Сто лет назад, 31 января 1914 года, в Екатеринославе родился будущий поэт Савелий Соломонович Гринберг. По старому стилю или по новому? На этот вопрос вдумчивого читателя у меня ответа нет. Кого теперь спросишь? Самому Савелию, увы, уже не позвонишь, как прежде. И это, между прочим, совсем не так просто принять и через дюжину лет, прожитых в его отсутствие.

Поэты не умирают
Но лишь отсутствуют
(«Беглый раб»)

Сам он свои дни рождения как-то не отмечал, только вскользь, с усмешкой говорил по разным поводам: «Это было не так давно. Впрочем, мне все кажется не так давно… на самом деле, мне уже скоро девяносто лет, не совсем, но почти». Может быть, не стоит и уточнять. Савелий любил точность — но точность поэтическую, а не канцелярскую — и про эпоху свою сказал очень точно:

Двадцатый век — сплошной подвох
Двадцатый в двадцать первый вкраплен

(Да еще с рифмой «Чарли Чаплин»!) Я все-таки думаю, что по новому стилю — не мог Савелий родиться по старому, как-то это с ним, ударником Бригады Маяковского, не вяжется. Так что давайте примем этот постулат за данность и воспользуемся подоспевшей датой, чтобы отметить столетие со дня рождения замечательного поэта. Итак, в жанре «Юбилейное». А раз такой у нас жанр, то нужно рассказать все более или менее по порядку.

С двухлетнего возраста Савелий жил в Москве, проводя много времени также в Крыму, в Евпатории, у старшей сестры. После школы работал на заводе. Осенью 1930 года вошел в Бригаду Маяковского, в которой состоял все годы ее существования и о которой часто вспоминал:

Бригада Маяковского — это была литературная организация, возникшая на выставке самого Маяковского «Двадцать лет работы», в феврале тридцатого года, за полтора месяца до самоубийства. <…> Она создалась стихийно. Весь ее секрет и особенность в том, что она возникла стихийно. Об этом сейчас многие не знают. На выставке собрались молодые люди, в основном это были так называемые комсомольцы, которые верили… Я не был комсомольцем, но принадлежал к этой бригаде, правда, уже после самоубийства Маяковского. <…> То, что «Бригада» возникла стихийно, делало ее всегда неудобоваримой для властей. Ведь о ней не было никаких указаний сверху. Это был вечный конфликт «Бригады Маяковского» и Союза писателей. Особенно после слов Сталина о том, что «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей революционной эпохи», прозвучавших в конце тридцать пятого года на фоне повышенного интереса к поэту, с которым, видимо, нужно было считаться и верхам. «Бригада» поддерживала и распространяла этот интерес <…>Там не все писали, но очень многие. И я тоже писал. И все мы постоянно натыкались на препятствия. К «Бригаде» относились как к «несоветской организации». Мы не были антисоветчиками, но хотели как-то по-своему, по-человечески. И поэтому организация оказалась крамольной. А футуризм и борьба за новые формы искусства вообще были мне близки еще и до «Бригады». Мое восхищение Пикассо идет оттуда же. Для нас Маяковский был символом этого обновления, освобождения… да не символом, а настоящим воплощением этого стремления к новой форме. Если уж строить новую жизнь, то делать это в новых формах. И это, конечно, входило во всё большее противоречие со сталинизмом в искусстве. Ведь в искусстве тоже был сталинизм. А мы многое чувствовали, но многого и не понимали (из интервью для журнала «Двоеточие»).

В 1935 году Савелий получил разрешение на выезд в Палестину, где к тому времени уже жили его родители и сестра. Прожил он здесь два года, работал помощником землемера. В страшном 1937 вернулся в Москву, еще на 36 лет. Два года, проведенные в Палестине, отзываются в нескольких написанных позднее стихах:

За эту груду лет протекших с той поры
успел отвыкнуть я от языка Экклезиаста и Песни песней
но во мне остался тот край
и говор жаркий Емкие слова
Созвучия которыми размечен был тот мир

(«Из тетради 1948 года»)

Что же происходило с Гринбергом за эту груду лет? Он работал в Литературном музее, продолжал сотрудничать в Бригаде, в 1941 году ушел добровольцем в Московское ополчение, был фронтовым лектором на Малой земле и на Северном флоте, после войны начал работать в музее Маяковского. И все это время писал стихи. Стихи были необычные. Совсем неподходящие. Их отличал так называемый «формализм». Ни одно (!) стихотворение Савелия Гринберга не было опубликовано в Советском Союзе. Но некоторые ходили в списках и широко цитировались. Особенно популярным был «Рифмоуловитель на выставке Пабло Пикассо», сочиненный в 1956 году, во время первой экспозиции великого авангардиста в Москве. Как можно было не запомнить и не повторить знакомым такое:

