Имя Теодора Герцля – один из основных символов современного Израиля, как и всей новейшей еврейской истории. В каждом израильском городе в его честь названы улицы и бульвары. В Иерусалиме есть гора его имени, где покоится его прах, а недалеко от могилы находится его музей. 20 тамуза, день смерти Герцля, в Израиле объявлен национальным днем его памяти. В ряде европейских городов здания, в которых останавливался Герцль, отмечены мемориальными досками.

Труды Герцля часто цитируют, но редко читают. Многие популярные его биографии представляют собой типичную агиографию: их герой чуть ли не с момента рождения верит в собственное особое предназначение и, однажды встав на свой особый путь, никогда с него не сворачивает. Историографическая ортодоксия характерна для жизнеописаний разных деятелей новой и новейшей истории, будь то Джордж Вашингтон, Карл Маркс, Владимир Ульянов-Ленин или Индира Ганди. Как реальная личность Герцль известен значительно меньше. Задача данного очерка – представить жизненный путь Теодора Герцля до того момента, когда он в 1895 году оказался в одном из номеров Hôtel de Castille в Париже, где написал знаменитые строки из своего Der Judenstaat: «Мы – народ, единый народ. Еврейское государство – потребность всего мира. Следовательно, оно возникнет». Путь Герцля к этим словам был далеко не столь однозначен и прямолинеен, как хотелось бы тем биографам, которые превращают Теодора в Биньямина-Зеева, выросшего в еврейской традиции и с младых ногтей ставшего провозвестником еврейского государства и создателем международного сионистского движения.

Герцль родился и вырос в семье, которую занимали совсем иные идеи и духовные ориентиры. Живя в Будапеште, его родители ориентировались на немецкую культуру, литературным языком для них был немецким. Если дед Теодора еще вел религиозный образ жизни, то отец относился к иудаизму лишь формально. Мать Герцля Джанет Дьямант, благодаря своему отцу, преуспевающему торговцу, получила хорошее светское образование. Ее брат был вполне ассимилированным евреем и сражался в рядах венгерской революционной армии в 1848 году. Когда Теодор родился, его семья давно и благополучно вышла из гетто: немецкоязычная, экономически устойчивая, религиозно «просвещенная», политически либеральная. Иудаизм для них был не более чем «семейной памятью».

В 14 лет, вскоре после бар-мицвы (которую его родители, между прочим, предпочитали называть «конфирмацией»), Герцль со своими однокашниками создал немецкое литературное общество. С распространением мадьярского антисемитизма мальчика перевели в будапештскую евангелическую гимназию, большинство учащихся которой были еврейского происхождения. Направляемый своей матерью, волевой и более образованной, чем отец, Теодор брал уроки французского и английского языков и музыки. Он все более погружался в немецкую культуру, его особенно привлекала ее эстетическая и гуманистическая традиции. Любопытно, насколько процесс ассимиляции Герцля отличался от аналогичного процесса, пройденного его отцом. Тот приобщался к большинству через экономическое преуспеяние и отказ от религии, сын же стремился разделить с большинством культурные ценности – и это, по сути, вторая стадия еврейской ассимиляции.

Родители Герцля оказали полную поддержку юноше в его литературных устремлениях, настаивая лишь на том, чтобы он закончил юридический факультет Венского университета и в дальнейшем мог себя достойно обеспечить. Стремление стать аристократом, поклонение и подражание немецкоязычной венской элите, ее манерам и вкусам – таковы амбиции Герцля студенческих времен. Героями его пьесок и рассказов были аристократы и по крови, и по духу. Они проявляли благородство и великодушие, защищая жертв недоброжелательности или несчастий. Не буржуазная приверженность закону, труду и мамоне, а дух рыцарства и чести наполняли смыслом их действия.

Еше в гимназии Герцль начал культивировать в себе денди. Школьный товарищ вспоминал о нем как о «черноволосом, стройном, всегда элегантно одетом юноше, обладавшем хорошим чувством юмора, ... часто высокомерном, ироничном и даже саркастическом». За надменностью и сарказмом, однако, скрывалось уязвленное честолюбие. Герцль тяжело переживал неудачи. "Успех не приходит", – записал он в своем дневнике в 1883 году, после того, как его рукописи были отвергнуты в ведущих театрах и журналах. – "И я действительно нуждаюсь в успехе. Я преуспеваю только от успеха".

Похоронив свои литературные амбиции, Герцль решил, что сможет проявить себя как чиновник или офицер. Хотя это и не совпадало с позицией его родителей, он готов был принять крещение ради карьеры в этих сферах. Уже отдав себя сионистскому проекту, Герцль не отказался от своего страстного стремления к квазиаристократическому статусу. В июле 1895 года он записал в дневнике: «Что бы мне понравилось, так это быть прусским аристократом». Получив в 1891 году должность парижского корреспондента венской Neue Freie Presse, он заявил своим родителям, что наконец приобрел «трамплин, с которого можно высоко прыгнуть», и напомнил, что величайшие журналисты – такие, как Генрих Гейне и Генри Блович из лондонской «Тimes» – занимали ту же должность, выступая в «роли послов». Четыре года наблюдения за французской политической и общественной жизнью изменили Герцля: он прошел эволюцию от эстета до заинтересованного либерала, затем от либерала к либералу-еврею и, наконец, от еврейского либерала до сионистского деятеля.

