Почти месяц, пока американский военный транспорт «Бьюфорд» пересекал Атлантику и медленно приближался к Финляндии, их держали взаперти. Изредка выпускали на палубу глотнуть свежего воздуха. Вокруг расхаживали вооруженные охранники. Лишь в середине января 1920 года, когда «Бьюфорд» стал на якорь в порту Ханко, правительство Соединенных Штатов облегченно вздохнуло — отныне о 249 опаснейших людях Америки предстояло заботиться большевикам.

Среди уроженцев России, высланных из США за коммунистическую и анархистскую агитацию, была и грузная женщина в круглых очках с некрасивым, мясистым лицом. О ней ходили легенды. Ее называли «красной Эммой», идеологом политических убийств и лучшим оратором Нового Света. И сейчас, в поезде, мчащемся к финско-русской границе, Эмма Гольдман была вне себя от волнения: вот-вот она увидит новую, революционную Россию.

Можно предположить, что в этом поезде, возвращаясь в Россию, Эмма вспоминала всю свою прошлую жизнь. Литовское местечко Попеляны, где ее отец Авраам Гольдман полвека назад держал трактир, а мать и две сводные сестры хлопотали по хозяйству. Реальное училище в Кенигсберге. Санкт-Петербург, где семья открыла бакалейную лавку, а Эмме пришлось работать на корсетной фабрике. Она была нежеланным ребенком — Авраам Гольдман мечтал о сыновьях, но прежде троих братьев родилась Эмма.

В детстве Эмма восхищалась отцом, но он отвечал ей угрозами и побоями. Бил девочку кулаками, стегал ремнем. Заставлял ходить с наполненным до краев стаканом воды: «Прольешь хоть каплю, выпорю». Орал: «Я научу тебя слушаться!» Единственной защитницей девочки была старшая сестра Елена.

Как только Эмме минуло пятнадцать, отец решил выдать ее замуж. «Я протестовала, умоляя разрешить мне продолжить учебу. Отец в бешенстве швырнул мою французскую грамматику в огонь, крича: «Девушкам не надо много учиться! Все, что должна знать еврейская дочка, — это как готовить гефилте фиш, как тонко нарезать лапшу и как принести мужчине побольше детей», — вспоминала Гольдман в автобиографической книге «Моя жизнь».

Дальнейшую судьбу анархистской героини соблазнительно интерпретировать в духе классического фрейдизма: детские травмы, нанесенные авторитарным отцом, привели ее к борьбе за права угнетенных, ненависти к государственным «оковам», призывам к женскому равноправию, и эта борьба стала для Эммы Гольдман компенсацией и катарсисом.

Так или иначе, но хорошей еврейской дочкой, плавно превращающейся в хорошую еврейскую жену и мать обширного потомства, Эмма не стала. Традиционный уклад жизни ее семейства был нарушен исходом из штетла, частыми переездами и резким ухудшением материального положения. Из Ковно в Кенигсберг, оттуда — в Санкт-Петербург, из Петербурга — в Америку, в город Рочестер. Таким образом семья выпала из еврейской общины, а когда в Петербурге отец потерял работу, 15-летняя Эмма отправилась вкалывать на фабрику, где завела русских подружек и кавалеров, водивших ее в кондитерскую, в парк и не только, и тем самым окончательно распрощалась с обликом благонравной дочери ортодоксального pater familias.

Эмма работала на перчаточной фабрике в Петербурге, а потом — на швейной в Рочестере. Любопытно, что классовой ненавистью к угнетателям и симпатией к революционной деятельности она прониклась только в Америке, хотя условия труда там были, скорее, лучше. Воспоминания Эммы показывают то, что и современная аналитика: важнее создать для работников психологический комфорт, нежели физические удобства:

Нас было шестьсот женщин, всех возрастов, и мы работали над этими дорогими и красивыми перчатками изо дня в день, за очень маленькую плату. Но нам давалось достаточно времени на обед и дважды в день — на чай. Мы могли болтать и петь во время работы; нас не доводили и не притесняли. Так было в Санкт-Петербурге в 1882 году.

А вот в Америке, в Цветочном городе штата Нью-Йорк, на модельной фабрике. Несомненно, здесь было гораздо лучше, чем на перчаточной фабрике на Васильевском острове. Помещения были просторные, светлые, в них легко дышалось. У каждого было свое личное пространство. Меня не мучили эти ужасные запахи <…>. Однако работа здесь была тяжелее, и трудовой день, всего лишь с получасовым перерывом на обед, казался нескончаемым. Железная дисциплина запрещала любые движения (даже в туалет нельзя было выйти без разрешения), и постоянный надзор прораба камнем давил мне на сердце.
Вскоре Эмма вышла замуж за симпатичного мастера с фабрики, выходца из Одессы Якова Кершнера. Она не любила его, но Яков был на тот момент единственным ее другом в Америке: «Он заполнил пустоту в моей жизни, и я была сильно увлечена им». Но муж оказался сплошным разочарованием: его любовь к чтению, вначале покорившая Эмму, куда-то исчезла, и все свободное время он проводил на танцах или за игрой в карты. Последовал скандальный развод, и в двадцать лет, с сумочкой и пятью долларами в кармане, Гольдман очутилась в Нью-Йорке.

