Леонард Коэн
II
27
Израиль, и ты, кто называет себя Израилем, Церковь, что называет себя Израилем, и восстание, называющее себя Израилем, и каждый народ, избранный стать народом, — все земли сии не ваши, все вы — грабители святости, все вы воюете с Милосердием. Кто скажет сие? Скажет ли Америка: мы это украли, — или откажется Франция? Признается ли Россия, или же Польша скажет: мы согрешили? Все раздулись на своих огрызках судьбы, все важничают в безнаказанности суеверия. Ишмаэль, спасенный в безлюдье, кому тень была дарована в пустыне и смертельное сокровище под тобой: помудрел ли ты от Милосердия? Провозгласит ли Ишмаэль: мы в долгу навеки? Земли сии, следовательно, не принадлежат никому из вас, границы не устоят, Закон никогда не послужит беззаконию. Каждому народу земля дана при условии. Постигнутый иль нет, но есть Завет, превыше конституции, превыше гарантии суверенитета, превыше сладчайших мечтаний нации о себе. Завет нарушен, условие обесчещено, неужто вы не заметили, что мир отобрали? Вам нет места, вы будете скитаться в самих себе из поколения в поколение без путеводной нити. А значит, вы торжествуете над хаосом, вы подымаете свои стяги без полномочий, и сердце, что еще живо, ненавидит вас, и остатку Милосердия стыдно смотреть на вас. Вы разлагаетесь за хлипкой броней, ваша вонь тревожит вас, ваша паника бьет по любви. Земля — не ваша, землю отобрали опять, капища ваши проваливаются в пустоту, таблички ваши быстро переписываются, и склоняетесь вы в аду пред наемными мучителями, но все равно пересчитываете батальоны свои и выкручиваете из себя марши. Ваш праведный враг слушает. Он слышит гимны ваши, исполненные крови и тщеславья, и чад ваших, поющих самим себе. Перевернул он движитель нации, рассыпал драгоценный груз, и каждую нацию принял обратно. Ибо распухли вы от своего времечка. Ибо не боретесь вы со своим ангелом. Ибо смеете жить без Бога. Ибо трусость ваша заставила вас поверить, будто победитель не хромает.
28
Ты, кто изливаешь милость в преисподнюю, власть единственная в высочайших и нижайших мирах, пусть гнев твой рассеет туман в сем бесцельном месте, где даже грехи мои не долетают до мишени. Дозволь мне снова быть с тобою, абсолютный спутник мой, дозволь изучить пути твои, что рядом, за надеждою на зло. Выхвати сердце мое из его фантазии, направь мое сердце из вымысла скрытности, ты, знающий тайны каждого сердца, чьей милости суждено стать секретом томленья. Пусть каждое сердце объявит тайну свою, пусть каждая песня раскроет твою любовь, позволь нам принести тебе все скорби нашей свободы. Благословен ты, открывающий врата каждое мгновенье, дабы войти в истине или мешкать в преисподней. Дозволь мне быть с тобою снова, дозволь сие спрятать, ты, кто ждешь подле меня, кто разбил мир свой, чтобы сердца собрать. Благословенно имя твое, благословенна исповедь имени твоего. Разожги тьму зова моего, дозволь мне воззвать к тому, кто судит сердце справедливо и милосердно. Пробуди сердце мое снова бесконечным дыханием, что вдуваешь в меня, пробуди тайну из неизвестности.
