Однажды в интервью вы сказали, что всю жизнь разрываетесь между двумя началами — европейским и российским. Расскажите об этом подробнее?
Трудный вопрос — это же не те вещи, которые разложены у меня по отдельным полкам. Все перемешано внутри меня, в моем восприятии жизни. При советской власти у меня физиологически не было возможности войти в нее, вписаться в какую-то структуру. Меня выгоняли из школы, были проблемы в университете. В Советском Союзе мир существовал по законам двоемыслия: в школе ты говорил одно, а дома — другое. Было две правды, две взаимоисключающие истины. Не надо было верить в советскую идеологию, нужно было просто произносить некоторые тексты. Из-за своего воспитания я везде говорил одно и то же. Сценарии я начал писать, потому что работать в научно-исследовательском институте или в газете у меня абсолютно не получалось. Сценарии были неким способом добиться свободы, при этом я не совсем понимал, что делаю: работал, как сапожник, который сделал ботинок и пошел его продавать. Если сделал ботинок хорошо — его купят, если плохо — бросят в лицо. Так я входил в кино все больше и больше, но у меня постоянно возникал вопрос: почему из моих сценариев получаются такие убогие, жалкие фильмы? В результате я понял, что пишу не как сценарист, а как режиссер. Идеальный сценарий — тот, который разные режиссеры могут интерпретировать по-разному. Например, пьесы Чехова ставят миллионы режиссеров, и он выдерживает любое прочтение. Мои сценарии, видимо, были хрупкими и выдерживали только одно прочтение — мое.
Я думаю, что неправильно называть меня европейским режиссером, потому что я не ставлю перед собой эстетических задач, которые ставит европейское кино. Мне интересно делать кино для зрителя, кино сложное, кино, которое заставляет думать. Всегда есть какая-то тема, нравственная или социальная, которая мне необходима, чтобы идти дальше. Мои фильмы — скорее, русское кино, хотя в них нет многих признаков, свойственных старому советскому кинематографу. Так как я нигде не учился режиссуре, я будто освоил какой-то собственный язык. Это отражение моей сложной, перепутанной души. Для меня кино должно как-то реагировать на жизнь. Кино есть противоядие, лекарство от жизни, которая все больше похожа на заболевание. Разговоры о том, что я переменился, когда снял «Остров» или «Царь», не имеют смысла. Да, это другая линия, но для меня за этими фильмами стоит то же самое чувство — как будто я реагирую на немые голоса общества, отвечаю на вопросы, которые ставлю сам для себя.
Скорее, не власти и религии, а власти и народа. Это картина не про власть и церковь, а про Ивана Грозного и митрополита Филиппа. Филипп, конечно, был главой церкви, но церковь не поддержала его, отвернулась, осудила, иерархи его оклеветали. Речь идет, скорее, о личностном противоречии между царем и митрополитом, так как митрополит взывает к гуманизму, желает остановить пролитие крови невинных. Он — представитель народа, из старинного боярского рода Колычевых, плоть от плоти этой земли, которой он принадлежит не меньше, чем Иван Грозный. Думаю, что сводить вопрос к противостоянию церкви и власти неправильно: здесь мы видим два взгляда на мир, на власть, на то, как жить России.
Мне кажется, это касается не только России, но и природы власти вообще.
Ты прав, фильм говорит о более универсальных вещах. Для меня главная фраза картины (я хотел, чтобы ее вынесли на афиши, но не получилось): «Как человек я грешен, а как царь я праведен». Именно так и возникает аморальное чувство, будто, совершая одно и то же действие, ты можешь быть и грешным, и праведным — это как раз то самое двоякомыслие, о котором я говорил. Его истоки лежат в эпохе Ивана Грозного. Существуют две истины: нет черного и белого, а есть черное для власти и черное для народа. Грозный был раздвоен во всем в силу какой-то патологии характера — и насадил этой раздвоенностью Россию. И вот уже пять веков мы не можем от нее отделаться — и при царе, и при советской власти.
А почему не получается от нее избавиться?
Привыкли. Чтобы изжить эту раздвоенность, нужна большая духовная работа, и я начал ее для себя — борюсь, как могу, своими жалкими средствами. Фильмом «Царь» я хочу сказать, что нет отдельного мира власти и отдельного мира народа — только один общий мир, и пока власть и народ не сольются, они никогда не поймут друг друга.
Почему фигура тирана Ивана Грозного до сих пор героизируется российским обществом?
Это самая главная загадка, и, чтобы хоть что-то изменить, я пытался подойти к этому мифу по-иному. Я не понимаю, почему Россия любит злодеев и не помнит добрых людей, тех, кто жертвовал собой ради нее. Вот митрополита Филиппа не помнят — а Грозного помнят и любят. Говорят, что Грозный был православным, а на то, что он замучил святого, — плевать, потому что власть стала чем-то вроде Бога. Но власть не может быть Богом, власть — это ужасно.
