Человек, вошедший в историческую литературу под именем Иосифа Флавия, от рождения носил труднопроизносимое для римлян и греков имя Иосеф бен Маттитьяху. Он писал по-гречески, имя свое транскрибировал на знакомый грекам лад и во введении к «Иудейской войне» представляется как «Иосеф сын Матфея, священник из Иерусалима». В краткой автобиографии — приложении к «Иудейской войне» — он уточняет: не просто священник, но «в первой страже из двадцати четырех», причем его род возглавляет стражу. «А поскольку у каждого народа свои представления о благородстве, у нас жреческое достоинство служит к вящей чести рода». По материнской же линии он в родстве с Хасмонеями — освободителями Иудеи, последними ее суверенными царями.

Не эллинизированный еврей диаспоры, а самый что ни на есть настоящий, из Иерусалима, помнящий свой род, участвовавший в храмовых богослужениях. Один из руководителей (пусть не по своей воле, в силу обстоятельств) грандиозного восстания, которое закончилось в 70 году падением Иерусалима и гибелью Храма. Пленник и вольноотпущенник римского полководца, а затем императора Флавия Веспасиана. Вот откуда имя Флавий: по римскому обычаю освобожденный пленник получал имя победителя, раб — имя хозяина. Потомственный священник и родич царей входит таким образом в «фамилию» императора, в число пришлых и маленьких людей, состоящих под высоким покровительством. Милостью Веспасиана и его наследника Тита Флавий получит также римское гражданство. Первую половину жизни Йосеф бен Маттитьяху прожил в Палестине, после 70 года Тит Флавий Иосеф (так строится имя вольноотпущенника, прежнее имя ставится на последнее место) переселяется в Рим и в Риме становится грекоязычным писателем Иосифом Флавием.

* * *

Кем же считал себя этот иудео-греко-римлянин, какой из трех элементов брал верх в его душе или в его самоопределении перед миром? Основной способ самоидентификации (во всяком случае, для античного мира) — заявление своего статуса, и в этом Флавий тверд: евреем и священником из Иерусалима он пребудет до конца жизни, до заключительного трактата «Против Апиона», где в очередной раз, опираясь и на авторитет книг, и на свой собственный авторитет священника Израиля , будет доказывать чистоту и преимущества учения, дарованного миру евреями. На звание греческого писателя Флавий отнюдь не претендует — напротив, подчеркивает, что эллинский язык освоил уже в зрелые годы, недостаточно владеет «грамматикой» («стилистикой», сказали бы мы сейчас) и прибегает в своей работе к помощи «носителей языка».

Могло бы показаться: если остерегаться измены еврейству, так уж скорее с ним несовместимо римское имя и гражданство, но в ту эпоху дело обстояло иначе. Сошлемся на современное Иосифу свидетельство Нового Завета: апостол Павел был «евреем из колена Вениаминова, фарисеем от фарисеев» и потомственным римским гражданином. Римское гражданство могло даже укреплять «исконный статус» человека: раз отец или дед Павла удостоился римского гражданства, значит, римляне считали, что этот человек пользуется уважением среди своих. На завоеванных территориях Рим предпочитал сохранять местное самоуправление: большая часть населения превращалась во второсортных провинциалов, с которыми расправлялись скорым прокураторским приговором, но влиятельные люди, зажиточные горожане становились «римлянами», и этот статус переходил к детям и внукам.

Возможность «стать римлянином» — великое открытие. Рим долгое время столь жестко ограждал свое гражданство, что довел дело до Союзнической войны — в начале I века до н.э. города Италии восстали против Рима и воевали не за право быть особыми суверенными государствами, но за право быть римлянами. С тех пор в гражданство принимали целыми общинами: италийцев, издавна осевших на севере Апеннин галлов, помогавших Цезарю эдуев, верных испанцев. Издавна, еще прежде распространения этого статуса на италийцев, вольноотпущенник в Риме получал неполное гражданство, но уже его дети становились плебеями не хуже других, то есть римский народ испокон веку пополнялся иноплеменными. Рим умел ценить пришлых; его культуру издавна созидали люди «с тремя душами» — так определял себя поэт конца III века до н.э. Энний. Три души: местная, данная от рождения (у Энния — оскская, италийская), образованный ум эллинофила и преданность Риму. Эллинский мир ничего подобного не признавал — раб греческого происхождения становился свободным негражданином, чужеземец так и оставался варваром.

