В этой статье мы обратимся к истокам уникального исторического явления, которое устроители передвижной выставки, путешествующей в 2008 году по городам Германии, назвали "Еврейские математики в немецкой академической культуре". Как и когда впервые появились в университетах Германии профессора-евреи? Каким образом на немецкой академической почве взошли первые ростки, превратившиеся впоследствии в мощную поросль гениев, прославивших Германию в математическом мире? Чтобы ответить на эти непростые вопросы, нам нужно ближе познакомиться со структурой немецких университетов и организацией научной жизни в Германии Нового и Новейшего времени.
Как стать ординариусом?
Немецкие университеты традиционно пользовались относительно большой свободой и независимостью от государства во всем, что касалось тематики научных исследований и преподавания. В каком-то смысле они продолжали средневековую традицию академических корпораций. И научная квалификация специалиста, и его первые шаги по карьерной лестнице определялись Учеными советами соответствующих факультетов. После окончания университетского курса молодой человек, стремящийся в науку, защищал первую докторскую диссертацию (этот процесс называется промовирен) и мог приступить к подготовке второй диссертации (хабилитацион), необходимой для получения права преподавать студентам. До защиты второй диссертации молодой доктор слушал курсы лекций в различных университетах, участвовал в научных семинарах, работал, если повезет, ассистентом у какого-нибудь профессора. Если вторая докторская работа получала одобрение Ученого совета, то ее автор мог стать доцентом университета и сам читать лекции и вести семинары со студентами. Право преподавания по старинной университетской традиции называлось латинским термином venia legendi и обычно оставалось за человеком, добившимся его, пожизненно.
Однако одного права преподавания оказывалось мало, чтобы получать достаточные для достойного существования деньги. В лучшем случае университет предлагал соискателю должность приват-доцента, жалование которого выплачивалось из средств факультета (например, из взносов студентов за обучение). Понятно, что здесь речь не могла идти ни о каком высоком или стабильном окладе. Это касалось и так называемых внештатных ординариусов, или экстраординарных профессоров. Только должность ординариуса гарантировала ее обладателю достойное существование в настоящем и обеспеченную старость в будущем. Но для получения такого места одного согласия университета уже оказывалось недостаточно. В назначении ординарного профессора окончательное слово оставалось за государством в лице министерства культуры, науки или образования (в разных землях существовали разные министерства, курирующие работу университетов).
Ординарный профессор являлся одним из высших государственных служащих со всеми вытекающими отсюда материальными преимуществами: высокий оклад, большой отпуск, гарантированная почетная пенсия. Профессор мог и не уходить на пенсию по возрасту, а перейти в статус почетного профессора, или эмеритуса. Профессор-эмеритус по-прежнему считался государственным служащим и сотрудником университета, только ему не требовалось непременно читать лекции, и он мог вообще не ходить на службу. В любом случае его оклад оставался таким же, как в момент изменения статуса. В университетской иерархии профессор играл ведущую роль: определял тематику читаемых лекций, руководил подготовкой новых докторов наук, его мнение считалось решающим в большинстве административных вопросов на факультете. Он как бы играл роль мастера той средневековой гильдии ученых, о которой мы говорили выше.
Сама процедура занятия должности ординарного профессора выглядела очень непростой. Прежде всего, Ученый совет факультета определял список из трех претендентов в порядке убывающего предпочтения, и декан направлял это предложение для окончательного выбора в курирующее министерство. Там могли утвердить одну из предложенных кандидатур, а могли и отклонить весь список. Тогда процедура повторялась снова. Счастливчик, получивший звание профессора, пользовался им пожизненно.
Если мнения факультета и министерства не совпадали, то выбор нового ординарного профессора мог затянуться на несколько лет. И это не преувеличение. Вот что произошло в Мюнхене в конце 30 – начале 40-х годов ХХ века. Известный математик Константин Каратеодори занимал должность профессора кафедры математики Мюнхенского университета с 1924 года. Когда в 1938 году Каратеодори перешел в статус эмеритуса, начались поиски его преемника. Министерство стремилось продвинуть на эту должность убежденного нациста, чему сопротивлялись профессора университета, прежде всего сам Каратеодори и Оскар Перрон. В результате назначение преемника состоялось только в 1944 году, через шесть лет после того, как должность ординариуса Мюнхенского университета стала вакантной. Упорство математиков победило – наиболее одиозный ставленник министерства заветный пост не получил.