//Выставка Пабло

Большая толпа была

Даже кривой и даже косой
должен
повосторгаться
художником
Пикассой

ПИКАССО
АПОКАЛИПСИСА
А покамест

Не паблокачиваться
Не припикасаться

Иная краса
паблой в колесо
И ЖИЗНЬ ПИКАССА
И ЖИТЬ ПИКАССО!//

Первые публикации появились в Израильских русскоязычных журналах после приезда поэта в Иерусалим в 1973 году. Здесь же, когда автору было уже 65 лет, увидела свет его первая книга «Московские дневниковинки», в которой абсолютное большинство стихотворений было написано еще в прежней жизни. Первого российского издания ему пришлось ждать еще два десятилетия. В 1997 году в Москве, наконец, вышел сборник «Осени́я» (изд. Carte Blanche). В него, наряду со старыми российскими текстами, вошли стихи, написанные в Израиле в 80–90-е годы, в том числе «Онегостишия» — совершенно уникальный по своей поэтике цикл, впервые публиковавшийся в затеянном нами с Гали-Даной Зингер и Израилем Малером иерусалимском самиздатовском журнале «ИО». Анализ «Онегостиший» требует иного жанра и иного объема. Ограничимся лишь самой общей характеристикой: это стихотворения, написанные в форме онегинской строфы, глубоко автобиографические, но в ряде аспектов перекликающиеся с образами и языковыми поворотами пушкинского романа в стихах — новая «энциклопедия русской жизни», в которой, как и в самой этой жизни, бо́льшая часть статей представляет скорее загадку, чем информационную справку. В этих строфах Гринберг свел воедино футуризм как исходный пункт своей поэтики с постмодернизмом, о котором, сказать по правде, и слышать-то не хотел. Вот, например, такой фрагмент:

И нету тени, нету тени,
Но год вдогон, но год вдогон.
И не Совок оков, о, сени,
Но рок — дебош, обед корон.

Если кто-то случайно не заметил, отмечу, что это палиндром. Вот так в 90-е годы, в Иерусалиме Пушкин встретился с Хлебниковым. Савелий был большим мастером палиндрома, его называли «классиком жанра». И еще следовало бы сказать, что он, уже в тетрадях 30-х годов, предвосхитил гораздо более поздний мировой и московский концептуализм. Посмертно, в 2003 году в Москве увидели свет составленное Элеонорой Вертоградской малое собрание «Онегостишия и Онгсты» (изд. «Водолей») и небольшая книжка «Посвящается В. В. Маяковскому» (изд. «Рудомино») задуманная автором при жизни. 

Первой же изданной книгой Гринберга стала книга поэтических переводов с иврита. Это были вышедшие в 1976 году «Криптограммы с борта разведспутника» Давида Авидана, за которыми последовали «Шира́ Хадиша́ — Страницы новой израильской поэзии» (1992) и посмертное издание «Давид Авидан. Сборник стихотворений» (2003). Савелий переводил Авидана без малого тридцать лет. В уже цитированном выше интервью он вспоминал:

Я был уверен, что здесь должен существовать какой-то новый поэт-модернист. Я даже не слышал про Авидана, но я знал, что такой поэт должен быть. Я считал, что новое ощущение жизни, глобальные перевороты, которые здесь произошли, возникновение государства, а главное — возрождение иврита, должны привести к появлению модернистской поэзии. И я искал этого Авидана, зная, что такой есть, не может не быть.

Я никогда не забуду первое чтение вслух «Знанья сквозь контроль» в исполнении поэта-переводчика. Уже в двух стартовых строках, которые продекламировал Савелий, подчеркивая стаккато рифмы, открылось какое-то колдовство:

Дела, в которых птицы сплошь — напрасный труд
Иное дело — интерес иных минут…

Не только ритм, но и рифма билась в русском тексте в унисон с оригиналом, который некоторые из слушателей того вечера знали наизусть:

инья́н рацу́ф бэ-ципори́м инья́н аву́д
инья́н риг’и́ инья́н ахе́р инья́н леху́д…

Момент творческого чуда, поэтического смещения реальности, пойманного точными словами Авидана, повторялся, теперь уже по-русски, словно возникая на слух, тут же, на месте, в полном и каком-то стихийном соответствии с внутренними законами стихотворения. Трудно найти в истории поэтического перевода подобный пример столь точного попадания в цель, свободного от какого бы то ни было буквализма.

В этом году в издательстве «Эвен Хошен» должна выйти еще одна книга Савелия Гринберга, даст Бог, не последняя. На этот раз, впервые, на иврите. Стихи в переводах Гали-Даны Зингер, эссе о поэте и его поэтике, интервью.

Савелий был, кроме всего прочего, совершенно особой, незаменимой и неотделимой от Иерусалима фигурой, одним из тех образов, которые создают этот странный город, и об этом мне кажется тоже очень важным вспомнить сегодня, в этом «юбилейном»:
Когда мы упоминали в разговоре с кем-то из не говорящих по-русски иерусалимских наших друзей кого-нибудь из «русских» поэтов, какую бы фамилию мы ни называли, все отзывались одинаково: «А, это тот, красивый, седой!» Так что можно без особого преувеличения сказать, что Савелий был одной из не столь многочисленных красот нашей древней столицы.
(Гали-Дана Зингер, «Загадка жизнь, головоломка»)

И в качестве гран-финале хочется привести арс-поэтическое завещание из того же интервью, завершающееся ремаркой «Смех» (без которого, по счастью, не обходился ни один из наших серьезных разговоров):

Савелий Гринберг: Поэт должен быть все время сам собой. А для чего он, кстати сказать, должен быть сам собой? Очень глубоко сам собой? Для того, чтобы уметь избавиться от этого, чтобы самого себя потом отчеркнуть, чтобы исчезнуть. Мне кажется, что это самоисчезновение и есть суть поэзии.
Гали-Дана Зингер: Это очень интересная мысль.
Савелий Гринберг: Это не столько мысль, сколько ощущение. А это будет записано?
Гали-Дана Зингер: Да.
Савелий Гринберг: Ну и пускай! [Смех.]