Вот почему в Посланиях Павла иудеям противопоставляются не римляне, а эллины. Мы ныне твердим об иудео-греко-римской цивилизации, находя основания противопоставить ее всем другим, в особенности той, что ближе всего — мусульманской. Что же такое эта иудео-греко-римская цивилизация? Рим говорил о достоинстве человека, о социальной личности, о возможности мирного сосуществования под сенью единого закона. Эллины даровали миру литературу и язык — упрощенный язык международного общения (койне, пиджин рубежа эр, на котором написаны Евангелия и Послания Апостолов) и непостижимо сложный и гибкий язык классической философии и поэзии. Иудеи несли идею единого Бога, но было и нечто иное, не столь явное, но столь же необходимое нашей цивилизации: евреи упорствовали в сохранении своего. Народы Востока радостно перенимали греческую культуру (а потом и римскую власть, и христианскую весть, и арабское нашествие). Эти народы исчезали и растворялись; евреи оставались самими собой.

Но если бы это сохранение своего было односторонним, закрытым, если б понимание себя сводилось к отграничению от всех прочих, ни евреям от цивилизации не было бы никакого прока, ни миру от евреев.

У эллина все не выходило сказать «нет эллина, нет иудея», потому что ему казалось естественным, что эллин как раз есть, и пусть уж, раз мы такие гуманные, иудей перестанет быть собой и станет эллином. Римляне предлагали иудею стать римлянином, оставаясь иудеем, но от римлян это никаких шагов не требовало. Только иудей учился принимать в себе эллина и римлянина.

* * *

Со времен Македонского завоевания евреи подвергались соблазну эллинизации. Повторим еще раз, ибо это — один из основополагающих парадоксов нашей цивилизации: ни в одном народе Востока греческая культура не встретила такого восторженного приема и такого упорного сопротивления, как в еврейском народе; нигде слияние не было столь полным и плодотворным, отграничение — столь последовательным и самоотверженным. Народы покоренных Александром таинственных восточных стран — Сирии, Вавилона, Египта — сами понесли свои предания в копилку эллинизма. И первыми этот путь прошли евреи. Септуагинта — несомненное чудо. Авторитет этой книги признавали и строгие иерусалимские евреи, и христиане различных конфессий — один из немногих пунктов, по которому мы все согласны, что само по себе чудо. Находились и другие формы сближения культур: Исход превращался в трагедию по греческим канонам, основание Иерусалима — в эпос.

Разумеется, всегда были недовольные. По большей части — простые и бедные люди Палестины. Может быть, не так уж хорошо разбирались они в тонкостях Закона, однако поведение аристократии не могло не раздражать, особенно когда эллинизация происходила не в рамках переводов и высоколобых бесед, а на бытовом и наглядном уровне. Самым обидным казалось, что в Иерусалиме инициаторами эллинизации стали первосвященники. Те самые люди, которым следовало ревностно защищать старинную веру, изменяли свои имена на греческий лад, появились Ясоны и Менелаи, в Иерусалим тащили изваяния чужих богов, утверждая на модный синкретический лад, что Ваал и Зевс Олимпийский — попросту другие имена Единого. Соперничая друг с другом, обращаясь за поддержкой кто к сирийским Антиохам, кто к египетским Птолемеям, Ясоны с Менелаями уже хотели внести статуи в самый Храм, понастроить в городе театры и гимнасии, Иерусалим предполагалось переименовать в Антиохию Иерусалимскую — будет эллинистический город, не хуже прочих. Когда же обнаружилось, что население своей пользы не понимает и восстает против реформаторов, обманувшийся в надеждах Антиох Епифан перешел к репрессиям: искоренить древнюю и «особенную» веру, коли мешает прогрессу. Запрет на обрезание, установление языческих жертв в Храме, насильственное кормление недозволенной пищей, мученичество — все это кончилось восстанием Маккавеев, о котором Иосиф Флавий рассказывает во вступительных главах своей книги. Но и Маккавеи, освободив страну и восстановив Храм, не гнали греческую образованность. Один из царей этой династии почетный титул себе присвоил — «Филэллин». Даже история Маккавейской войны изложена по-гречески и в этом виде вошла в Библию.