Говоря о власти: я читал запись обсуждения фильма «Царь» в Государственной Думе и был удивлен, что власти предержащие высказывали вполне адекватные суждения о картине.
Да, обсуждение было вполне приятным, но дискуссии в Интернете — куда более жгучие. Всегда находятся псевдопатриоты, которые занимают крайне реакционные позиции, говорят неумно, отрицают историю — да просто не хотят ее знать — и таким образом выгоняют мало-мальски мыслящих людей из поля патриотизма. Они бы обвинили в русофобии и Льва Толстого, и Салтыкова-Щедрина, и Гоголя. Одно из несчастий нашего общества заключается в том, что патриоты связаны именно с таким подходом.
Да, раньше эта тема была актуальнее. В «Луна-парке» было ощущение роста национализма. Сегодня более животрепещуща тема Кавказа, отношения к кавказцам, к таджикам, появилась тема ненависти к Западу. Все ездят отдыхать на Запад, мечтают купить там домик — и в то же время растет миф о том, что Запад ненавидит Россию. Это совершенно не так — просто уменьшился интерес, потому что Россия стала в каком-то смысле банальнее, нет большой идеи. Идеологическая пустота заполняется национал-фашистами всех мастей, жуткими сектами. Никто не говорит о том, что в России существует дикое количество сект: вся Сибирь живет от секты к секте, и мы недооцениваем этот факт.
Вы видели фильм «Россия 88»? Как вы относитесь к проблемам с прокатом картины в России: он ведь так и не попал в кинотеатры?
Хороший фильм. Мне кажется, опасения власти заключаются в том, что главный герой в исполнении замечательного актера Петра Фёдорова вышел слишком обаятельным и картину неправильно воспримут. Люди интерпретируют ее так, будто место хороших парней — в национализме. Невычлененность этого оценочного дискурса и смущает власть — уверен, что они относятся к фашизму так же плохо, как и мы. В Европе тоже есть свои националистические группы, но они не такие беспредельные, они больше встроены в систему, их загоняют в рамки закона.
Когда вы впервые попали на Запад? Насколько образ, сложившийся у вас к тому времени, отличался от того, что вы увидели?
В советское время меня не выпускали, я впервые поехал в гости в 1988 году. Но вообще, реально я туда попал туда в 1989 году, когда меня вызвал продюсер Марин Кармиц, который прочел сценарий «Такси-блюза» и предложил его снимать. Вначале, как и все, я был очарован Западом — мне этот мир показался легким, красивым. Потом я очень разочаровался. Я увидел, что там очень много ритуалов, безжизненности, форм, лишенных содержания, — хотя много и хорошего. Западный мир гораздо более структурирован, чем наш. Россия — это живая, бьющаяся протоплазма, без хребта, здесь гораздо больше живой, средневековой энергии. То, что эти клетки бесконечно делятся, дает опьяняющее чувство жизни. Западный мир лишен энергии, Россия же продолжает выстраивать себя.
Идет ли Россия по этому же пути — пути структурирования?
Пока нет. Даже наши власти взывают к народу, спрашивают: «Отчего вы не хотите модернизироваться, принимать демократию? Почему вы не хотите меняться, идти вперед?» Проблема в том, что опричнина и нанотехнологии не монтируются вместе, нужно делать выбор. Но у нас нет выхода. Конечно, должна победить модернизация, если мы не хотим стать отсталой страной, которая занимается только поставкой полезных ископаемых. Модернизация необходима: через нее прошли Япония, Корея, Индонезия, проходит Китай — страны с гораздо более тяжелым антидемократическим наследием. Но как это сделать — никто не знает. Русское общественное сознание движется не историей, а мифом, исторические факты не имеют значения. Миф защищает себя, пытается отбросить всё новое, что приходит в страну.
Чем восприятие фильма «Царь» западным зрителем отлично от восприятия зрителем российским? Все ли сможет прочесть западная аудитория?
— Картину приняли хорошо в Каннах, огромный зал был забит. 17 декабря состоялся предпремьерный показ «Царя» во Франции, фильм тоже был принят хорошо. Было много журналистов, представители каналов (в том числе таких влиятельных, как France 3 и Canal +), кабельных сетей, сайтов, были Figaro, Le Monde, Paris Match. Пресса отреагировала на фильм с большим интересом. Предпремьеру проводил клуб историков, после показа состоялась очень интересная дискуссия, которая длилась больше часа, с участием трех видных историков — профессоров крупных парижских университетов. Я опасался, что для западного зрителя «Царь» будет не более, чем исторической картиной. Вообще, я не могу сказать, что́ почувствовал зритель русский или французский. Я сделал фильм, а что почувствовал зритель, я не знаю. Среди русской аудитории есть те, кто картину обожает, и есть те, кто призывает ее запретить. Идут баталии в «Живом журнале», и ясно, что фильм пробудил в обществе дискуссию.
И другие соображения на смежные темы:
Дуешь в трубу, молодой человек
Павел Лунгин. Такси-блюз и другие сценарии
Лилианна Лунгина. Подстрочник