Насколько трудно преодолеть границу между приват-доцентом и профессором, можно судить по такому факту. Иммануил Кант девять лет работал домашним учителем, а затем еще пятнадцать лет служил в должности приват-доцента, пока не получил, наконец, заветное звание ординариуса. Как однажды заметил Макс Вебер, главная особенность немецкой академической жизни состояла в том, что «многих называли, но немногих выбирали». Даже великий Давид Гильберт оставался многие годы лишь приват-доцентом (он получил это звание в 1886 году), пока не удостоился в 1893 году в Кёнигсберге звания ординариуса, и потом, не без серьезной поддержки Феликса Клейна, стал в 1895 году полным профессором математики Гёттингенского университета.
ЯкобиНе нужно думать, что, получив право учиться и преподавать, вся еврейская молодежь рванулась в университеты. Совсем не так. Для евреев наука оказалась далеко не самой привлекательной сферой деятельности: доля научных работников среди тех, кто выбрал академическую или свободную профессию, оказалась очень незначительной – около полутора процентов. Большинство из тех, кто не занимался физическим или наемным трудом, предпочитали карьеру врача (35,7%), учителя (24,5%), адвоката (14,2%), артиста или художника (13,4%).
В 1880 году в Германии работали 397 ординарных профессоров, среди них 11 евреев (2,8%). Доля евреев среди 246 приват-доцентов существенно выше: 41 человек (16,7%) происходил из семей, исповедовавших иудаизм. Через семнадцать лет эти пропорции изменились мало: доля евреев-профессоров немного увеличилась: 17 человек из общего числа 469 профессоров (3,6%), а среди приват-доцентов, напротив, доля евреев слегка уменьшилась, хотя и оставалась высокой: 61 человек из 416 приват-доцентов (14,7%). Число ординариусов-евреев во всех немецких университетах в период с 1882 по 1909 годы оставалось относительно стабильным, колеблясь между 20-ю и 25-ю. В 1917 году их насчитывалось всего тринадцать, что составляло один процент от общего числа ординарных профессоров. Одиннадцать университетов, включая Берлин, вообще не имели в своем штате ни одного профессора-еврея.
Положение стало меняться перед Первой мировой войной. В 1910 году 19% всех доцентов в немецких университетах имели еврейское происхождение, тогда как доля профессоров-евреев составляла 7%. С установлением эпохи Веймара доля еврейских ученых и преподавателей постоянно росла вплоть до прихода к власти нацистов. Так как профессорами становятся, главным образом, доценты, то в отсутствие каких-то препятствующих факторов следовало ожидать, что доля профессоров-евреев должна примерно равняться доле евреев среди доцентов. Однако на деле в кайзеровской Германии этого не наблюдалось: относительное число евреев среди ординариусов постоянно оказывалось в несколько раз меньше, чем среди общего числа преподавателей. Эта разница является красноречивым подтверждением того факта, что в академической среде всегда существовал заметный антисемитизм, хотя и не проявлявшийся в крайних формах, как в радикальных националистических партиях, но сильно затруднявший продвижение еврея по карьерной лестнице.
Количество профессоров по различным областям знания распределялось крайне неравномерно. До 1918 года в Германии не числилось ни одного еврея-ординариуса в таких науках, как немецкая литература, классические языки или античная история. С большим трудом еврей мог стать профессором в издавна почитаемой в Германии химии. Значительно легче мог он пробиться в новых областях науки, открывавшихся, например, в теоретической физике. В 1910 году в Германии работали около двух сотен доцентов-евреев, более половины которых занимались медициной, а почти все из оставшихся являлись членами философских факультетов, куда по традиции относились кафедры естественных наук и математики. Только несколько человек работали на юридических факультетах, откуда открывался наиболее прямой путь в государственную службу.
Для тех еврейских юношей и девушек, кто выбрал для себя карьеру ученого, математика считалась привлекательной областью науки. В ней, как и в теоретической физике, открылось много новых разделов, поле исследований виделось «не вытоптанным» предыдущими поколениями и сулило свободу и простор для творчества. Математика привлекала еврейских юношей еще и потому, что к анализу сложных логических конструкций многих приучали с детства. Ведь еврейская традиция воспитания и детского образования уделяла важное место развитию логического мышления при распутывании замысловатых задач, обсуждавшихся в Талмуде. И даже если ребенок воспитывался в нерелигиозной семье, уважение к разуму и логике прививалось ему с детства. Навыки обращения со сложными умственными конструкциями оказались очень полезными именно в математике, занимающейся построением и анализом именно таких идеальных моделей. Вот почему по всему миру можно обнаружить так много евреев-математиков, и даже среди немецких профессоров перед приходом Гитлера к власти их насчитывалось более четверти (28 из 94).