* * *

Но то история победоносной войны, Иосиф же писал историю войны проигранной, и ему труднее было оправдаться перед собой и своими, тем более что к нему имелись серьезные претензии, вплоть до обвинений в дезертирстве и прямой измене. Были факты, и с этими фактами Иосиф не спорит: сам в «Иудейской войне» и в автобиографии подтверждает, что принял участие в восстании и руководил военными действиями в Галилее, был комендантом Ионапаты, сорок семь дней выдерживал осаду, а когда город пал, вместе с сорока товарищами прятался в каком-то убежище. Римляне предлагали сдаться, но побежденные, вопреки пламенным речам Иосифа (эти образцы риторического искусства включены в «Иудейскую войну»), считали, что достойнее покончить с собой. Иосиф называл самоубийство греховным с точки зрения религии, неразумным с философской точки зрения, да и просто непрактичным: умереть всегда успеем, но, быть может, удастся спасти жизнь — и такую жизнь, чтобы она не показалась горше смерти. К тому же Иосифу приснился вещий сон: командующий римскими войсками в Иудее станет императором. Подобно своему тезке, библейскому Иосифу, он мог бы предстать перед чужеземным полководцем и за такое пророчество снискать у него милость для себя и своих. Но соратники настаивали на коллективном самоубийстве и чуть не прикончили Иосифа при попытке к бегству. Тогда, повествует Флавий, он спас себе жизнь хитростью: подтасовал жребии таким образом, что все фанатики поочередно зарезали друг друга и остался в живых один, наиболее податливый к убеждениям Иосифа. С ним наш герой и вышел к римлянам, пал в ноги Веспасиану, провозгласив его обещанным и богопомазанным владыкой мира. Веспасиан заключил Иосифа в оковы и держал под стражей, покуда не сбылось предсказание: гражданская война в Риме, послужившая толчком к иудейскому восстанию, после быстро сменявшихся преемников Нерона вознесла на престол династию Флавиев.

Иосиф получил не только жизнь и свободу, но и (в разумных пределах) доверие властителей. Тит взял Иосифа с собой под Иерусалим; бывший лидер национального сопротивления, осознавший историческую неизбежность римской власти, должен был склонить к миру засевших в столице фанатиков. Стоя на холме перед святым городом, он надрывал глотку убедительными призывами сдаться и сохранить в целости Храм (эти речи опять же приводятся в книге). Увы, многие в городе не хуже Иосифа понимали если не исторические закономерности, то, по крайней мере, безнадежность своего положения, вот только зелоты никого не выпускали из города, а спешивший вернуться в Рим с триумфом Тит с каждым днем все меньше походил на «милосердного победителя». Иосиф выплакал пощаду для немногих близких: спас брата и с ним сколько-то друзей, убедил Тита в благонадежности нескольких десятков знатных иерусалимцев. Он видел, как погибают древняя столица и Храм — видел с другой стороны, находясь во вражеском войске под родными стенами. Он ехал долиной смерти, среди воздвигнутых римлянами крестов, вглядываясь в искаженные мукой лица распятых. Но когда душа протестует — как мог он там быть, как мог смотреть на это, — вспомним, что легче было бы отвернуться. Отвернуться — и не заметить среди умирающих троих знакомых иерусалимцев, которых его заступничеством сняли с креста.

