Григорий Бразилер, 82-летний бизнесмен на пенсии, ежедневно захаживает в ближайшее к его дому кафе в центре Манхеттена. Бразилер родился в украинском штетле Орынине в 1918 году. Бразилер весьма неодобрительно отзывается о советском режиме, его послевоенной политике по еврейскому вопросу и о коммунистической идеологии. И тем не менее, он до сих пор, встречая старых друзей, вспоминает и поет идишские коммунистические песни своего детства:
Gekoyft hot mame Shimelen
A shterndl a roytn,
hot Shileme es ongeton
un hot zikh shtark gefreyt.
Мама купила Шимеле
Красную звездочку,
Шимеле надел ее
И был очень счастлив.
Мама говорит Шимеле:
«Шимеле, иди сюда!
Покажи мне своими ножками,
Как ходит пионер!»
Он рассказывает: «Песни на идише, которые я выучил в детском доме, особенно дороги моему сердцу. У всех нас в детском доме не много было радостей в жизни. У нас не было любящих родителей, домашней еды, заботы. А благодаря этим патриотическим идишским песням мы чувствовали, что у нас есть родина и что кто-то любит нас. Сейчас я понимаю, что это были пропагандистские песни, но тогда, будучи маленьким мальчиком, я очень любил их».
Исследовательница советской молодежи Анна Горсуч пишет на эту тему следующее:
«Создание новой молодежной культуры было одной из важнейших задач советского государства в 1920-х годах, поскольку она предопределяла будущее советских граждан. Успешная трансформация молодежи была залогом победы большевиков. В молодом поколении видели часть общества, которая вырастет свободной от пороков дореволюционной России. … Его следовало сделать коммунистическим во всех отношениях, в каждом аспекте повседневной жизни – в делах, в досуге, в отношениях между полами, в семье».
Свинарник в еврейском колхозеСоветское правительство видело в школах не только образовательные учреждения, но и важный механизм пропаганды, задача которого состояла в том, чтобы сначала обратить детей в советскую веру, а затем, через них, постепенно обрабатывать их родителей. Советские кинофильмы, рассказы, спектакли этой эпохи пестрели образами «прогрессивных» детей, учивших своих родителей и бабушек с дедушками новым ценностям.
Включение песен в школьную программу и во всякие внешкольные мероприятия служило обеим целям. Песни были также отличным обучающим методом, и советские идишские школы повсеместно использовали их в своей программе. Дети учили песни на уроках языка и литературы и особенно - на обязательных внешкольных мероприятиях. Исполнение детьми этих пропагандистских песен на митингах, концертах и самодеятельных спектаклях способствовало и «просвещению» взрослых.
В 1920-1930-х годах в Советском Союзе вышло более пятидесяти сборников народных песен на идише и примерно сто отдельно изданных музыкальных произведений, из которых половина была предназначена специально для молодежи. Государственные издательства с 1921 по 1937 год выпускали по меньшей мере один-два сборника «подходящих» идишских детских песен в год. Одобренные цензурой песни публиковались также в детских журналах, газетах и учительских пособиях.
Популярная музыка первых лет советской власти, как на идише, так и на русском, была довольно разнообразной. В то время как официальные средства массовой информации насаждали новые песни, проникнутые советским духом, взрослая аудитория по большей части предпочитала аполитичную музыку, вроде цыганских романсов или сентиментальных песен. Дети же зачастую не имели особой свободы выбора, поскольку их систематически приучали к новым песням – в детских садах и школах. Хотя называть все эти песни политическими было бы не совсем верно, большинство из них, безусловно, имели определенную идеологическую нагрузку. Анализ того, как эти идеологемы внедрялись в тексты песен, демонстрирует механизм работы советской пропаганды конца 1920-х годов.
Коллективизм и советские праздники
Даже если песни в детских сборниках были посвящены, казалось бы, нейтральным предметам – природе, животным или играм, – они все равно постулировали важные для советской идеологии ценности, такие, как коллективизм, технический прогресс или атеизм. Идеи коллективизма присутствовали во всех жанрах официальной советской массовой литературы начиная с 1920-х годов. Почти все детские песни на идише, изданные между 1919 и 1921 годами, написаны от первого лица множественного числа («мы», а не «я»).