Подобно большинству австрийских либералов, Герцль видел во Франции оплот свободы и цивилизации, родину прав человека. Однако, начав писать о Франции как о стране просвещения, Герцль обнаружил нацию и республику, гибнущую в пучине тяжелого кризиса либерального порядка. В этом кризисе важное место занимала и проблема антисемитизма. Не было ни одной атаки на республику, где не отметились бы антисемиты. Публицист Эдуард Адольф Дрюмон возложил на международное еврейство ответственность за все беды страны: за Франко-прусскую войну, Парижскую коммуну, упадок нравов и т.д. Он призвал покончить с эмансипацией и экспроприировать еврейский капитал. В 1891 году Дрюмон встал во главе ежедневной популярной газеты «Libre Parole», служившей рупором для беспрестанных атак на евреев и их защитников.

Герцль погружался в еврейский вопрос постепенно, шаг за шагом: антисемитская пьеса, смерть офицера на дуэли в защиту своей чести как еврея, антисемитские демонстрации, клеветнические суды, панамский скандал – все, о чем в те годы писал Герцль, вовлекало его в эту проблематику. Изначально сторонник ассимиляции, он рассматривал еврейский вопрос как периферийный – в сравнении с вопросом социальным. По мнению Герцля, он мог быть разрешен наряду с другими, походя и не в первую очередь. И только со временем, наблюдая выдвижение антисемитских деятелей на каждых новых выборах в Австрии, Герцль начал менять свои приоритеты.

На эволюцию гражданской позиции Герцля существенно влияла также его личная жизнь. С начала 1890-х годов Герцль страдал от целой серии личных травм. Брак с женщиной более высокого социального положения, чем он сам, оказался с самого начала неудачным, и он проводил много времени вдали от жены и детей. Герцль обожал свою волевую маму и во взрослом возрасте продолжал ориентироваться на нее. Любимая младшая сестра Герцля, Паулина, умерла, когда ему было 18 лет, и он оставался верен ее памяти: каждый год, в годовщину ее смерти, он отправлялся в Будапешт на ее могилу. Привязанность к женщинам в своей семье, вероятно, отрицательно повлияло на его отношения с женой. В сохранившихся письмах к ней мы видим, скорее, игру и шутливый этикет, чем искреннее чувство. Герцль часто обращается к жене «дорогой ребенок» и подписывает свои письма «твой верный папа, Теодор». И еще одной личной трагедией для Герцля стала утрата лучших друзей: один из них покончил жизнь самоубийством, второй погиб. В этих двух потерянных еврейских судьбах он мог видеть кризис эпохи, кризис поколения.

Не найдя счастья в браке, лишившись своих ближайших друзей, Герцль в борьбе с часто мучившей его депрессией стремится отдать свою душу и силы более масштабному делу, чем либеральная журналистика. И вот тогда еврейский народ становится коллективным объектом его любви. Если в 1882 году он считал евреев чуть ли не физическими и умственными уродами, испорченными гетто, внешней нетерпимостью и родственными браками, и ратовал за ассимиляцию и скрещение «западных рас с восточными», то теперь, в начале 1890-х, он примеряется к роли спасителя избранного народа и заодно, перевоплощаясь в политика и демиурга, решает свои личные проблемы.

Герцль отвергал традиционные умеренные пути решения проблемы антисемитизма. Он не хотел иметь ничего общего с существовавшим тогда «Обществом защиты от антисемитизма», основанным выдающимися немецкими и австрийскими интеллектуалами, и заявлял: «Прошло то время, когда можно было достичь чего-либо утонченными и умеренными средствами». Сам он видел только две эффективных возможности: одна «паллиативная», другая «терапевтическая». Самым лучшим паллиативом от симптомов антисемитизма было бы обращение к «жестокой силе» в форме личных дуэлей с обидчиками. «Полдюжины дуэлей, - писал он, - чрезвычайно поднимут общественное положение евреев». В одной из своих героических фантазий, которые он вверял только личному дневнику, Герцль намеревался сам бросить вызов лидерам австрийского антисемитизма Георгу фон Шенереру, Карлу Люэгеру или принцу Алоизию Лихтенштейну. На случай гибели он оставил бы письмо, где назвал бы себя мучеником и жертвой «самого несправедливого движения на свете». А если бы ему удалось победить, то, представ перед судом, он бы выступил с большой речью против антисемитизма. И суд, вынужденный отдать должное его благородству, оправдал бы его, а евреи послали бы его в Рейхстаг в качестве своего представителя, но он благородно отказался бы от этого предложения. Паллиатив от антисемитизма принимает, таким образом, форму защиты поруганной чести.