Из троих снятых с креста двое умерли, одного врачам удалось вылечить. Сорок человек покончили с собой в Ионапате, не послушав Иосифа, но девяносто иерусалимцев он сумел освободить без выкупа. В сдавшейся Ионапате учинили страшную резню, однако в упорствовавшем Иерусалиме погибло намного больше. Облегчит ли это вину Иосифу, лягут ли на другую чашу весов его заслуги? Числа бессильны, числа с тех пор стали его врагами. Этот историк, взывающий к достоверности и точности, превращается в неумеху всякий раз, когда вынужден иметь дело с количествами или датами. Что количество! Одна человеческая жизнь — тот, безымянный, висевший на кресте, оправившийся и выживший.

Товарищи Иосифа предпочли самоубийство плену: их страшила не кара, а пощада, жизнь после Ионапаты. Им казалось, что после капитуляции они перестанут быть собой. Как оставаться самим собой, если то, к чему ты стремился, во что вкладывал все свои мечты и силы, оказалось недостижимым и ненужным? И как сохранить веру, если пророки ошибались и Господь не созидает более царство для своего народа?

Вот почему у Иосифа не было готового ответа на вопрос: этот, пишущий еврейскую историю по-гречески, принявший историческую неизбежность Римской империи, — тот ли, кто некогда был Иосефом бен Маттитьяху? Он искал ответ, когда писал свою Историю, и пришел к ответу, когда написал.

* * *

Во вступлении к «Иудейской войне» Иосиф говорит, что сначала писал для своих, а затем переработал этот труд для подданных Рима, считая неуместным смотреть, как искажается истина столь великих дел, притом, что парфяне и вавилоняне, и самые дальние среди арабов, и те, что за Евфратом, и родственные нам адиабеняне по моему усердию узнали точно, с чего началась война и через сколькие провела страдания и какой закончилась катастрофой, а эллинов и тех из римлян, кто не воевал, вводят в заблуждение лесть или вымысел. (ИВ, Введение, 2).

Итак, сначала была история, которую Иосиф, «составив на отеческом языке, отослал варварам в глубину материка». Этот исчезнувший текст весьма интересует историков, однако никаких следов от него (от оригинала или перевода на языки Востока) не осталось, а Иосиф, вопреки своему обыкновению, здесь нарочито краток и загадочен. Какой язык он именует «отеческим» — священный иврит или употребительный среди евреев Палестины арамейский? Допустим, арамейский — семитский язык, понятный вавилонянам и адибенянам, раз уж они «родственные», и некоторым из народов Аравии, но при чем тут парфяне? Их язык принадлежит к иранской группе индоевропейских языков. Либо Иосиф имеет в виду не вавилонян, арабов и парфян, а живущих среди них евреев — восточную, вне Римской империи, часть диаспоры, либо полагает, что парфяне интересуются еврейскими текстами и среди них найдутся читатели и переводчики. Да и не так существенно, прочтут ли на самом деле эту историю парфяне, у них тут другая роль: простиравшееся от Евфрата до Индийского океана Парфянское царство оставалось единственным грозным соседом Рима, и автору «Иудейской войны» важно подчеркнуть, что вся эта восточная империя, а не только ее еврейские подданные, проявляла интерес к восстанию или, по крайней мере, к написанному Иосифом отчету. Локальное иудейское восстание оборачивается не просто «величайшей войной», о которой ближним и дальним интересно узнать в силу масштаба событий, — это ключевой момент истории, выравнивание баланса между Римской империей и теми, кто «по ту сторону Евфрата». Место встречи, исторический перекресток: стоя здесь, Иосиф Флавий, как двуликий римский Янус, поворачивается лицом и к Западу, и к Востоку.

