История проявляет себя в мелочах. Скользя по изменившемуся за полвека ландшафту Западной Европы, глаз примечает то, что скрыто за фасадами зданий.
Архитектурные сооружения стареют, со временем теряют первоначальный облик и, наконец, окончательно исчезают. Новодел, воздвигнутый на их месте, не имеет ничего общего с изначальной реальностью камня, краски, штукатурки – даже несмотря на любовно восстановленные цитаты.

Современная черно-белая фотография Берлина — вид на Museumsinsel, Музейный остров – могла бы быть снята и полвека назад: утесы зданий, помпезность церковного купола, низкие облака. На ней не видно мелочей, которые отмечают присутствие человека. Или его отсутствие.

Свидетельства человеческой жизни, поднятые приливом истории, вымытые из уютных довоенных квартир, осели в антикварных лавках или на новых местах обитания. Будто бы ушел, отступил шторм, унеся с собой тела людей, и на берегу остались вещи: часы, кольца, чемоданы, книги, фотографии, туфли. Платья.

Размышляя о том времени, перебираешь портреты и вещи убитых и умерших людей. Вот оскаленная лиса с глазами из янтаря разлеглась на женской шее, белеющей в полутьме. Тройная нитка жемчуга. Шляпа Borsalino. Серебряные запонки с горным хрусталем. Опасно сверкает на мраморе умывальника бритва с ручкой слоновой кости. Колониальные жестяные банки с чаем и кофейными зернами. Ручная мельница для последних, до сих пор остро пахнущая благополучием, воскресным завтраком, газетой с готическим шрифтом.

Все, все унесено волной — нам осталось только подбирать ракушки на песке и смотреть, как наши следы тоже исчезают под тихой, неумолимой водой.

Красота личных вещей той эпохи — это, по сути, протест свободы против тирании. Искусство, вдохновленное поклонением тирану, может быть величественным, но не бывает красивым. Во времена диктатуры человек, подавленный архитектурной мощью, массовым энтузиазмом, всей государственной машиной, прячется, будто устрица, в неприметную ракушку частной жизни. Там, внутри, и таятся жемчужины свободы — платье в легкомысленный горошек, шелковый пояс для чулок, губная помада.

Тирания подчиняет себе слабовольных. Если одежда, то Хьюго Босс, который шил нацистскую униформу по эскизам блестящего дизайнера и оберштурмбанфюрера СС Карла Дибица. Если фарфор — то с фабрики в Аллахе, подразделения концлагеря Дахау, где художники, согнанные в Германию со всей оккупированной Европы, расписывали пышные обеденные сервизы для бонз НСДАП.

Романтизация тоталитаризма произошла значительно позже – для диктаторов эстетика была лишь составляющей пропагандистской машины. Хельмут Ньютон, рожденный Хельмутом Нойштадтером в берлинской еврейской семье, с детства видел на улицах своего города нацистские символы. Уже после войны в своей знаменитой серии «Белые женщины» он снимает стоящую за проволочным ограждением полуобнаженную модель – то ли пленную, то ли, наоборот, охранницу концлагеря.

В его «Портрете Дэвида Линча с Изабеллой Росселлини» запечатлен жест, которым Дирк Богарт гладит лицо Шарлотты Рэмплинг в «Il portiere di notte». «Ночной портье» Лилианы Кавани — своеобразный гимн нацистской эстетике или, вернее, послевоенному ее толкованию. Великолепный портрет офицера с девушкой работы того же Ньютона только подчеркивает двусмысленность подобной эстетизации — то ли это партизанка-подпольщица, которую ведут на расстрел, то ли «боевая подруга». Для Макса и Люсии в «Ночном портье» эта статусная неопределенность становится столь мучительной, что их единственное спасение — одеться так, будто они собрались на фотосъемку к Ньютону, и выйти под пули.

Восхищение эстетикой тоталитаризма вообще и его преступлений в частности в постмодернистской интерпретации перерождается в использование его атрибутики — униформы и символики – в художественном процессе. Однако подобная интерпретация наделяет тоталитаризм и нацизм смыслами, которые изначально не были ему присущи. Тоталитарные режимы не приветствуют свободный художественный процесс. Более того, диктатура оставляет за бортом главное, ради чего существует искусство, — человека.

Частная жизнь, не слышная в звуках маршей, подавленная имперской архитектурой, текла под непрочной защитой закрытых дверей. Там, где человек мог позволить себе быть непохожим на других.

Однако диктаторы любят единообразие и с подозрением относятся к тем, кто внутри режима находит в себе силы и желание к сопротивлению хотя бы в малом. Немецкие Swingjugend, «дети свинга», мальчики и девочки в модных костюмах, начали с танцев под запрещенные американские мелодии, а закончили распространением антинацистских листовок. И концлагерями.

В Освенциме толпы экскурсантов (футболки «Освенцим-2009», пакеты с сэндвичами, вода в бутылках) останавливаются в зале, где за стеклом навалены горы вещей. Девушки обсуждают модели обуви (зима 42-го года, скажем), указывают на свои туфли — закругленный нос, низкий каблук, перепонка. Почти такие же.

Те, унесенные в небытие, тоже носили модные туфли и платья, делали завивку, в их сумочках лежала пудра и помада, они щелкали зажигалками, пили кофе, танцевали. Это потом они превратились в серо-черную массу, в которой уже не различить ни цвета глаз, ни очертаний лиц, – полосы, пятна, линии, будто на абстрактной картине. Собственно, этого и добивались их мучители: потери человеческого облика. Настолько, что без помощи литературы или кино мы сейчас даже не можем себе представить, какими они были.

Единственное, что по силам, – собрать осколки. По одному, любовно, находя их повсюду: у себя дома, в музеях, в сваленном горой старом хламе у антикваров, – поднимать бережно и ставить на место. Когда же мы протрем получившееся туманное зеркало и заглянем в его глубину, есть шанс, что увидим мы там себя. В тех самых модных туфлях, с мундштуком меж тонких пальцев, за столиком кафе, последней мирной весной 1939 года. В маленьком синем платье, которое потом выживет там, где не выживали люди. Которое останется следом на песке — и через семьдесят лет заставит современную модницу остановиться, вглядеться и прикоснуться к нему. Для того, чтобы понять все.