29
Благослови Господа, О душа моя, который сделал тебя певицей в своем доме святом навсегда, кто дал тебе язык, словно ветер, и сердце, словно море, кто провел тебя в странствии от поколения к поколению до сего безупречного мгновенья ошеломления сладкого. Благослови Господа, который окружил сутолоку человечьего интереса величием закона своего, листу опадающему придал направление и цель — зеленому побегу. Трепещи, душа моя, пред тем, кто создает добро и зло, дабы мог выбирать человек между мирами; и трепещи пред топкою света, где выплавляешься ты и куда возвращаешься, пока не пригасит он свет свой и не уйдет в себя, и не останется ни мира, ни души не останется нигде. Благослови того, кто судит тебя хлыстом своим и милосердием, кто покрывает миллионами лет праха тех, кто говорит: не согрешил я. Собери меня, О моя душа, вокруг томленья своего, и с вечного места своего извести бездомность мою, что могу я произвести тебя на свет и оберегать тебя как муж, и сделать день престолом своих деяний, а ночь — башней бодрствования твоего, все же мое время — твоею справедливой вотчиной. Пой, душа моя, тому, кто танцует, точно музыка, кто нисходит, точно ступени молнии, кто расширяет пространство мыслью об имени своем, кто возвращается, точно смерть, глубокая и неощутимая, к отсутствию своему и собственной славе. Благослови Господа, О душа моя, навлеки благословение власти, чтобы могла ты пригласить меня раскрыть тебя и держать тебя, драгоценную, покуда не изнемогу я, и не освежимся мы, душа и тень, освеженные и отдохнувшие, словно солнечные часы, стоящие в ночи. Благослови Господа, О душа моя, воззови к его милосердию, воззови слезами и песней, и инструментом каждым, вытянись к неразделенной славе, которую установил он лишь подставкой для ног, когда творил он вечно, и сказал, что все завершено, и подписал основы единства, и отполировал атомы любви, дабы сияли в ответ лучами, и тропами, и вратами возвращения. Благослови Господа, О душа моя. Благослови его имя во веки веков.
30
Здесь разрушение искусно, а там тело разорвано. Здесь разлом постигаем, а там мертвые, не сознавая, влекут свои гнилостные останки. Все торгуют грязью, несут грязь свою один к другому, все бродят по улицам, словно почва не отпрядывает, все тянут шеи куснуть воздуху, словно дыхание не съежилось. Семя прорывается без благословения, и урожай собирается, будто он пища. Невеста с женихом опускаются, дабы сочетаться, и плоть производится на свет, будто она — дитя. Они приносят нечистые руки свои тайным лекарям, изумленные собственной болью, будто вымыли они руки, будто воздели они руки. Они пишут и рыдают, будто зло — чудо. Они слышат дурные вести, будто они — судия. Они бегут к тому, что не измарали, но прячутся деревья и воды за благословение, познать которое они слишком горды. То, что убивают они, уже мертво, и то, что едят они, будь то дичайшая ягода, которую сосут они прямо со стебля, увяло задолго до этого. Пускай возлягут они на траву, лежать они будут на механизме. Нет мира без благословения, и каждое блюдо, куда уронят они лицо свое, есть мерзость крови, и страдания, и червей. Они бросаются на спину горбуна с ножом, они срывают лиф молоденькой девы, поскольку нет ни ограды в сердце их, ни знания того, кто изменяет облик своих созданий. Роса — потому роса, что за нее ходатайствовали. Возденьте миллионы фильтров, и дождь не станет чище, пока жажда его не очистится в глубокой исповеди. И по-прежнему слышим мы: если б только у сей нации была душа, — или: давайте изменим наши торговые обычаи, — или: давайте гордиться своею местностью.
31
Когда нет у меня ни ярости, ни горести, и ты отбываешь от меня, вот тогда боюсь я больше всего. Когда живот набит, и разум начинает свои предсказания, тогда боюсь я за свою душу; я спешу к тебе, как дитя посреди ночи врывается в родительскую спальню. Не забудь меня в искуплении моем. Когда сердце само себе ухмыляется, мир уничтожен. И остаюсь я наедине с мякиной и лузгой. Вот тогда наступает опасный миг: я слишком велик, чтобы просить о помощи. У меня другие надежды. Я законодательствую из твердыни разочарования своего со стиснутыми челюстями. Скинь ровный ужас сей сладким воспоминанием: когда я был с тобою, когда душа моя восхищала тебя, когда я был тем, чем ты хотел. Сердце мое поет о том, как ты меня жаждуешь, и мысли мои спускаются полюбоваться на милость твою. Я не боюсь, когда собираешь ты мои дни. Имя твое — сладость времени, и вносишь ты меня в ночь, утешая, стягивая огни с небес, говоря: видишь, нет в ночи ужаса для того, кто помнит Имя.