Здесь она быстро вошла в круг революционеров-анархистов. Ее постоянным спутником, любовником и другом на всю жизнь стал пламенный анархист, виленский еврей Александр Беркман. Впервые увидев его, Эмма поинтересовалась, «что это за обжора?», а потом неизменно называла его «душенькой». Вместе они занимались организацией забастовок, выступали на митингах. Но всепоглощающая, казалось бы, политическая деятельность не отменяла личной жизни и развлечений. Гольдман и Беркман хотели свободы во всем. Влюбившись в Федю, кузена Беркмана, она тут же рассказала обо всем «душеньке». «Я верю в твою свободу любить», — только и сказал Беркман. Вечером, встретившись с Федей, он обнял соперника. Как-то на танцах Эмму отвел в сторону один из анархистов: «Агитатору не пристало танцевать», — прошипел он. Эмма возмутилась и произнесла пылкую речь: «Я не верю, что наше дело, наш прекрасный идеал — анархия, означающая освобождение от условностей и предрассудков, требует отказа от жизни и красоты. Наше движение не должно превращаться в монастырь». Уже в семидесятые годы, когда Гольдман стала идолом американских левых и феминисток, из этого высказывания сделали формулу: «Если я не могу танцевать, это не моя революция».

В 1892 году началась забастовка на сталелитейной фабрике в Хоумстеде, штат Пенсильвания. Управляющим фабрикой, партнером ее владельца Эндрю Карнеги, был промышленник Генри Фрик, из-за жестокого обращения с рабочими и борьбы с профсоюзами снискавший титул «самого ненавидимого человека в Америке». Фрик нанял штрейкбрехеров и охрану из детективного агентства Пинкертона. Вспыхнула перестрелка, семеро охранников и девять рабочих погибли. В отместку Беркман и Эмма решили убить Фрика. Они надеялись, что это «прямое действие» принесет победу бастующим в Хоумстеде и поднимет рабочих всей Америки на борьбу с капитализмом.

23 июля 1892 года вооруженный Беркман проник в контору Фрика в Пенсильвании и открыл стрельбу. Он сумел дважды ранить промышленника и несколько раз пырнуть его ножом. Но Фрик выжил и за две недели сломил сопротивление профсоюза, после покушения окончательно лишившегося общественной поддержки; через несколько лет, еще больше разбогатев, Фрик стал собирать свою коллекцию — крупнейшую в Новом Свете коллекцию западноевропейской живописи и скульптуры. А Беркман, которому не удалось, как он планировал, совершить самоубийство, отправился в тюрьму на 14 лет.

Год спустя, когда в США разразился экономический кризис, Эмма выступила перед тысячами безработных на Юнион-сквер в Нью-Йорке. «Требуйте работы! — призывала она. – Если вам не дадут работы, требуйте хлеба! Если вам не дадут ни того, ни другого, берите хлеб сами!»

Гольдман арестовали за «призывы к бунту». Суд, напуганный ее анархистскими и атеистическими взглядами, отправил ее в тюрьму. Там Эмма подружилась с врачом, лечившим ее от ревматизма, и сама начала изучать медицину. Она стала завсегдатаем тюремной библиотеки — зачитывалась публицистикой Эмерсона и Торо, поэзией Уолта Уитмена, штудировала экономические трактаты Джона Стюарта Милля. Эмма прекрасно знала литературу и театр, – забегая вперед, скажем, что какое-то время она работала менеджером труппы Аллы Назимовой – и была выдающимся оратором — именно благодаря ее лекциям молодой Генри Миллер почувствовал себя писателем.

Эмму освободили через десять месяцев. В Нью-Йорке ее встретила восторженная толпа. Она отправилась с лекциями в Англию, затем вернулась в США и пересекла с лекционным турне всю страну, вновь отправилась в Европу. У Эммы завязался роман с чешским анархистом Ипполитом Гавелом; вместе они организовали Международный конгресс анархистов в Париже.

Осенью 1901 года анархизму в США был нанесен серьезный удар: душевнобольной безработный Леон Чолгош застрелил президента Уильяма Маккинли. На следствии он заявил, что вдохновился выступлениями Эммы. Гольдман арестовали, но не нашли никаких следов ее причастности к покушению и выпустили на свободу. После казни Чолгоша Эмма исчезла с политической арены: начала работать медсестрой и даже взяла новое имя — «Э. Смит». Беркману в тюрьму Гольдман писала, что устала чувствовать себя «общественной собственностью».

Но вскоре, в 1903 году, Конгресс США принял «Акт о недопущении и изгнании анархистов», позволявший властям не впускать в страну и депортировать иммигрантов, придерживающихся нежелательных политических взглядов. И Эмма вернулась к политической борьбе. В 1906 году она основала журнал «Мать Земля». Наряду со статьями анархистов разных стран в нем печатались труды авторов, повлиявших на Гольдман (а таких влияний было множество — от Прудона, Бакунина и Кропоткина до Чернышевского и Ницше, любимого философа Эммы). В том же году был досрочно выпущен из тюрьмы Беркман. Он вышел на свободу сломленным человеком, пытался покончить с собой, однако новый арест Эммы вернул его к жизни, и Беркман возглавил успешную кампанию по ее освобождению.