Оксюморон «на отеческом языке для варваров» свидетельствует о том, как этот Иосиф склеивал позвонки двух материков. Те, для кого написан первый вариант книги, — «свои» для Иосифа, собратья по языку, но переключаясь в греческий регистр, он именует их варварами, ибо варварами, «бормочущими заиками», считали эллины всех людей, говорящих на «отеческих языках». Для эллина варварство — понятие абсолютное (и в таком значении, «варвар» — неэллин, употребляет здесь это слово Флавий, явно ощущая и горечь такого прозвания, и его иронию). Римляне поначалу добросовестно именовали варварами самих себя «с точки зрения греков» — преимущественно в комедии, их это забавляло. Но в Послании Павла, тексте, современном Иосифу, появляется мысль о взаимности варварства: если не разумеем языка друг друга, то собеседник мне варвар, и я ему — варвар.

Кажется, Иосиф также думает о «взаимном варварстве»: не претендуя на тонкое знание греческого языка, он, однако, полагает, что мог бы поучить греков искусству историографии. Греческие авторы привержены древности, они упражняются в риторике и на все лады перепевают уже существующие сказания о былых временах и далеких народах, Флавий же считает хорошим историком того, кто старается «составить события своего времени для тех, которые после него». Греческий глагол, который мы переводим как «составить», предполагает систематизацию и гармоничное уравновешивание. Двуликий Янус обращается и к тем, кто по обе стороны Евфрата, и к тем, кто по обе стороны современности.

Только видя в настоящем связь между прошлым и будущим, Иосиф Флавий находит ключ к собственной жизни, соединяя «Иосифа» и «Флавия», до и после войны. Написать свою историю он может лишь внутри большой истории — вот почему приложением к «Иудейской войне», где Иосиф немало говорит о самом себе в третьем лице, служит автобиография или скорее апология его действий в 66-70 годы. В сущности, обе эти книги, большая и краткая, автобиографичны и апологетичны. Это одна и та же война, одна и та же судьба Иосифа в двух разных ракурсах: Война и Иосиф или же Иосиф и война. И точка отсчета в обоих случаях задана одинаково — от воцарения Хасмонеев, за четыре поколения до войны.

Мой прапрадед Симон по прозвищу Пселл жил в одно время с тем сыном Симона первосвященника, что первым из первосвященников носил имя Гиркан. Означенный Симон Пселл имел девять сыновей, и среди них был Матфей Эфлиас, который женился на дочери первосвященника Ионафана, оный же Ионафан первым из сыновей Хасмонея стал первосвященником и он так же был братом Симона первосвященника. У Матфея в свой черед родился сын Матфей Курт, в первый год правления Гиркана; его же сына, рожденного в девятый год правления Александры, звали Иосиф, а его сын Матфей родился в десятый год царствования Архелая, а я родился от Матфея в первый год империи Гая Цезаря.
«Иудейская война» начинается с момента, когда за господство над Сирией спорили Антиох Епифан и шестой Птолемей. В несколько страниц Иосиф вместил события четверти века — репрессии, восстание, гибель четырех из пяти Маккавеев, и только тогда появляется первая дата: пятый брат, Симон, был провозглашен священником и возвратил евреям свободу «после 170 лет македонского господства. Все основные темы книги заданы в первой главе и заданы художественными средствами, на примерах Маккавейской войны: междоусобные раздоры, повлекшие за собой нашествие извне; разумный героизм и бессмысленное самопожертвование; суверенная власть и злоупотребление властью; судьба Храма. Всего две даты на столетие: окончание македонской эры, а затем восстановление царской власти, которое Иосиф вдруг датирует с точностью до месяца: спустя 471 год и три месяца после возвращения из Вавилонского пленения. Поскольку возвращение из Вавилонского пленения означало также восстановление Храма, во вступительных главах рассказ идет о том, как Маккавеи очистили Храм и восстановили жертвоприношения, а итогом Иудейской войны станет разрушение Второго Храма — неизбежное, по мнению Иосифа, в силу Божьего гнева и глупости народа, не усвоившего исторических уроков, — мы можем принять эти главы за притчу, наподобие сказаний Агады. Здесь все события перекликаются, все имеют символический смысл, и даты приводятся лишь постольку, поскольку обладают символикой.

