорить на идише. Разговорным языком у мамы был русский, она закончила гимназию, и еврейскую школу – Бейт га-сефер ле-банот йегудийот («Школу для еврейских девушек»). Она прекрасно знала грамматику иврита. А идиш она могла учить в университете, где в 20-х годах была вольнослушательницей. Но к тому времени она уже знала идиш! Откуда? Из воздуха? От отца? Ведь с мамой она говорила только по-русски. Ее первым языком был русский. А идиш стал для нее языком протеста против дома, где царил дух ассимиляции и ассимиляторства. Идиш стал выражением ее самостоятельности, зрелости, ее еврейства. Мой отец ухаживал за ней на идише – он вращался в идишистких кругах. И это ухаживание на идише было редкостью. Поскольку в то время языком любви, чувств и секса был совсем другой язык. В 1921 году Вильно отошел к Польше. И в один день русский язык перестал быть великим, оказался «трефным», и государственным языком стал польский. Мой папа, который родился и вырос в Белостоке, не знал ни слова по-польски! В это очень трудно поверить. В Белостоке 60% населения были евреи! И папе пришлось за одну ночь выучить польский. Он знал русский, потому что родители во время Первой мировой войны уехали в Россию. И он сдавал экзамен на аттестат зрелости на русском. Виленская молодежь 20-х годов, и в особенности круг моих родителей, молодые люди с устоявшимся национальным самосознанием, решили, что их языком будет именно идиш. Русский они уже знали, польский должны были выучить как государственный язык, а идиш, их язык общения, стал для них выражением их еврейского самосознания, их идентичности.

Папа закончил университет и получил первое назначение – строить фабрику по производству резины в городке Кросно, в Польше. В Кросно родители жили в квартире при фабрике. Все вокруг говорили на польском. Так что мой старший брат Биньомин, родившийся в Кросно в 1931 году, слышал идиш дома от родителей, а его первым языком стал польский. Он уже не знал русского языка. В 1934 году отца перевели в Черновцы – строить первую в Румынии фабрику по производству резины. Когда они переехали в Черновцы, официальным языком там стал немецкий. Моя сестра Рут родилась в Черновцах в 1936 году, у нее была немецкая бонна, гувернантка Пепи. Первым языком Рут был немецкий. В Черновцах идиш продолжал быть частью жизни моих родителей. У них там был свой салон. Однако они принадлежали к определенному кругу, входили в сионистский клуб «Масада». В этот клуб входили молодые инженеры, врачи, интеллигенция. И языком клуба был немецкий. Мама начала выступать с концертами на ханукальных вечерах в «Масаде». Она пела на идише и аккомпанировала себе на рояле.

Летом 1940 года они бегут из Черновцов, приезжают в Монреаль. И тут родители стоят перед серьезным, решающим выбором – продолжать жить так же, как они жили до сих пор и ассимилироваться с более сильной культурой, перейти на английский (они тогда жили в престижной, англоязычной части города, куда еще раньше перебралась семья отца, его братья), или же выбрать другой путь. И вот тут из-за Катастрофы, из-за того, что все было разрушено, они почувствовали, что теперь судьба их идиша зависит только от них. Из-за этого, а также из-за личных, внутрисемейных проблем (моя мама не могла ужиться со своими золовками) родители перебрались в другую часть города. И поскольку в Монреале уже существовал свой идишский мир, родители интегрировались в этот мир и довольно быстро стали активно участвовать в жизни сообщества. Мама начала поддерживать еврейский театр. Было принято решение отправить детей в школу на идише – это было настоящим вызовом их монреальской семье. Папа поддерживал институт ИВО, был президентом школы, в которой мы все учились. Кроме рожденных в Европе Биньомина и Рут, в Канаде у моих родителей родились еще двое детей: моя сестра Ева в 1942 году и я – в 1948-м. Вот таким был выбор моих родителей – строить новую жизнь на основе их бесценного наследства, их общей виленской культуры – на идише.

Довид, это ваш пятый или шестой приезд в Россию. И у вас была возможность увидеть Россию и российских евреев в разные периоды…

Ну, когда мы начинали образовательный проект Project Judaica 18 лет назад, казалось, что тут уже ничего не осталось и нам предстоит импортировать еврейскую культуру в Россию из-за границы, из Америки и Израиля. Мы были к этому готовы. Собственных сил и ресурсов тут не было – так нам это виделось в 1991 году.

Сегодня мне все это видится иначе. Сейчас я абсолютно уверен, что третьим еврейским языком является русский. На первом месте иврит, затем английский и русский. Русский язык как язык еврейской культуры. Конечно, это совершенно уникальное явление. Существование этого пласта еврейской культуры – самый лучший ответ и месть Ленину и Сталину, в особенности Ленину. Культура на иврите была под запретом. Русско-еврейская культура развилась и расцвела еще до революции, но ее объявили мелкобуржуазной и для нее не нашлось места в новой советской утопии. Сейчас мы наблюдаем резервации этой культуры в нескольких центрах русско-еврейской диаспоры. Москва, Израиль, Нью-Йорк и Берлин – крупнейшие диаспоры русскоязычных евреев. Это люди с двойным гражданством, свободно перемещающиесяся по миру. Они сохранили прочные связи с русским языком и с Россией, учат своих детей русскому языку. Конечно, в каждой стране происходят свои процессы. Америка – моноязычная страна, и двуязычие там довольно сложно сохранить. Посмотрим, скольким поколениям в Америке удастся не забыть русский язык. Десятки тысяч российских евреев сегодня сохранили прежние связи и могут ездить в страну исхода. Они имеют собственные СМИ, интернет-ресурсы – это культура «изгнания». Русский, великий русский язык оказался настолько сильным и влиятельным, и нам еще предстоит увидеть результаты его влияния. Я уж не говорю о Хабаде и его роли в создании русско-еврейской культуры.

