Вообще-то у Леопольда Каймовского абсолютно мирная профессия. Он замечательный музыкант и педагог. В День Победы на Красную площадь среди других оркестрантов выйдут и его ученики. Однако в июле 1999 года Каймовский стал невольным участником совсем не музыкальной истории. В здании Московской хоральной синагоги в Большом Спасоглинищевском переулке молодой неофашист напал на Каймовского – в то время директора Еврейского центра искусств. Несмотря на тяжелые ранения Каймовскому удалось не только обезоружить преступника, но и задержать его. Шесть дней директор центра искусств находился между жизнью и смертью, затем еще две недели провел в больничной палате и лишь спустя четыре месяца смог вернуться к работе…

Е.П.: Леопольд Яковлевич, что заставило вас 11 лет назад вступить в схватку с вооруженным фашистом?

Л.К.: У него была одна задача – убить как можно больше евреев и уничтожить синагогу. Надо сказать, что человек серьезно готовился. Он три дня ходил по синагоге и искал место, наиболее удобное для того, чтобы ее уничтожить. Нашел под самой крышей на последнем этаже. Я в то время работал директором Еврейского центра искусств, который находился на этом этаже. Была невероятная жара, я вышел покурить на балкон синагоги и получил удар по голове. Меня спасла кипа. В синагоге было очень много людей – человек триста; в основном старики и дети. Поэтому естественно я стал отвечать, но не очень успел, потому что была перебита нога; я упал и начал получать удары ножом. Но в какой-то момент мне все же удалось выхватить у него оружие. Он побежал, я побежал за ним, несмотря на то, что у меня уже кишки вываливались, и я его догнал, задержал и передал охране в руки. У меня даже мысли не было о том, чтобы уйти или убежать. Мне много раз задавали этот вопрос: «Ты же мог убежать по лестнице вниз – почему не убежал?». Ну, наверное, теоретически мог, и мне люди говорили: «А я бы на твоем месте убежал». Но, честно говоря, у меня и потом такой мысли не возникало, когда я пытался анализировать, что же произошло. Может быть это связано с воспитанием, с тем, что нельзя отступать; может быть, с корнями семьи. И потом, все-таки я прошел выучку в советской армии. Кроме того, если бы я убежал, что бы случилось с синагогой? В 1999 году все перекрытия в синагоге были деревянные. А надо сказать, что парень вооружился очень серьезно. Он принес с собой три ножа, меч, удавку, полтора литра бензина, шприц. Так что угроза была нешуточная. Может быть, поэтому президент Путин наградил меня Орденом мужества, потому что я не дал преступнику это сделать.

Того парня схватили?

Да. Он сидел в Бутырке, был суд, психиатрическая экспертиза признала его невменяемым, поэтому он был отправлен на лечение в спецклинику в Сычовке Смоленской области. Но так получилось, что спустя четыре месяца сычовский районный суд отменил постановление Верховного суда России и признал мальчика вменяемым. И в октябре 2000 года он был освобожден.Надо сказать, что он был не из простой семьи. Учился на юридическом факультете Академии труда и социальных отношений, папа – спецкор "Комсомольской правды" в Мехико. И удары я получал мексиканским сувенирным ножом.

Что сказали по этому поводу ваши близкие?

Ничего. Ни слова.

Но они же понимали всю серьезность ситуации – ведь ваш сын врач?

Понимали, конечно. Пять дней никто не давал никаких гарантий. На шестой, когда я уже пришел в себя и очнулся, вот тогда сказали, что, наверное, выживет. Но в семье мне никто не сказал: "Что ж ты, дурак, не убежал". Я все сделал правильно.

После той истории вы возглавили Фонд безопасности еврейских организаций России…

В 1999 году, когда все это произошло, я был директором Еврейского центра искусств. После больницы, в ноябре, я вышел на работу, и меня вызвали главный раввин России Шаевич и главный раввин Москвы Гольдшмидт и сказали: «Ты на своей шкуре почувствовал, что это такое. Теперь попробуй заняться безопасностью всех еврейских организаций». И я действительно начал этим заниматься. Они были абсолютно не защищены. И школы, и детские сады, и тот же еврейский театр. Более того, структуры, которые есть в любом цивилизованном государстве, появились у нас только после того, как со мной это случилось в синагоге. Я стал находить спонсоров, и через год у всех еврейских организаций уже была охрана. После этого произошел только один серьезный случай в синагоге на Бронной. Правда, в нашу компетенцию она не входила. Но за несколько месяцев до этого я сказал раввину Когану, что у них безобразная охрана и в синагогу можно пронести все, что угодно. Он сказал: «Да ладно, о чем ты говоришь, кому мы нужны». А после того случая и у них появилась нормальная охрана, но уже наша.