Другим, «терапевтическим» подходом к антисемитизму остается ассимиляция. Но поскольку доверие к полумерам уже утрачено, Герцль предлагает радикальный выход: массовое крещение – вот что может раз и навсегда решить европейскую проблему. Фантазия о собственной грандиозной роли в этом действе возникла у Герцля, очевидно, уже в 1893 году. Он мечтает об эпохальном соглашении с папой римским. Получив с помощью австрийских церковных иерархов аудиенцию у Верховного понтифика, Герцль скажет главе римско-католической церкви: «Если вы поможете нам в борьбе против антисемитов, я начну великое движение свободного и упорядоченного обращения евреев в христианство… В 12 часов дня, в парадном облачении, под звон колоколов, евреи вступят в церковь Св. Стефана – горделиво, а не стыдливо, как это делали до сих пор одиночки…» Этот театрализованный проект нес на себе печать личности того молодого Герцля, который тайно желал стать прусским аристократом. Но все эти фантазии пока еще не привели к оформлению всеобъемлющей программы. Психологическая революция, превратившая Герцля из венского поборника ассимиляции в вождя нового исхода, произошла в середине 1890-х годов, по следам ряда событий.

Первым таким событием стало осуждение Альфреда Дрейфуса 22 декабря 1894 года. Герцль был убежден в невиновности Дрейфуса: «Еврей, который начал свою дорогу чести как офицер генерального штаба, не может совершить такое преступление… Как следствие их длительного гражданского бесчестья, евреи обладают часто патологическим стремлением к чести; и еврейский офицер в этом смысле ставит себе особую планку». Однако толпа объясняла предательство Дрейфуса именно его происхождением: «Смерть! Смерть евреям!» И это происходило не в России, ни даже в Австрии, но во Франции – «в республиканской, современной, цивилизованной Франции, спустя сто лет после провозглашения Декларации прав человека». Герцль заключил: «Достижения Великой революции отменены».

Если дела Дрейфуса было недостаточно, несколько наполненных событиями дней в мае 1895 года окончательно заставили Герцля отказаться от какого-либо ассимиляционного решения, будь оно сколь угодно романтическим. В двадцатых числах мая во французскую Палату представителей стали поступать просьбы предотвратить «еврейское проникновение» во Францию и принять особое еврейское законодательство. Двумя днями позже антисемитский деятель Карл Люэгер впервые добился большинства в венском городском совете и вскоре мог занять пост бургомистра.

Для Герцля это могло означать только одно. Его позиция отныне определилась и вплоть до последних дней не претерпела существенных изменений. Один за другим уходили в небытие те идеалы, что некогда прочно связывали Герцля с христианской культурой и обществом: дружба, французская республика с ее толерантностью, европейский либерализм, кодекс чести и защита еврейского достоинства путем дуэлей или крещения… 14 июня 1895 года он записывает в дневнике: «Страна, в которой мы сможем жить с крючковатым носом, черной или рыжей бородой… и при этом не будем объектом осмеяния. Страна, где мы сможем в конце концов жить как свободные люди на своей земле. Страна, где будем так же, как и другие, пользоваться уважением за великие и добрые дела, где мы будем жить в мире со всем миром». Эволюция Герцля как политика и человека к 1895 году окончательно завершилась. Он становится вождем сионистского движения, лидером нового исхода. Впрочем, и здесь присущее Герцлю романтическое начало, столь заметное в юности, не покидает его. Сионистский проект – это мечта, это желание, это воля, это плод радикального субъективизма Герцля как нового европейского политика эпохи Fin de siėcle, демонстрирующего неповиновение реальности. Герцль отрицал позитивистскую концепцию исторического прогресса и его рациональности и говорил о психической энергии как основной движущей силы истории. Основания и условия не нужны, нужно лишь желание и воля.

В 1895-1896 годах он безуспешно пытался обратить в свою веру ведущих еврейских филантропов, среди них – барона Мориса Гирша. В день смерти барона, которым Герцль восхищался несмотря на все их социальные, психологические и идейные различия, он записал в своем дневнике: «Евреи потеряли Гирша, но у них есть я!» Итак, король умер, да здравствует король! Начался последний, самый главный период в жизни Теодора Герцля. Создав Всемирную сионистскую организацию и выйдя на арену мировой политики, он открыл новую эпоху в истории еврейского народа. Но не с молоком матери и не со словами меламеда впитал будущий Биньямин-Зеев свои идеалы и свою сионистскую политическую программу – они появились после многочисленных разочарований и неудач на других поприщах. Вождем нового Исхода Герцль стал потому, что венским литератором и прусским аристократом ему стать не удалось. Такая вот сублимация юношеских мечтаний и амбиций, грандиозная сублимация.