И «Букник» – как раз одно из лиц этой культуры. Дальнейшее развитие русско-еврейской культуры выглядит довольно оптимистично. Я очень сожалею именно сейчас, что не владею русским языком. Я дважды начинал его изучать и дважды бросал. То, что я рассказываю о русско-еврейской культуре – это ощущение опосредованное, полученное при помощи моих друзей. И вот с этим ощущением и впечатлением я уезжаю сегодня домой.

Вы приезжаете преподавать в РГГУ уже четвертый раз. Несколько выпусков ЦБИ РГГУ у вас учились. Какие ощущения от студентов были у вас тогда, в 1991 году, и какие сейчас? Чувствуете ли вы разницу между этими поколениями?

Да, разница между ними очевидна. То поколение студентов были последним советским поколением. Они еще помнили Фараона и египетский плен. И они стали первыми, кто смог расправить крылья. Иврит, идиш, еврейские исследования – их родителям это могло только во сне присниться. Они были переполнены энтузиазмом, энергией, очарованы новыми возможностями. И ощущение истории у них тогда было совершенно другое, более острое. Сегодняшнее поколение, насколько я успел их разглядеть и понять, гораздо более космополитичное. Глобализация – вот их основное отличие. Я приехал сюда и обнаружил, что они разбираются и знают актуальную американскую культуру гораздо лучше меня! Большинство уже побывали в разных странах. Путешествовали. Возможно, не все еще были в Америке, но в Израиле были практически все. Сейчас, после отмены виз, туда можно ездить, как на дачу. Все это сильно влияет на их мировосприятие. И вот теперь я снова задумываюсь над тем, какое место должен занимать идиш в такой глобализированной культуре? В мире, где исчезли, размылись почти все границы? Так что в следующий раз я должен придумать совсем другой план. Какой? Пока не знаю…

Довид, последний вопрос об идише и наследии идиша. Как нужно преподавать наше наследие, и как преподаете его вы?

Необходимо быть максималистами, ультра-максималистами. Преподавать идиш как выражение идишкайта, а идишкайт как цивилизацию. Цивилизацию, которая началась не сто и не двести лет назад. Прежде всего, нужно обратиться к напрямую к самим источникам нашей культуры. Потому что идиш был связан и будет связан с еврейской цивилизацией, которую создавали евреи на иврите, арамейском, идише, от Вавилона до Ашкеназа. Так что, размышляя об учебном плане, о программе мы должны прежде всего понять, что же такое канонические еврейские тексты. Я имею в виду тексты, созданные писателями, которые вобрали и отразили в своих произведениях максимум, квинтэссенцию еврейской культурной территории. Поэтому я начинаю свои курсы с Нахмана Брацлавского. Еврейская культура начинается не с Менделе и не с маскилов. Хасидизм, который формируется как раз в период острого культурного противостояния Гаскалы и ортодоксии, зафиксировал в своих текстах это напряжение. И заметьте, этот накал сохраняется до сих пор. И очень интересно, что сегодня центр идиша, живого идиша – это религиозный мир. Не нужно никакой пропаганды, мне достаточно сказать студентам: вы хотите услышать, где говорят на идише? Идите в Боро-парк, идите в Меа Шеарим. Вы хотите пуримшпили? Добро пожаловать к бобовским хасидам. И этот мир существует параллельно с еврейским светским миром.

Итак, мы начинаем с канонических еврейских текстов, и только потом переходим к модернизму. Когда я учился в университете, нам преподавали совершенно иначе. Наши учителя старались нам доказать, что идиш – это культура протеста. И все, что существует на немецком, русском, польском, английском, все это есть на идише. Я считаю, что сегодня наши приоритеты в преподавании культуры совершенно другие. Сначала необходимо создать словарь и контекст, а затем уже более продвинутому студенту, обладающему более изощренным литературным вкусом, давать модернистов. Хотите интроспективистов – пожалуйста! Лодзинские модернисты, Йосл Бирштейн, Нисим Алони, Юнг Исроэл – это ведь очень интересно! Но все это, скорее, для аспиранта.

Этого же принципа я придерживаюсь в плане переводов. Башевис, конечно, это отдельная история. Ужасно обидно, что его зачастую переводят с английского, а не с идиша. Тут мы ничего пока не можем сделать, не так быстро. Но и Башевис нам может сослужить службу. Зависит от того, как мы его преподаем. Кое-где его преподают как часть американской культуры, однако мы должны преподавать его как часть культуры еврейской.