Сейчас вы этим занимаетесь?

Нет, сейчас у меня совсем другая работа.

В охране такого рода учреждений есть своя специфика. В чем она заключается?

Специфика в том, что когда мы договариваемся с частными охранными предприятиями об охране еврейских организаций, важно тщательно отбирать людей. Я прекрасно понимаю, что невозможно найти столько людей, которые будут любить и обожать евреев, но отношение должно быть лояльным. И хочу вам сказать, что за одиннадцать лет у нас не было ни одной антисемитской выходки со стороны охраны.

Вы как-то использовали опыт Израиля?

Конечно. Меня отправили на очень серьезный полигон в Израиле, я даже сертификат получил. Познакомился с работой охранных предприятий, прошел обучение, но должен сказать, что тут трудно проводить параллели – не все совпадает. Там другие условия работы. Там охранник не может работать более восьми часов подряд. У нас же охрана работает сутки, а то и двое.

Рассказывая об истории в синагоге, вы упомянули о семейном воспитании. Что это было за воспитание?

Нормальное воспитание послевоенного мальчика. Воевал отец, воевала мать, воевал дед, только бабушка была в эвакуации. И так получилось, что семья, в которую я вошел, и тесть, и теща тоже воевали. Отцу отрубило ступню под Сталинградом. Он был инвалид войны и получил медаль «За отвагу» в 1941 году. Такую же медаль и в том же 1941-м получил мой тесть. Это для тех, кто считает, что «евреи воевали в Ташкенте». Хотя особых разговоров про войну в семье никогда не было... Но моя мама после войны не могла говорить по-немецки.

Почему?

Она в июне 1941 года закончила три курса иняза и их строем отправили в МГБ. Всю войну она была переводчицей, у нее было высокое звание – младший лейтенант МГБ. Если сопоставить с иерархией в советской армии, это между майором и подполковником. Она, видимо, была действительно очень хорошим переводчиком. Получала благодарности. Она мне рассказывала, что в письмах, которые они переводили, были и секретные сведения. А потом, когда она приехала в Крым и когда узнала, что двадцать два человека из ее ближайших родственников расстреляны, она перестала говорить по-немецки.

Я на днях вернулся из Крыма – был у этого рва на 11-м километре Феодосийского шоссе, близ деревни Мазанка, где расстреляли евреев 11 ноября 1941 года. И у меня тут, конечно, личные эмоции. Мама могла продолжить образование, она могла закончить институт иностранных языков, но бросила языки и ушла в музыку. Она была чрезвычайно талантливым человеком. В отличие от многих, у кого есть абсолютный слух, у мамы был абсолютный гармонический слух – это редчайший случай. Она очень поздно закончила симферопольское музыкальное училище, которое потом закончил и я. Сейчас, выступая на юбилее училища в Симферополе, я сказал, что училище закончил дважды. Первый раз с мамой — я был маленький, и меня не с кем было оставить, а второй раз уже сам.

Ваш отец тоже был музыкантом?

Он был великолепный мастер-настройщик музыкальных инструментов. Золотые руки. А как он реставрировал рояли!

А что вы еще помните из детства?

Собирались друзья, кто без ноги, кто без руки, отец без ступни. Надевали свои награды и шли в военкомат – до 1965 года они должны были показывать, что у них ничего не выросло, показывали свои культи, протезы. Это постановление отменили только при Брежневе в год 20-летия Победы.

Как вас воспитывала мама?