Но все меняется, когда Иудея (во времена Помпея и гражданской войны между Помпеем и Цезарем) попадает в орбиту Рима. Отныне все события привязываются к происходящему к империи, история Иудеи перестает быть локальной. Вглядимся еще раз в родословную Иосифа: его предки появились на свет при Хасмонеях, суверенных правителях-первосвященниках; отец — при сыне Ирода, правившем Иудеей в качестве этнарха с согласия Рима; сам Иосиф — в провинции, в империи, «в первый год империи Гая» (в греческом подлиннике — «гегемонии»). Флавий подбирает различные термины для правления первосвященников, царей, этнарха и римского императора. Он завершает генеалогию перечислением своих трех сыновей, родившихся в годы «гегемонии Веспасиана». В такой хронологии путь от иерусалимского еврея к римскому гражданину кажется простым и логичным; меняется эра — и с ней меняется человек. Но не стоит забывать, что автобиография следует за «Иудейской войной» с ее подозрительным, не совсем как бы нормальным отсутствием дат. Мы уже говорили, что отсутствие дат, страх перед числами мог быть следствием психологической травмы. Иосиф оказался одним из немногих выживших; в абстрактных рассуждениях о долге и патриотизме, в разговоре на языке чисел он бы всегда оказался безысходно виноват. Написание истории, осмысление истории оказало терапевтический эффект, и вновь появились даты, привязывающие личную биографию уже к мировой хронологии.

* * *

Судьба Иосифа, сидевшего в убежище вместе с сорока смертниками и вышедшего к новой жизни, история еврея, который признал Веспасиана императором, благодаря этому сохранил себя и после катастрофы нашел себе место в изменившемся мире — стал другим, но не утратил память, — находит неожиданного двойника в Агаде.

Три года продолжалась осада Иерусалима, зелоты отказались от мирных переговоров, сожгли продовольственные склады и никого не выпускали из города — пусть погибнут все вместе с Иерусалимом. Увидев, как оголодавший народ варит солому и пьет эту воду, рабби Иоханан бен Заккай понял, что дальнейшее сопротивление бессмысленно. Он позвал к себе своего племянника, стоявшего во главе зелотов, и спросил, доколе еще терпеть. Аба-Сикара ответил, что ничего поделать не может: хотя зелоты поставили его во главе своего отряда, они же и убьют его, как только он попытается их образумить. Тогда Иоханан попросил выпустить его — авось, удастся вымолить у Веспасиана милость для осажденных. Но зелоты никого не выпускали из Иерусалима, позволяли выносить только умерших, потому что в стенах святого города не полагалось хоронить. Под видом покойника и вынесли Иоханана его ученики, Елеазар и Иегошуа. Предстал он перед Веспасианом и приветствовал его как императора. В это время из Рима прибыл гонец и сообщил о смерти Нерона и о том, что преемником его провозглашен Веспасиан. За верное пророчество император обещал исполнить любую просьбу Иоханана. Зная, что просить о пощаде Иерусалиму бессмысленно, Иоханан просил сохранить город Явне «с его мудрецами» и род раббана Гамлиэля.