32
Мы взываем к тому, что утратили, и вспоминаем тебя снова. Мы ищем друг друга, мы не можем найти нас, и мы помним тебя. С бессмысленной земли дети обвиняют нас, и мы вспоминаем, мы припоминаем смысл. Могло ли так быть? недоумеваем мы. А вот и смерть. Как сие возможно? А вот и старость. А мы никогда не понимали; мы так и не встали, и добрую землю отняли у нас, и веселое семейство сокрушено стало. Может быть, говорили мы, возможно, и давали место ему среди возможностей. Я сам это сделаю, говорили мы, а стыд сгущал способности сердца. И первые отчеты были о неудаче, а вторые — об увечьях, третьи же — обо всех гнусностях до единой. Мы помним, мы взываем к тебе, чтобы вернул ты душу нашу. Это действительно с нами стряслось? Да, стряслось. Заслужили ль мы это? Да, заслужили. Мы возопляем о том, что потеряли, и мы помним тебя. Мы помним слово содержащее, святые каналы заповеди и добродетель, вечно ждущую на Пути. И там и сям, среди семидесяти язы́ков и сотни темнот — что-то, что-то сияет, мужественные укрепляют себя, дабы возжечь огни покаяния.
33
Ты, кто вопрошает души, и кому отвечать душа должна, не отрезай душу сына моего из-за меня. Пусть сила его детства приведет его к тебе, и радость его тела распрямит его в глазах твоих. Да различит он молитву мою за него, как и того, кому предназначена она, и в каком позоре. Я получил воды живые и держал их в застойном пруду. Обучен был, но не учил. Был любим, но не любил. Я ослабил имя, что произносило меня, и преследовал свет собственным пониманием. Прошепчи ему на ухо. Направь его к месту учения. Просвети детскую веру его в могущество. Избавь от тех, кто хочет его без души, кто владеет каналами в спальнях богатых и бедных, дабы завлечь детей в смерть. Дай увидеть ему, как я возвращаюсь. Дозволь нам вызвать души наши вместе, дабы освободить место для имени твоего. Если же я опоздал, искупи стремленье мое в его сердце, благослови его душою, которая помнит тебя, чтобы смог он приоткрыть ее бережным обхождением. Те, кто желает его поглотить, укрепились моею леностью. У них приготовлен уже номер для него, и цепь готова. Пускай увидит он, как увядают они в свете имени твоего. Пускай увидит их мертвое царство с горы твоего слова. Восставь его на душу его, благослови его истиной мужской зрелости.
34
Ты все еще со мной. Пусть даже меня убрали, и место мое не признает меня. Пусть даже наполнил я сердце свое каменьями. И возлюбленная моя говорит: Я подожду еще немного за сим пологом — нет, я ждала слишком долго. Ты все еще со мной. Хоть я выжег слезы возвращения в насильном свете победы, отповедь твоя до сих пор утешает меня, ты выражаешь себя среди опасностей. Говоря: Возьми сей страх, дабы познать меня, подготовь изгнание сие к моему возвращению. Хоть я невыплакан, твой суд иссушает меня. Хотя молитвы мои тебе под запретом, таково равновесие твоего милосердия. И ты все еще со мной. Говоря: Взыскуй, это ты сам сокрыл себя. Говоря: Проясни меня в своем встревоженном сердце. Говоря: Я приду к тебе. Говоря: Я здесь. Хоть и прибавляю я к перепонке перепонку против света твоего, и нагромождаю города на мякине твоей отповеди, когда и солнце, и луна светят не мне, и ты проводишь меня сквозь уединение такими добрыми шагами, и творишь мир перед взором моим, и тот, кто скрывается в опале от самого себя, не может сказать Аминь, О медленно гневливый, ты со мной, ты все еще со мной.
35
Я обратил тебя в камень. Ты вышел из камня. Я обратил тебя в желанье. Ты увидел, как я трогаю себя. Я обратил тебя в традицию. Традиция пожрала детей своих. Я обратил тебя в одиночество, а оно разложилось в сосуд власти. Я обратил тебя в молчание, ставшее ревом обвинений. Если на то воля твоя, прими жаждущую истину, что таится под деятельностью сей дикой. Открой меня, О сердце истины, выдолби камень, пусть Невеста твоя исполнит это одиночество. Нет у меня другой надежды, нет других ходов. Вот мое приношение благовоний. Вот что желаю я жечь, тьма моя не запятнана, невежество мое без изъяна. Привяжи меня к воле своей, привяжи сими нитями скорбей, и забери из полудня, где изорвал я душу на двадцати чудовищных алтарях, предлагая все, кроме себя.