Так же точно, как я воспитываю своего сына. Ему сейчас 33 года. Что значит воспитывать? Это значит любить. Меня никогда не били, и я своего сына никогда не бил. Наказывали, конечно, но специально не воспитывали. Наверное, просто атмосфера любви в семье была. Я, например, не помню, чтобы дома бывали какие-то скандалы, какие-то выяснения отношений. Юмор был, друзья всегда в доме были, собирались. Была музыка. Голодно было, это да. Но чтобы были, как сейчас говорят, разборки, не помню такого – ни со стороны мамы, ни со стороны бабушки, ни со стороны дедушки. Жили как жили. Мать вкалывала. Отец сидел, он был врагом народа. В 1948 году он получил расстрел, но была кассация, и ему заменили на 25 лет. Его спасло от расстрела то, что он был инвалид войны. Отца выпустили и реабилитировали только в 1956 году. Поэтому до 9 лет я жил без отца.

Жили скудно, но хорошо. Никогда не жалели денег на книги. Я рано научился читать, и книги я читал тоннами. С 12 лет я стал постоянным покупателем всех подписных изданий, которые только были. Я получал том, приходил домой и прочитывал его. Из-за этого не всегда успевал делать уроки, но все знали, что я буду музыкантом, поэтому мне делали некоторое послабление.

Вы знали, что будете музыкантом?

Да, у нас музыкальная семья была. Мама – музыкант, папа – настройщик, бабушка тоже пела когда-то, все тетки закончили московскую консерваторию. А если учесть, что ближайшей маминой подругой была величайший педагог и музыкант Ирина Аркадьевна Брискина, то станет понятно, что я иного будущего для себя не представлял. Другой вопрос, что стал я не пианистом, а кларнетистом. Мне захотелось играть на кларнете, и я довольно быстро его освоил – впервые я взял кларнет в руки за полгода до поступления в музыкальное училище.

Музыкальное училище вы закончили в Симферополе, а почему консерваторию выбрали Ереванскую?

Это был июнь 1967 года. В Израиле шла Шестидневная война. Поэтому еврею поступить на Украине в консерваторию было практически нереально, даже при такой отличной подготовке, как у меня. В Ереване к евреям было совсем другое отношение. И я поступил без всякого напряжения. А моя национальность вызвала даже положительные эмоции, потому что я там был один такой. Мне было легко, я быстро выучил язык. Вообще, я счастлив, что попал в Ереван, что я узнал эту страну. Очень люблю Армению и армян, люблю язык и армянскую культуру. А уже из Еревана я приехал в Москву. Мой дедушка, мамин отец, – москвич, они жили в Москве, поэтому я вернулся сюда.

Некоторое время стажировался на Центральном телевидении звукорежиссером, и мне это очень нравилось, но Сергей Георгиевич Лапин (бывший руководитель Гостелерадио СССР – Е.П.) почему-то не захотел, чтобы на Центральном телевидении работал еще один еврей. Он не подписал приказ о моем включении в штат, хотя я прошел все конкурсы. Какое-то время я преподавал в музыкальной школе кларнет и музыкальную литературу, потом год отслужил в армии военным дирижером, показал себя хорошо, и мне предложили преподавать в московском военно-музыкальном училище. Это было единственное военно-музыкальное училище в Советском Союзе. Работа была хорошая и почетная. Я проработал там 27 лет, у меня было очень много учеников. Даже сейчас, когда прошло столько лет, шесть моих учеников – очень хорошие дирижеры в московском гарнизоне. Но тот парень в синагоге в 1999 году повредил мне диафрагму, а с такой травмой игра на духовых невозможна. Я перестал играть на инструменте, а в училище не играть – это стыдно, у нас так не принято, мы должны демонстрировать свою игру, раз в год давать концерт. Меня уговаривали остаться, но я решил иначе. Я ушел из училища и остался директором Еврейского центра искусств. Через несколько лет мне предложили стать председателем еврейской общины Москвы, а потом и вице-президентом всей российской еврейской общины (Конгресса еврейских религиозных объединений и организаций в России – Е.П.). Только в январе этого года я ушел с этой должности. Понимаете, наступает усталость материала. 19 лет, на мой взгляд, достаточно. Мне предложили другую работу. Она интересная и серьезная.

Где вы работаете сейчас?

Сейчас я председатель правления ЗАО «Зарубежкурорт». Мы развиваем курортную сеть отелей и туристических баз за рубежом. Интересная работа, абсолютно новая. И у меня хорошо получается.