Первым некрещеным евреем, сумевшим подняться до уровня ординарного профессора, стал гёттингенский математик Мориц Абрахам Штерн.
Мориц ШтернМориц Штерн родился в 1807 году в одном из самых «еврейских» городов Германии – Франкфурте-на-Майне. Семья была обеспеченная: отец, Абрахам Зюскинд Штерн, торговец вином, считался «защищенным евреем». Этим термином обозначались те евреи, кто пользовался определенной свободой, находясь под покровительством верховной власти. И он, и его жена Фогель Ева Райс принадлежали к старинным еврейским родам, много веков проживавшим в этом древнем городе, расположенном в земле Гессен.
В школу мальчик не ходил, его учили дома отец и дед. Все родные считали, что Мориц будет раввином, и для полноценного образования наняли ему учителей, дававших уроки латыни, греческого, халдейского и сирийского языков. Этими языками, а также древнееврейским и идишем он овладел в совершенстве, к тому же уже в зрелом возрасте выучил датский и русский. В 1826 году Мориц подал документы в Гейдельбергский институт и, к удивлению родных, выбрал своей основной специальностью математику. Через год он перевелся в Гёттингенский университет, где одним из его учителей оказался великий Карл Фридрих Гаусс. В Гёттингене Штерн оставался следующие шестьдесят лет, уйдя на почетную пенсию лишь в 1885 году, когда ему уже исполнилось 78 лет.
В отличие от многих евреев, занявших заметное положение в немецком обществе, Штерн не скрывал своего еврейства. Всю свою жизнь он активно сотрудничал с гёттингенской иудейской общиной, регулярно посещал синагогу. В студенческие годы он писал письма домой на иврите. Отношение Морица Штерна к иудаизму в чем-то напоминало отношение знаменитого Моисея Мендельсона, мыслителя, стоявшего у истоков политической эмансипации евреев в Европе. Как и Мендельсон, Мориц считал, что обрядовая часть иудаизма может быть осовременена. Поэтому он охотно вступил в созданное в 1842 году во Франкфурте «Общество друзей реформ». Во главе Общества стоял Теодор Крайценах (1818-1877), педагог, литератор и историк литературы. «Общество друзей реформ» фактически пыталось стать общиной, живущей по законам реформистского иудаизма, и сразу настроило против себя традиционный раввинат. Многочисленным Общество не было никогда – в его составе не бывало более полусотни членов. В 1845 году Общество распалось, но Мориц Штерн до конца своей жизни сохранил уверенность, что иудаизм может быть приспособлен к реалиям повседневной жизни. В поддержку противников реформ в иудаизме, предупреждавших об опасности отклонения от традиции, следует заметить, что бывший руководитель Общества Крайценах после долгих колебаний в 1854 году принял христианство и полностью отошел от иудаизма. Штерн же остался верен своей религии до конца.
Еврейство Штерна создало его карьере в Гёттингене немало трудностей. В 1829 году он блестяще защитил докторскую диссертацию, удостоившись высокой оценки самого Гаусса. Через год Мориц получил звание приват-доцента, но денег на существование все равно не хватало. В поисках дополнительных заработков Штерн перевел книгу француза Пуассона по механике и написал две популярные работы по астрономии. Через восемь лет нижнесаксонское министерство согласилось установить ему оклад в 150 талеров в год, специально указав, что «как еврей Штерн не может получить звание профессора».
Проблемы с карьерным ростом не мешали Морицу заниматься любимым делом - математикой. И хотя его нельзя отнести к математическим гениям и основоположникам новых направлений в науке, все же результаты Штерна в развитии математического анализа и теории чисел были заметны для современников. В 1838 году ученый был удостоен премии Датского научного общества за работу «О решении трансцендентных уравнений». Через два года Штерна наградила Бельгийская академия наук за исследования в области квадратичных форм.
В 1840 году коллеги Штерна рекомендовали его на должность экстраординарного профессора. Ответ из ганноверского министерства пришлось ждать ни много ни мало пять лет. Приговор не допускал разночтений: «Вопрос о профессорстве Штерна не стоит, так как он еврей».
Только после революции 1848 года, когда по всей Европе и, в частности, по Германии задули свежие ветры свободы, власти оказались вынуждены хотя бы немного поступиться своими принципами. Штерн получил, наконец, звание экстраординарного профессора, и на протяжении следующих девяти лет его оклад понемногу увеличивался. И только в 1859 году, через тридцать лет после того, как он стал приват-доцентом в Гёттингене, Мориц получил долгожданное звание ординариуса.