Для Эммы началось десятилетие непрестанных поездок по стране, лекций, митингов и прочей анархистской и феминистской агитации. Ее завороженно слушали не только рабочие, но и артисты, писатели и журналисты, после вспоминавшие о «магнетической личности» Гольдман и ее «силе, красноречии и огненном темпераменте». Она выступала за свободу слова, клеймила капитализм, государство как инструмент угнетения и институт брака: "Женщина платит за это своим именем, свободой, самоуважением и самой жизнью, "пока смерть не разлучит их". Более того, экономика брака обрекает ее на пожизненную зависимость, на паразитизм, на полную бесполезность – как личную, так и общественную".

Но счастлива Эмма отнюдь не была — Беркман завел юную любовницу-анархистку; не утешил Эмму и роман с «доктором-бродягой» Беном Рейтманом. Как она впоследствии вспоминала в своей автобиографии, несмотря на проповедь свободной любви, измены партнеров приносили одни страдания.

В 1917 году Соединенные Штаты вступили в Первую мировую войну. Эмма и Беркман бросились в атаку. Они организовали «Лигу против мобилизации», провозгласив: «Мы против воинской повинности, потому что мы интернационалисты, антимилитаристы и выступаем против всех войн, которые ведут капиталистические правительства». Обоих арестовали, Эмму приговорили к двухлетнему тюремному заключению. А в 1919 году власти приняли решение об их депортации – – на этом настаивал тогдашний директор отдела расследований министерства юстиции и будущий шеф ФБР Джон Эдгар Гувер, называвший Гольдман и Беркмана «самыми опасными анархистами страны». Так они очутились на борту «Бьюфорда».

…Приближалась русская граница. «Скоро мы должны были воочию увидеть революционную Россию. Я предпочла бы в одиночестве ступить на эту священную землю; мой восторг был слишком велик, и я боялась, что не смогу справиться со своими эмоциями», — вспоминала она позднее.

Разочарование не заставило себя ждать. Вместо воплощенного светлого будущего Эмма повсюду видела разруху, коррупцию и репрессии. Многие анархисты сидели по тюрьмам. Антибольшевистское Кронштадское восстание было жестоко подавлено практически у Эммы на глазах. «В революционный период не может быть никакой свободы слова», — заявил Эмме «хитрый азиат» Ленин. «Свобода слова, свобода прессы, духовные достижения столетий — что они значили для этого человека? Пуританин, он был уверен, что лишь его схема может спасти Россию. Те, кто служил его планам, были правы, другие мнения не допускались», — писала Эмма. «-- И его схема — действительно ли это была Революция?»

Два года спустя Беркман и Эмма вырвались из России. В Лондоне Гольдман шокировала две с лишним сотни поклонников-социалистов (среди них был писатель Герберт Уэллс и философ Бертран Рассел), поведав им об истинном лице советского правительства. И вскоре выпустила книгу под названием «Мое разочарование в России».

Двадцатые-тридцатые годы стали для Эммы тяжелой порой. К счастью, фиктивный брак с шотландским анархистом обеспечил Гольдман британское гражданство и позволил свободно путешествовать по Франции и Канаде. Но свободные путешествия вскоре превратились в утомительные скитания. В 1928 году группа доброжелателей, включающая поэтессу Эдну Сент-Винсент Миллей, писателя Теодора Драйзера и светскую даму-меценатку Пегги Гуггенхайм, собрала достаточно денег, чтобы позволить ей снять домик в Сен-Тропе и два года писать мемуары.

Летом 1936 года после мрачного телефонного разговора с Эммой Беркман выстрелил в себя. Примчавшись в Ниццу, Эмма успела застать друга в коме; он умер на следующий день. Смерть Беркмана окончательно подкосила Гольдман. Она еще нашла в себе силы поехать в Испанию, где началась гражданская война, и выступить с активной поддержкой испанских анархо-синдикалистов. То была ее лебединая песнь — после Испании Эмма уехала в Канаду и с пессимизмом наблюдала, как Европа готовится к войне.

«Как бы я ни презирала Гитлера, Муссолини, Сталина и Франко, я не поддержала бы войну против них и за демократии, ведь в конечном счете это те же фашисты под маской», — писала она в письме. Зимой 1940 года Эмма перенесла удар, результатом которого стал частичный паралич и потеря речи. «Подумайте только: Эмма, величайший оратор в Америке, не способна произнести ни слова», — сокрушался один из ее друзей. Умерла она 14 мая 1940 года; американские власти позволили захоронить ее прах в пригороде Чикаго. На могиле неукротимой Эммы, всю жизнь боровшейся за свободу, высечены слова: «Свобода не снизойдет к людям. Люди должны сами подняться к свободе».