Популярным каналом для пропаганды коллективизма были маршевые песни. Дети много маршировали, и марши, легко запоминающиеся, могли содержать политическую информацию и лозунги. Тексты этих новых идишских маршей были просты и хорошо заучивались, а мелодии подходили для маршировки. Марши сочинялись также на стихи несоветских поэтов. Так, литовский идишский поэт Ицик Каценельсон (1885–1942) был автором одного из самых часто публикуемых маршей:
Khotch mir zaynen
Yung un kleyn,
Vi di heldn
Darf men geyn!
Хотя мы
Юны и малы,
Мы должны идти
Как герои!
Эта песня была популярна и в других странах, но только в Союзе еврейские дети должны были распевать подобные идишские марши в школе – как на уроках, так и на внеклассных мероприятиях.
Детям марши нравились не только потому, что их тексты и мелодии легко запоминались, но и потому, что они были связаны с праздничными мероприятиями – общественными демонстрациями, которые обычно проводились в дни советских праздников. Детские представления, связанные не только с образованием, но и с идеологическим воспитанием, играли центральную роль в создании новых, советских праздничных ритуалов, призванных легитимировать государство. И именно детские марши стали первым элементом советской массовой культуры, употребленным в разработке программы новых советских праздников.
Новый советский календарь был синхронизирован с временами года, так что весна, например, прочно ассоциировалась с 1 мая, официальным советским праздником:
Felder, kinder, zun un may
Gasn, fonen, may un mir,
Gasn, fonen, may un mir,
Eyns, tsvey, dray, fir,
May un mir
Zingen mir.
Поля, дети, солнце и май,
Улицы, флаги, май и мы,
Улицы, флаги, май и мир,
Раз, два, три, четыре,
Май и мир, –
Мы поем.
Эта песня содержит советский лозунг 1920-х годов – «май и мир», причем используются русские слова «май» и «мир», а не идишское «шолем» («мир»). Поскольку мир на идише означает «мы», предпоследнюю строчку можно понимать двояко: «Май и мир» или «Май и мы».
Хотя не все участники были согласны с советской политикой и идеологическим содержанием этих праздников, многие, тем не менее, их посещали, хоть и смотрели на все происходящее скептически. Одним из таких скептиков был Семен Шлайн (род. в 1918 году в Кутах, Украина). Он вспоминает:
«В 1927 году наш штетл отмечал десятую годовщину Октябрьской революции. Стоял прекрасный осенний день. Солнце светило, как сейчас. В центре штетла, рядом с бывшим особняком губернатора, был парк. Трибуну построили на площади, и колонна людей маршировала через весь городок. Это была еврейская колонна. Вел парад учитель физкультуры. Я помню, как он говорил «ать-два, ать-два» с идишским акцентом. Это типично еврейское выражение. Во главе колонны шагала Роза, дочь раввина. Она была в красном галстуке. Она несла флаг и пела песню. Это была комсомольская песня.
Я не помню, почему я сам не шел в этой колонне. Вместо этого я стоял рядом с одним евреем, бывшим учителем Талмуда. Вскоре его окружили другие люди. Марширующие в колонне выкрикивали советские лозунги, пели песни, но он не обращал на них внимания. Он сказал: «Послушайте меня, ребята. Это не продлится долго...» И люди согласились с ним».
Многие даже видели в 1 мая советскую альтернативу Песаху, и это лишь один из примеров того, как советские торжества и советские идишские песни изменили взгляд некоторых еврейских семей на традиционные еврейские праздники. Матвей Гордин (род. в 1922 году, в Жмеринке, Украина):
«Мои родители отмечали все еврейские праздники. На Рош га-шана все мои дяди и тети и их дети собирались в доме моих родителей. Это был очень маленький дом. Мы сидели на деревянных скамьях, у детей свой стол. И мама обычно говорила: «Мотя, спой для гостей!» Я вставал из-за стола, становился на скамью (мне было всего пять или шесть лет) и пел песню, которую мы учили в школе. Я до сих пор помню ее:
S’z geshtorbn undzer Lenin
Un er ligt in mavzoley,
Un mit shvartse royte fonen
Geyen kinder ents un tsvey!
Наш Ленин умер,
Он лежит в мавзолее.
И с черно-красными флагами
Дети маршируют, раз-два.
Все хлопали, и я получал яблоко. Мой дедушка сидел рядом со мной и говорил мне: «Ты хороший мальчик». А бабушка давала мне еще кусок лекеха [медового пирога]».
Еврейские понятия в советских детских песнях на идише
Отличия детских песен на идише от советских детских песен на других языках составляют ту специфику, которая делала эти песни особенно актуальными для еврейских слушателей. В песне «Mitvokh nokhn buker», в которой описывается рабочая неделя в колхозе с акцентом на симбиозе труда и удовольствия, упоминается также шабес (шабат/суббота, традиционный еврейский день отдыха); шабес ассоциируется здесь с правильным советским отдыхом – посещением комсомольского клуба. Этот случай является примером широкой антирелигиозной пропаганды, призванной заменить религиозные праздники советскими.
«Анна-Ванна» – излюбленное стихотворение многих поколений советских детей – возникло в качестве пропаганды разведения свиней, нацеленной на еврейских детей. Стихотворение построено в форме диалога между бригадиром, выращивающим поросят, и детьми, пришедшими на них посмотреть:
Ana Vana brigadir,
Efn uf fun shtal di tir!
Vayz di naye sheyne,
Khazerlekh di kleyne
Анна Ванна, бригадир,
Откройте дверь свинарника!
Покажите нам красивых новорожденных
Маленьких поросят!
Дальше в этой песне пионеры спрашивают, как выглядят поросята: розовые они или бледные, мохнатые или гладкие, чистые или грязные. Пока свиная внешность уточняется и подчеркивается очарование маленьких поросят, увлеченность детей представляется обычным интересом к природе; песня отнюдь не объясняет, что разведение свиней является резким отступлением от еврейской традиции. Авторы пропагандистских песен для взрослых, стремясь уничтожить религиозные верования и устои, вынуждены были прямо называть предмет своей критики. Сочинители детских песен, напротив, исходили из той посылки, что детское сознание – tabula rasa – и дети ничего не знают о еврейских законах и обычаях. Поэтому было не нужно и, более того, неправильно упоминать эти традиции, пусть даже в критическом духе. Соответственно, песни, пропагандирующие разведение свиней, не привлекали внимания к еврейскому запрету на употребление в пищу свинины.
Многие пожилые евреи с любовью вспоминают песни о поросятах, никак не связывая их с антирелигиозной пропагандой. Михаил Бейзер (род. в 1921 году, в Киеве, Украина) считает:
«Песни о поросятах не имели ничего общего с пропагандой! Это были песни для детей, и их все любили – как евреи, так и неевреи. Идишские песни полностью совпадали с русскими, и они рассказывали детям о животных».
Из этого и подобных заявлений нетрудно сделать вывод о том, что даже когда создатели пропагандистских детских песен на идише использовали понятия, предназначенные специально для еврейской аудитории, быстро ассимилирующиеся еврейские дети, отпавшие от традиционных устоев, зачастую не улавливали в этих песнях пропаганды.
В период между двумя мировыми войнами детские песни были одним из важнейших жанров советской музыкальной пропаганды, нацеленной на евреев. Дети занимали важное место в советской пропагандистской машине, и идеологически нагруженные песни обязательно звучали в школах и исполнялись в самодеятельных театральных постановках. В результате детские песни имели стабильную аудиторию, в то время как ко взрослым еще нужно было привлечь слушателей. По этой и другим причинам детские идишские песни в 1920-30-е годы стали единственным жанром советской официальной идишской культуры, который действительно получил массовую аудиторию (в данном случае - детскую). Ожидалось, что дети, впитав правильные идеологические лозунги в школе, донесут их до своих родителей.
Когда быстро растущие и ассимилирующиеся дети перебирались в русскоязычную среду, они переставали ежедневно говорить на идише. И все же многие из них сохраняли воспоминания о советской идишской культуре своего детства. Песни, которые они, будучи детьми, разучивали в школе и исполняли на внешкольных мероприятиях, прочно отпечатались у них в памяти – иногда в качестве единственного воспоминания юности.
Перевод Г. Зелениной