36
Хоть и не верю, я прихожу сейчас к тебе и воздеваю сомненье свое к твоему милосердию. Под презрением моей гордыни отверзаю я уста упросить тебя сызнова: положи конец суровым сим приготовлениям. Я сотворил себе венец с благословеньями твоими, а ты запер меня в сие посмешище. Сказал ты: «Изучи мир, что без меня, сей дикий предел уединения». Я покрыл тропу желанья и опрокинул мост слез, и подготовил пустынь, по которой идет Обвинитель. Нет у Обвинителя песни, нет у него слез. Заговори со мною снова. Заговори со словами моими. Дай призраку этому облик слез, дабы перешел он из ничто к печали, во Творение вступил, даже в зиму, даже в утрату, дабы вес обрел он, дабы место обрел. Обнаружь его в слезах и найди место томленью его. Узри его в своем дворе, того, кто воздевает престол похвал. Где был я? Я дал мир Обвинителю. Куда иду? Иду просить прощения у Высочайшего.
37
Она вокруг меня всего, эта тьма. Ты единственный щит мой. Имя твое — единственный мой свет. У всей любви, что есть у меня, закон твой — источник, у мертвой любви этой, что помнит только свое имя, однако имени довольно, дабы раскрыться подобно устам, призвать росу и выпить. О мертвое имя, что через милосердие твое беседует с именем живым, милосердие, внемлющее воле, склонившейся к нему, воле, чья сила — ее обет тебе, — О имя любви, снизведи благословение завершенности на того, кого разрезало ты надвое, дабы познал он тебя.
38
Как писали отцы, как рекли мои матери, так исполниться милостью, что знать твое имя. Недалеко отсюда, где Раси учил, гласом выпустить мысль в вольном шелесте крыл. И возле церкви, где повергли нас ниц, доказать что-то в Канун Рождества, остаться доныне с сердцем разбитым и радостным словом. Иметь этот труд, дописать этот том, исполниться милости матери ради, ради отцовского меха с вином.
39
От одного тебя к тебе одному, от вековечного к вековечному, всё, что не ты, страдает, всё, что не ты, есть уединение, репетирующее доводы утраты. Всё, что не ты, — се человек, рухнувший на собственное чело, и чело это сокрушает его. Всё, что не ты, выходит вон и прочь, сбирая голоса отмщенья, пожиная утраченные победы вдалеке от истинного и необходимого пораженья. Это я говорю с тобою, уединение с единством, неудача с милосердием, и утрата со светом. Это тебя я привечаю здесь, тебя, кто приходит сквозь грубую славу моего воображенья, к этой самой ночи, к этой самой тахте, к этой самой тьме. Подари мне прощающий сон и дай отдохнуть врагу моему.
40
Дозволь не притворяться, что ты со мной, когда ты не со мной. Дозволь закрыться, пусть марионетка рухнет среди струн, пока твоим милосердием не воспрянет вновь, уже человеком. Дозволь тогда осмелиться ему воззвать к тебе из праха, когда там ничего нет, кроме праха да колец его разгрома. Введи меня опять в суждение свое, меня, кто отказывается быть судим. Введи меня в милосердие, меня, кто забыл, что такое милосердие. Дозволь мне взметнуть царство твое до красоты твоего имени. Почему ты привечаешь меня? — спрашивает огорченное сердце. Почему ты утешаешь меня? — спрашивает сердце, недостаточно разбитое. Дозволь ему возлечь среди струн, пока не останется более надежды на его каждодневную стратегию, пока не вскрикнет он: я твой, я творение твое. Затем восстановится поверхность мира, затем сможет он пойти и возвести волю. Благословен ты, чьи благословенья различаются теми, кто знает имя твое. Злые видны ясно, а добрым спасение не поможет, и в панике своей молится весь мир: не дай нам испытаний. Благословен ты, кто созидает и разрушает, кто сидит в суде по бессчетным мирам, кто судит настоящее с милосердием.