Немецкие академики тоже обратили внимание на работы геттингенского ученого. В Германии, в отличие от большинства стран Европы, нет единой академии наук. В различных землях и научных центрах в разное время создавались академии, некоторые из которых существуют и поныне. Мориц Штерн стал дважды академиком: в 1859 году он был избран членом Королевской баварской академии наук, а еще через три года – членом Королевского научного общества Гёттингена.
Карьера Морица Штерна показывает, какие трудности вставали на пути еврея, выбравшего академическую профессию в необъединенной еще Германии. Только с принятием в 1867 и 1869 годах законов о равенстве прав всех граждан Северной немецкой конфедерации и подтверждением этих законов в конституции Второго рейха появилась возможность продвигаться по служебной лестнице без обязательного (и для многих унизительного) крещения. Хотя и в последующие годы переход в христианство избавляло от многих проблем, с которыми сталкивался человек, не желающий отказываться от религии предков.
В конце 60-х годов XIX века еще два математика – Лазарус Фукс и уже упомянутый Лео Кёнигсбергер – добились звания ординариуса, оставаясь некрещеными евреями. Третий выдающийся математик Леопольд Кронекер, тоже принципиально не перешедший в христианство, отклонил предложение занять профессорское место Бернхарда Римана в Гёттингене и предпочел остаться в Берлине, где преподавал в университете, не будучи ординарным профессором, но зато являясь членом Берлинской академии наук.
Макс НётерВ протестантской Пруссии не только евреи подвергались дискриминации: почти не имел шансов стать профессором католик. В консервативную профессорскую среду не принимали и политически активных деятелей левого толка. Бернхард фом Броке описал эту ситуацию так: «До эпохи Альтхоффа* в Пруссии стать ординариусом было невозможно социал-демократу, почти невозможно некрещеному еврею и очень редко удавалось католику».
Как мы видели, и в первые пятнадцать лет эпохи Альтхоффа положение в науке оставалось тем же: в 1897 году процент профессоров-евреев (3,6%) все еще сильно отличался от доли доцентов-евреев (14,7%). Но затем все резко изменилось. Двадцатый век открыл широкую дорогу в науку для многих людей, кому раньше религиозные, сословные или политические предрассудки ставили непреодолимые препятствия.
В математике это наиболее заметно по университету Гёттингена, где и еврейские, и иностранные преподаватели и студенты не чувствовали никаких стеснений. И решающая заслуга в создании такого научного климата по праву принадлежала Феликсу Клейну. Этот ученый и организатор науки заслуживает отдельного рассказа, и мы к нему обязательно вернемся.
Мориц Штерн познакомился с Феликсом Клейном, когда тот в 1871 году работал в Гёттингене приват-доцентом. Между математиками завязалась дружба, они долгие годы переписывались. В начале восьмидесятых годов Мориц не раз писал Феликсу, что хотел бы в будущем видеть его профессором в Гёттингенском университете.
Это событие произошло в 1885 году, причем место профессора для Клейна освободил сам Штерн: он перешел в разряд почетных пенсионеров-эмиритусов, а Клейн начал строить в Гёттингене «Мекку для математиков».
Закончив преподавательскую деятельность, Мориц Штерн переехал к своему сыну, историку Альфреду Штерну, в Швейцарию, сначала в Берн, потом, в 1887 году, в Цюрих. Там он в доме сына и скончался в 1894 году.
Дерево Штерна-БрокоНо историки науки помнят Морица Штерна, главным образом, потому, что он был первым немецким профессором математики, сохранившим верность иудаизму. И никакие трудности с карьерным ростом не могли его заставить принять крещение. Он добился своего, занял достойное место на немецком академическом Олимпе, оставаясь верным религии отцов. Мориц не пытался, подобно Генриху Гейне, через христианство получить «входной билет в европейскую культуру». Штерн вошел в нее, оставаясь евреем.
Следующим за ним поколениям еврейских математиков было легче покорять вершины, ибо перед их глазами всегда был пример скромного гёттингенского профессора Морица Штерна, сделавшего это в то время, когда все вокруг ему говорили: «Вопрос о профессорстве не стоит».
* Эрой Альтхоффа называют период с 1882 по 1907 год, когда в Прусском министерстве культуры отделом науки и высшего образования заведовал Фридрих Альтхофф. Ему, в конечном счете, принадлежало право назначения профессоров в прусские университеты, в том числе в Берлин и Гёттинген.
Еще о еврейских математиках:
