Быть евреем в диаспоре – привилегия особого рода, позволяющая оставаться повсюду в равной степени своим и чужим, легко вписываться в самые разные контексты, осознавая при этом, что тебя в любой момент могут исключить из каждого. Поэтесса Эльза Ласкер-Шюлер (урождённая Шюлер) прожила жизнь, лавируя между мирами, ни в одном из которых она так и не смогла обосноваться как у себя дома.

Она родилась в 1869 г. на западе Германии, в долине реки Вуппер. Эльза прекрасно владела местным диалектом и, уже живя в столице, активно использовала его в художественных произведениях и личной переписке. Но и еврейское происхождение никогда не утрачивало для нее своего значения.

То, что не могла привить ей семья, не отличавшаяся особым религиозным рвением и вполне ассимилировавшаяся в родном Эльберфельде, впечатлительная девочка дорисовывала в собственном воображении. Так, в автобиографических текстах она создала себе целую родословную, лишь отчасти опирающуюся на реальные факты, в которой "назначила" своего прадедушку главным раввином Рейнской области и Вестфалии.

Однако более всего в еврейской истории ее привлекала фигура Иосифа Прекрасного, проданного братьями в Египет и ставшего там вторым человеком в государстве, что впоследствии позволило ему облагодетельствовать свой род. Эльза всю жизнь отождествляла себя с этим персонажем. В зрелом возрасте, когда люди обычно прощаются с детскими фантазиями, Ласкер-Шюлер, напротив, настолько вошла в образ, что стала подписывать письма и даже официальные документы именем "принц Юсуф Фивский" – именем персонажа собственных сочинений, в котором узнаваемо проступали черты Иосифа. Своих друзей она также переименовывала по своему усмотрению, чтобы они комфортнее чувствовали себя в созданном ею мире, где еврейская мифология переплеталась с арабскими сказками, а восточные султаны гарцевали на породистых жеребцах бок о бок с древнегерманскими рыцарями.

Страстный интерес к национальным культурам и при этом абсолютное нежелание ограничивать себя рамками какой-либо одной из них перекликаются с упрямым отказом Эльзы следовать четко определенной для нее социумом гендерной роли. Скепсис и даже отвращение к типично женским моделям поведения, по-видимому, возникли у нее именно под влиянием буржуазного окружения, где женщине отводилась второстепенная роль, с которой будущая поэтесса не могла примириться из-за своих художественных амбиций.

Тем не менее, она нашла в себе достаточно сил и, возможно, любопытства, чтобы попробовать себя в амплуа добропорядочной супруги подающего надежды врача Йонатана Ласкера. Посетивший молодоженов отец Эльзы с восторгом сообщает в одном из писем, что его дочь в совершенстве овладела искусством приготовления супов, а также и в остальном успешно поддерживает в доме семейный уют. Но уже вскоре после переезда в Берлин Ласкер-Шюлер всё чаще покидает семейное гнездышко ради занятий живописью и, конечно, ради новых знакомств в кругах берлинской богемы.

Поворотным пунктом в ее творческой биографии становится встреча с поэтом, странником и теоретиком новой литературной волны Петером Хилле, которого она со свойственной ей восторженностью называла "утесом", дающим опору ее вере в искусство. Хилле убеждает Эльзу в том, о чём она и так уже догадывалась: она принадлежит к избранным и должна исполнить свое предназначение на поэтическом поприще. После этого откровения уже ничто не может удержать Ласкер-Шюлер у семейного очага. Будто желая сделать разрыв с мужем необратимым, Эльза покидает супружеский дом не одна, а с внебрачным ребенком под сердцем (ни одному из биографов ещё не удалось достоверно установить личность отца).

Вскоре дочь банкира и пока еще официальная жена преуспевающего медика родила сына Пауля в университетской больнице, практикующей бесплатные роды для неимущих в обмен на разрешение студентам наблюдать за процессом. Несмотря на резкое ухудшение материального положения, Ласкер-Шюлер была полна надежд и ожиданий, ведь она ждала публикации своего первого поэтического сборника "Стикс". Перед возможностью заявить о себе миру все остальное отступает на второй план.

Признание литературного дарования Ласкер-Шюлер с трудом поспевало за ее убежденностью в силе собственного таланта. На то были объективные причины: поэтесса никогда не пыталась угодить читателю и оттачивала поэтический язык в соответствии со своими весьма прихотливыми эстетическими представлениями, которые далеко не всегда благосклонно принимались публикой. Так, "Рейнско-Вестфальская газета", воспроизведя одно из стихотворений поэтессы, снабдила его таким комментарием: "Полное размягчение мозга". Столь грубое подыгрывание журналистов вкусам обывателей, каким бы абсурдным оно ни было, серьезно травмировало Эльзу и повлекло за собой судебный иск по делу об оскорблении ее достоинства.

Ласкер-Шюлер вообще очень тяжело переживала любую брешь в воображаемом дворце, в котором она, в образе прекрасного восточного принца, жила, окруженная роскошью и боготворящими ее подданными. Реальность же была полностью противоположной: со вторым мужем, журналистом и композитором Хервартом Вальденом, они ютились в тесных пансионах. Над ними постоянно висела угроза описи имущества за просроченную квартплату, и они были вынуждены экономить даже на еде.

Однако какой бы призрачной ни была мечта о придворной роскоши, в узком кругу ценителей с момента выхода её первого поэтического сборника Ласкер-Шюлер могла всегда рассчитывать на поистине королевские почести. Так, Петер Хилле, до самой смерти связанный с Эльзой теснейшими дружескими узами, называл ее "черным лебедем Израиля" и новой Сапфо. В Ласкер-Шюлер он видел будущее не только немецкой, но и мировой поэзии. И она всегда оставалась для него именно еврейской поэтессой. Не столько из-за выбора тем, сколько из-за мироощущения, в котором явственно проступает мотив тоски по утраченной цельности, воплощенной для нее в покинутой много поколений назад обетованной земле.

Одно из самых известных еврейских стихотворений Ласкер-Шюлер – "Мой народ", впервые было опубликовано в 1905 г. в сборнике "Седьмой день"; оно же вошло в 1912 г. в цикл "Иудейские баллады":

Мой народ

Гниет скала,
где мои корни,
истоки моей песни горней.
Сбиваюсь с пути,
просачиваюсь одиноко,
вдаль, по стенающим камням,
//к морям.

Перебродивший сок
с моей крови
схлынул как в песок.
А все еще, все еще эхо – во мне,
когда
К Востоку, в трепете,
подножие скалы гнилое, --
мой народ
к Богу вопиет.

Перевод Анатолия Кантора

Когда в 1922 г. появились переводы стихов Эльзы Ласкер-Шюлер на иврит, переводчица отметила в предисловии, что языковые средства оригинала странным образом кажутся заимствованными из иврита: «Кажется почти случайностью, что они изначально написаны не на иврите. Можно даже назвать это “ивритским немецким”».

Впрочем, Ласкер-Шюлер вообще обладала талантом чувствовать чужие языки, не утруждая себя уроками грамматики. Один из ее несбывшихся проектов: европейское турне с перформансом, где она должна была зачитывать свои стихи на арабском, которым в действительности не владела, что, однако, не мешало ей наслаждаться чисто акустическим эффектом. Сама поэтесса планировала появляться на сцене в древнеегипетском костюме, приличествующем, по ее мнению, его высочеству принцу Юсуфу. Ласкер-Шюлер была убеждена, что настоящая поэзия не знает языковых преград, поэтому каждый перевод для нее – как возвращение домой, к скрытым до поры до времени, но неизбежно уже заложенным в стихах смыслам.

Подъем национализма в Германии, однако, задает читающей публике совершенно другие ориентиры. Виртуозно пишущая по-немецки еврейка вызывает пристальное внимание со стороны ревнителей чистоты немецкой культуры. Так, "Мисбахский бюллетень" публикует в 1921 г. стихи Ласкер-Шюлер лишь для того, чтобы наглядно продемонстрировать, как евреи деформируют и искажают "великий народный язык". Мораль, которую хочет донести до читателей автор сопроводительной статьи, проста и понятна: "инородцам" нет места в пантеоне немецких литераторов. Неудивительно, что когда в 1932 г. Ласкер-Шюлер стала лауреатом премии Клейста (главной литературной награды Веймарской республики), в прессе раздавались голоса, призывающие обратить внимание на ее отнюдь не арийское происхождение. Одна из газет называла ее поэзию "откровенно иудейской" и уверяла, что к немецкому языку она не имеет никакого отношения.

Уже в следующем году ситуация в Германии становится столь опасной, что Ласкер-Шюлер приходится покинуть родину и переселиться в Швейцарию. Оттуда поэтесса совершает свое первое путешествие в Палестину. Ближний Восток вызывает в ней восхищение туристки, однако она видит, как отличается реальность от картин, которые рисовало ее воображение. Впрочем, повседневность, где бы она с ней ни сталкивалась, всегда вызывала у Ласкер-Шюлер мысли о побеге. Она снова возвращается в Швейцарию, но и там, несмотря на поддержку друзей и возможность выступать с чтением своих произведений перед немецкоговорящей публикой, проза жизни настигает ее снова: швейцарские власти не желают присутствия престарелой иностранки с непрактичной профессией на своей территории, выискивая поводы, чтобы отказать ей в визе. Наконец, в апреле 1939 г., воспользовавшись ее очередной поездкой в Палестину, Швейцария окончательно закрывает для нее свои границы: её последним прибежищем становится Иерусалим.

Несмотря на чувство причастности к восточной культуре, в отрыве от европейской литературной жизни Ласкер-Шюлер живется неуютно. Тем не менее, она не прекращает писать и, используя любую возможность, ездит по окрестным городам с докладами и чтениями для немецкоязычных эмигрантов. Творчество – единственное, на что она может опереться на склоне лет, пережив потерю родины, любимых мужчин, а также единственного сына. Те, кто встречался с ней в то время, сообщают, что возраст и болезни не могли сломить эту женщину, до последнего дня появлявшуюся на людях, звеня украшениями, которые не имели цены, потому что ничего не стоили. Но в ее воображении это были драгоценности, достойные принца Юсуфа.