Рабби Иоханан, как и Иосиф, проходит через смерть и возрождается все тем же рабби Иохананом. Трезвый политик, он даже не пытается спасти Иерусалим (Иосиф, вопивший с соседнего холма призывы капитулировать и награжденный метко пущенным камнем, хоть что-то делал). Но зато Иоханан выпросил город Явне и сохранил тот центр еврейской учености и политической автономии, где заседал Синедрион, трубили в шофар, отмечая начало нового года, где был составлен канон Библии и началась кодификация устного закона — Мишны. В Явне было на два грядущих тысячелетия сохранено и ограждено ядро еврейской веры. Без милости, дарованной Иоханану, Иудейская война могла закончиться полным уничтожением того «своего» и «особого», что еврейский народ нес миру, остались бы лишь ассимилированные эллинизмом формы. Но была и другая опасность: исключительного, замкнутого в себе иудаизма. Признав римского императора, Иоханан сумел послужить еврейскому народу и соединить две половины своей жизни — до и после. Иосиф делает то же самое и ставит себе ту же задачу — остаться самим собой и послужить своему народу. Но быть собой означает для него нечто другое, ибо он вышел из войны римским гражданином и стал в итоге грекоязычным писателем.

* * *

Сохранить свое, принимая и любя чужое, остаться собой, становясь другим — сугубо индивидуальный, а потому трудно выразимый словами опыт. Фарисей Савл прошел через него и сделался апостолом Павлом; этот опыт он сравнивал со смертью и новым рождением. Иосеф бен Маттитьяху прошел через свой опыт смерти и нового рождения и стал римским гражданином, пишущим историю Иудеи на греческом языке. Его опыт ближе к накопленному нами историческому опыту, к нашему «месту в бытии», и, кажется, касается отнюдь не только евреев. Этническая или родовая принадлежность; пол и внешность, черты, полученные от рождения и закрепленные воспитанием; повседневный язык и культурная память, образование, дружбы, жизненные впечатления, место жительства и гражданство — те важнейшие факторы, которыми определяется человек, нынче вновь для миллионов, миллиардов людей складываются в новые, противоречивые комбинации. Великий спор о возможности принять чужое и принять чужого, измениться, но сохраниться, ко времени Иосифа Флавия продолжался уже три с половиной столетия и не утратил остроты. Иосиф — завершитель этого спора в рамках традиционного уклада жизни. Для Иосифа различия не были сняты новой верой, как для Савла, он соединяет эти противоречия в Римской империи и в самом себе, пытаясь сохранить себя прежнего. Как и мы.

 

Этот текст — сокращенная версия предисловия к «Иудейской войне», которая скоро выйдет в серии «Библиотека всемирной литературы» издательства «Эксмо». Букник публикует его, потому что почти случайно увидел полную версию и не смог удержаться (он испросил у «Эксмо» разрешения, конечно, — он же приличный дух). Любовь Сумм, автор Букника и автор множества предисловий к книгам «БВЛ» (к Диккенсу, Фрэзеру, Мэлори, Ле Фаню, Мильтону, Сенеке, Плутарху, Макиавелли и многим другим) — один из лучших читателей, Букнику известных, и у Букника поэтому было некоторое, скажем так, просветительское соображение: он давно подозревает, что умение читать — скорее редкость, чем всеобщий дар, очень ценит настоящих читателей и считает, что имеет смысл хотя бы иногда показывать, как на самом деле можно прочитывать книги — бережно, внимательно и уважительно. От этого книгам станет немножко легче жить среди людей.//

Про серию «Библиотека всемирной литературы» — вообще отдельная история. Продолжатель традиций той «БВЛ», которую мы все помним по советским временам, отличное собрание классической литературы — от Геродота до Гриммельсгаузена и от Монтеня до Митчелл. (Мда, сказал Букник, перечитав последнюю фразу. Ты и так излагаешь панегирик — вот надо было тебе к тому же аллитерировать?) На современную прозу читатели откликаются живее — ну еще бы, каждый день что-нибудь новенькое. Классическая литература мало у кого вызывает всплеск эмоций — но это потому, что немногие понимают: издавать классику — это как создавать новых существ, живых и говорящих. Удивительный акт издательского творения.

И другие межкультурные танцы:
С эллинами
Еще с эллинами
С персами
С индейцами

А также:
Дополнительные соображения об Иосифе Флавии на Jewish Ideas Daily