У Исаака Башевис-Зингера есть гениальное описание того, как он выступал в клубе еврейских пенсионеров. «После того как я прочел рассказ, встал один из них и сказал: «Это недостаточно еврейская история. Плевал я на нее!» - и плюнул на пол. Следующему история показалась недостаточно социалистической, другому – недостаточно сионистской…»

Все просто и элегантно – ни одна история в мире не может понравиться абсолютно всем. Прежде всего, потому, что каждый из нас хочет рассказать ее по-своему. И в глазах читателя только его личная интерпретация оказывается единственно правильной.

Писатель, рискующий выложить на бумагу историю, в которой есть хоть малейший привкус неоднозначности, может, как лирический герой Зингера, нарваться на плевки. Историю брата Даниэля "Даниэль Штайн, переводчик" Людмила Улицкая рассказывает, разумеется, со своей точки зрения, неоднократно об этом предупреждая. Разумеется, подобные заверения автора не спасут его от читателей, которым роман покажется недостаточно «еврейским», или недостаточно «христианским», или не очень «израильским», или слишком «произраильским».

Отринем ярлыки. Брат Даниэль, реальный человек по имени Оскар Руфайзен, еврей и католический монах, действительно спас людей из Мирского (в романе – Эмского) гетто. Его приезд в Израиль и последовавшая затем юридически-бюрократическая одиссея с принятием гражданства привели к тому, что «дело брата Даниэля» заставило государство Израиль внести изменения в Закон о Возвращении, который после этогоперестал распространяться на евреев, перешедших в другое вероисповедание.

Брат Даниэль действительно служил в Хайфе и крестил людей, причем в романе «эпидемия» крещений вокруг него показана с некоторым юмором. В сущности, так оно и должно быть, ибо «изменившая Аврааму» Ольга Исааковна Резник, крестившаяся на смертном ложе, «одинаково угодна любому Богу», как говорит про нее брат Даниэль. И действительно, женщина, которая «печет пирожки и любит невестку», – основа и краеугольный камень любого вероисповедания.

Сам же брат Даниэль, хоть и исповедует христианство, совершенно терпимо и дружелюбно относится к приверженцам любого другого религиозного течения, да и вообще ко всем.

И здесь кроется, по моему мнению, самая большая - а, пожалуй, что и единственная проблема этого блестящего мидраша** на жизнь реального человека. Все те, к кому так терпим и дружелюбен Даниэль, – суть не более чем одномерные манекены; куклы, а не люди. Их функция – лишь оттенять Даниэля, раскрывая разные стороны его характера – любовь к семье, любовь к ближнему, нонконформизм, веротерпимость и так далее.

В данном случае короля играет свита, но свита эта без самого протагониста рассыпается в набор неглубоких скетчей. А вот вам католичка, принявшая православие, а вот просвещенный врач-еврей, интересующийся иудаизмом, а вот и араб-христианин, а рядом с ним – отказник, добившийся своего Израиля, и ставший фанатиком. Единственный, кто действительно обладает какой-то глубиной характера, – Хильда, помощница Даниэля, этакий немецкий Санчо Панса при еврейском Дон Кихоте. Правда, Санчо здесь высокий, а Дон Кихот – маленького роста, но, как и прототип, ходит в «старых брюках и растянутом свитере».

Даниэль опекает весь этот человеческий театр, заботливо «переводя» им с божественного на человеческий, с языков диаспоры – на иврит, с иврита – на латынь. Он толмач Божьей милостью, призванный сохранять самим своим существованием расползающуюся ткань людского бытия в мире, созданном Богом. Оттого он – единственно живой в этом романе, что, впрочем, часто случается в повествованиях, построенных вокруг одного реального героя. И смерть его в романе тоже реальна, хотя на самом деле не было огненного шара и пожара на Кармеле. Даниэль не уносился в небо на пылающей колеснице старого «фордика», подобно пророку Илии. Он умер 30 июля 1998 года, в Хайфе - от сердечной недостаточности.

Если бы Даниэля не было, его бы стоило придумать. Но придумать такое человеку не по силам, ибо на это способен только Бог. В сущности, Ему, наверное, доставляет удовольствие время от времени создавать таких людей, которые, словно веревочки, продернуты в прорехи нашей жизни. Такие веревочки обычно болтаются где-то на периферии бытия, по самым краям рукописи Бога, разлохмаченные и старые, - уж слишком много на них держится - но все еще крепкие. Вынешь их – и роман, который все еще пишется, рассыплется на составные части, без надежды и без продолжения, как со смертью Даниэля рассыпался роман Людмилы Улицкой.

(*) Таргум – в еврейской традиции «перевод». Первыми «таргумим» были переводы Торы на арамейский (разговорный) язык. Самыми известными являются Таргум Онкелос и Таргум Йонатан. Подобные таргумы – не дословный перевод, а, скорее, интерпретация текста.

(**) Мидраш – в еврейской традиции «толкование», интерпретация канонического текста

Еще об иудео-христианских отношениях:

В поисках утраченного вкуса

Дайте нам красного, красного этого...

От колдуна Йешу до "Буратино" и "гимнаста"

Seasonal Greetings: Новый год, Рождество, Ханука