На юбилейной выставке киевского художника Матвея Вайсберга «Фрагменты времени» собраны некоторые работы, написанные им за последние 20 лет. В двух залах галереи «Дукат» поместилось всего 26 картин, хотя Вайсберг очень плодовит — пишет по нескольку десятков полотен в год и на данный момент является автором более 500 работ.

Вайсберг окончил Украинский полиграфический институт им. И. Федорова по специальности «Книжная графика» и иллюстрировал книги Достоевского, Бабеля, Шолом-Алейхема, Багрицкого, даже Ортеги-и-Гассета и Юнга. В начале 1990-х он вместе с коллегами разработал концепцию нового художественного направления — «киевского арьергарда». Это направление выросло из отрицания постмодернистской деконструкции и утверждения «базовых ценностей» искусства: «фигуративности, нарративности, драматизма, антропоцентризма».

Вайсберг участвовал в десятках коллективных выставок в Европе, а в Киеве устроил немало персональных. Его картины осели у частных коллекционеров, в музеях Украины и Европы, а в 2009 году полотно «Последнее небо» было продано на торгах Аукционного дома Phillips de Pury, где выставлялась репрезентативная подборка украинского современного искусства.

Несмотря на репутацию живого классика украинского современного искусства Вайсберг не приемлет монументализации. Поэтому он отбросил музейную идею выставки по периодам и циклам (он формулирует это так: «Получается, вроде как я умер и это моя посмертная выставка»), а собрал на одной площадке разные образцы своего творчества. Но фрагментарность эта касается отнюдь не стиля (Вайсберг — цельный художник с особенной манерой письма, прослеживающейся во всех его полотнах), а тематики — некоторые значимые для него циклы не попали на выставку.

Матвей, почему на вашей юбилейной выставке не представлен, например, цикл «Семь дней»?

Здесь есть элемент случайности — я собрал те картины, которые оказались в досягаемости. Я уже пару лет хотел такую выставку сделать, поэтому обращался к коллекционерам и друзьям, у которых были мои работы. Некоторых работ я сам не видел чуть ли не десятилетиями — еще с 1990-х картины были, например, в собрании Стеллы Беньяминовой (киевский бизнесмен, коллекционер — Г.К.) и Эдика Дымшица (киевский искусствовед, куратор, галерист — Г.К.), и их мне принесли. А вот обращался я еще к одному коллекционеру, и тот оказался небольшим любителем давать работы на выставки. Поэтому здесь не представлены большие, капитальные для меня серии. Так случилось. Какие-то работы вообще недоступны. Как стулья, затерялись во мраке Октябрьского вокзала: в сумрачных германских просторах, в степях Забайкалья, где я когда-то служил.

Зато в «Дукате» выставлен ваш «Автопортрет с отцом». У вас таких автопортретов несколько, и это важная для вас тема. Расскажите, пожалуйста, о своем отце.

Папа видел очень многие вещи наперед. Он умер в 1988 году, а за год до этого говорит мне: «Да ты еще весь мир посмотришь». Я думаю: «Старик у меня, конечно, мудрый, но куда-то его занесло». Но вот он умер в феврале, а летом я уже в Штаты попал.

Папа был человек неверующий, очень левых убеждений, марксист. А дедушка мой служил политбойцом у Котовского, и прадед, хотя и был купцом первой гильдии, ссужал побег Баумана и Литвинова из Лукьяновской тюрьмы. Так что у нас это была, можно сказать, семейная традиция, и теперь, когда мне начинают рассказывать о нехороших революционерах, считаю, что это пошловато. Я увлекался французской революцией, русской, освободительным движением вообще. Потом, когда довелось «Бесов» иллюстрировать, мне это очень помогло.

Мой папа пребывал в постоянном поиске справедливости и справедливого сердца, как во Второзаконии сказано: «Справедливости ищи, справедливости», а в русском синодальном переводе: «Правды ищи, правды», и в этом существенная разница. Поэтому, хоть я склонен к либерализму, у меня язык не поворачивается назвать себя правым. Считаю, что идея справедливости никуда не денется от людей, иначе все будет так, как у нас сейчас: кто смел, тот и съел.

Вообще папа был самый главный учитель в моей жизни. Специально ничему меня не учил, а, бывало, «макал», особенно когда дело касалось книжек, если я чего-то достойного не читал.

А какие книги нельзя было не прочесть?

Да я к 11 годам прочел кучу литературы. Мальчик стал болеть, меня часто оставляли дома, и я влезал во второй-третий ряд книг на полке, думая, что от меня там спрятали самое интересное. Книги были чем-то культовым, единственным нашим достоянием. Придя в гости, можно было узнать, правильный ли человек, по набору книг. Если есть синий Марк Твен, «Библиотека всемирной литературы» или желтый Вальтер Скотт, то все в порядке.

Как-то в Читинской областной библиотеке я видел списанного «Брокгауза и Эфрона», и будь я деловой человек, можно было бы с девочками договориться и домой высылать. Я там, конечно, прибарахлил двухтомник Гарсиа Лорки, который в Киеве достать было нельзя, и Олара, «Политическую историю французской революции» издания 1936 года, которую я до того читал только по сноскам. Я надеюсь, что мой сын будет много читать, и хочу, чтобы он пошел в 135-ю школу, где я сам учился. Считаю, что чтение — основа основ, это у меня что-то такое генетическое, если считать евреев народом книги.

Расскажите, пожалуйста, что это за история с кражей картины и как она закончилась.

Закончилось все поездкой в Иерусалим. А картину украли прямо с выставки, посвященной «Дням Израиля в Украине». Я отдал туда две картины, и большую мне вернули, а «Автопортрет с сыном за игрой в шахматы» — нет. Проходит неделя-другая, приезжают устроительница выставки и парень, представитель посольства. Женщина вся в слезах, ночи не спала. Я думаю, не дай бог из-за моей картины случится что-то со здоровьем у людей, и говорю: ну ладно. А Феликс, из посольства, отвечает: мол, мы готовы возместить, у меня для вас есть два билета в Иерусалим.

И у меня в голове такой «щелк» происходит, не в арифметическом смысле, а в том, что хасиды называют «тонкой дорогой жизни». Вот она повернула — я же давно хотел съездить и семью свозить. Самое смешное, что картина нашлась через два месяца. Но это как в анекдоте — ложки нашлись, а послевкусие осталось. Мне тут говорили, ты историю сам выдумал, пиар все это. Но жизнь бывает намного интересней выдумок.

В Израиле, надеюсь, обошлось без краж?

Получилось замечательно — я свозил семью и сам побывал в местах, где еще не был: в Эйлате на Красном море, да и в Иерусалиме всегда открываешь что-то новое. У меня там, так сказать, батарейки перезаряжаются. Теперь у меня полно идей, я себе подрамников заказал просто тучу. И это надо быстро делать, пока ясные ощущения, потом они остаются, но превращаются в мертвую картинку.

Я вот думаю о связи пейзажа с возникновением религий. Я как художник на этом настаиваю. Вот римский пейзаж — изумительный, очень красивый, сибаритский. Но там иудаизм не мог возникнуть. А в Израиле — идеальные условия: красота, суровость, напоминание о бренности. Мне так кажется.

Мне кажется, это очень схоже с теорией Гумилева об этногенезе и биосфере.

Нет, я ведь оговариваю, что это допущение, а он свои допущения оглашает под видом науки. Я его не люблю. Читал его «Старобурятскую живопись», он блистательный искусствовед, историк. Зачем в это дело полез? И стыдно сыну таких родителей, с такой судьбой: его же потом сама «Память» чуть ли не брала на щит с этими пассионариями. По мне, достаточно скучно написано, неинтересно, высосано из пальца.

А про пейзаж — это же наблюдение, которое можно было бы исследовать. Ведь эта суровость пустыни налагает свой отпечаток на людей. В Эшколе нас завезли в какой-то монастырь, причем православный, я там смотрел на монахов — и они другие, не такие, как здесь. Разговариваешь с людьми и по нашей привычке опускаешь руку в карман, и вдруг понимаешь, насколько это было бы оскорбительно. Эти студенты в рясах, в хорошем смысле слова, явно о другом думают, а не считают, что они ближе к чему-то там по своему состоянию. Я же Лео Таксиля раньше прочел, чем Библию, и к этому сословию не очень хорошо отношусь. У меня есть приятель, у которого даже была корочка, что он член общества атеистов с 1968 года.

А почему на вашей картине о шестом дне творения из цикла «Семь дней» нет человека?

Почему же, он там есть. Вопрос, помещать туда человека или нет, был для меня очень актуален, когда я эту картину писал: мне было непонятно, какой традиции придерживаться. Потому что по еврейской традиции его не должно быть — ведь изображение человека подпадает под запрет «не сотвори себе кумира». Но что бы ни говорили, традиция живая и все время меняется, сейчас, дескать, можно и круглую скульптуру делать. Только в человеческой фигуре должен быть изъян, вот Венера Милосская — вполне кошерна, потому что у нее рук нету. И я решил не придерживаться ортодоксальной традиции — у меня там есть человек, он лежит просто, замаскированный.

А в графике я человека не нарисовал, я его там словом обозначил. У меня есть билингвальное издание Торы, я друзей попросил, чтобы мне показали это слово. Оказывается, в Торе нет слова «человек», есть «мужчина» и «женщина», такая биполярность. Потом уже, в следующей главе речь идет про Адама, хитро устроена книжка эта. Там все антропоцентрично очень.

Есть ли что-то, чего вам не хватает в киевском пейзаже?

Киева не хватает. Ощущение нелепое: идешь по Манхэттену или в Иерусалиме на лужайке сидишь, видишь кого-то и понимаешь, что это люди из твоего прошлого — еще в 1990-е я помнил таких же в Киеве. Сейчас в Киеве интеллигентности не хватает. Когда студенты собирают деньги преподавателю на взятку, чтобы не ходить на лекцию, я считаю это унизительным для всех.

Когда президент Ющенко назывался интеллигентом, я как-то съеживался. Мне кажется, он не понимает сущности этого: интеллигент не может позволить себе, снимая пальто, бросать назад шарф, где стоит холуй, чтобы его подхватить. Да и теперешний «проффесор» ничуть не лучше.

Даже слово «респектабельность» режет мне ухо. Это не позиция, а, вероятно, такой состав крови. Растопыривать пальцы — последнее дело.