Трудно переоценить ту роль, которую сыграла Италия в духовном формировании Владимира Жаботинского. В то время как Берн почти не оставил отпечатка на его личности, Рим оказал влияние огромное и разностороннее. «Если есть у меня духовное отечество, – говорил Жаботинский, – то это Италия, а не Россия» [1].

18-летним юношей начал он изучать итальянский; это было за 6 месяцев до отъезда в Рим, куда Жаботинский отправлялся корреспондентом одесской газеты. И уже через полгода по приезде Владимир говорил по-итальянски очень хорошо. В конце XIX века в итальянской столице не было русской колонии. Италия в то время еще не привлекала политических эмигрантов и российских студентов в значительных количествах; они предпочитали другие страны – Швейцарию, Германию, Францию, − отчасти потому, что колонии соотечественников там уже были.

В «Повести моих дней» Жаботинский писал:
Со дня прибытия в Италию я ассимилировался среди итальянской молодежи и жил ее жизнью до самого отъезда. Все свои позиции по вопросам нации, государства и общества я выработал под итальянским влиянием. В Италии научился я любить архитектуру, скульптуру и живопись, а также литургическое пение, над которым в те времена потешались приверженцы Вагнера, а теперь потешаются приверженцы Стравинского и Дебюсси [2].

Писал Владимир также и о том, что учителями его в университете были Антонио Лабриола и Энрико Ферри, и именно от них он «заразился» верой в справедливость социалистического строя и сохранял эту веру до тех пор, пока она не разрушилась при взгляде на красный эксперимент в России. Также упоминал он историю Гарибальди, сочинения Мадзини, поэзию Леопарди и Джусти, которые «обогатили и углубили мой практический сионизм и из инстинктивного чувства превратили его в мировоззрение» [3].

В театрах и музеях молодой человек чувствовал себя как дома, и не осталось ни одного заброшенного уголка в предместьях Богго или по ту сторону Тибра, который не был бы ему знаком. В каждом из этих предместий ему довелось снимать квартиру − квартирные хозяйки вскоре восставали против «непрерывной сутолоки в моей комнате, визитов, песен, звона бокалов, криков, спора и перебранок и, наконец, всегда предлагали мне подыскать себе другое место, чтобы разбить там свой шатер» [4].

В вечном городе Жаботинский не нашел сверстников из России: «В то время не было московских студентов в Риме, целые месяцы, наконец, мне было тяжело вспомнить даже вкус русского слова на языке («Диана») [5]. Он был абсолютно обособлен. Рим и Италия стали его предметом изучения, увлечением и любовью. Искавший новых впечатлений юноша (ему, напомним, не было и 20-ти) сполна воспользовался предоставленным случаем.

Итальянский период в жизни Жаботинского очень важен для формирования его интеллектуального мира. В коротких автобиографических рассказах («Диана», «Улица Монтебелло 48», «Бичетта», «Кафе студентов») он тепло вспоминал о своем обучении в Римском университете, делая вид, будто был тогда бездельником, избегал любого умственного усилия, редко читал серьезные книги. Но все это - намеренное самоуничижение.

Он не получил диплом Римского университета – ему было тяжело придерживаться регулярного университетского курса обучения. Владимир наслаждался свободой, но даже его небрежность не входила в противоречие с весьма либеральными университетскими правилами. Свою интеллектуальную жажду он удовлетворял изучением разнообразных предметов: социологии, истории, права, филологии. Жаботинский самостоятельно разработал собственный курс обучения, выбирал профессоров, установил свое расписание. Также он в совершенстве изучил древний Рим, его институты и систему законов [6].

При этом три итальянских года Жаботинский не только учился – он жил весело, и эта жизнь была радостной и полнокровной. У него было множество друзей среди студентов университета, в литературных и артистических кругах, но также и среди простых людей – молодых и старых, лавочников, рабочих и даже нищих. В этом счастливом возрасте он легко завязывал знакомства и заводил друзей.

О фрагментах своей жизни в Риме Жаботинский повествовал на страницах «Одесских новостей»:
Не изобразил ли я … коммуну, которую мы основали с компанией таких же сумасбродов, как я сам? Не рассказал ли я о деле Пренады, невесты моего друга Уго, которую мы выкупили из публичного дома и вывезли оттуда в торжественной процессии с мандолинами и факелами? А спор, который вспыхнул между мною и Уго…, и как я послал двух «секундантов», чтобы вызвать его на дуэль от моего имени, и как уже было назначено утро для нашей встречи на вилле Борджиа… Или появление мое в официальном качестве свата, в черном фраке и желтых перчатках, когда я уселся перед синьорой Эмилией, прачкой и женой извозчика, и от имени своего товарища Гофридо просил «руки» ее старшей дочери Дианы? [7]

Молодой, беззаботный, легко добывающий средства к существованию своей журналистской работой, не обремененный никаким политическим кредо или обязательствами, он наслаждался жизнью во всех ее проявлениях. Владимир почти забыл, что он еврей, родившийся в России. Он выучил итальянский настолько, что говорил на нем практически без акцента, хотя позже признавался, что южные итальянцы принимали его за северянина и наоборот, и что он никогда не встречал человека, который принял бы его за земляка. Он достиг совершенства не только в общепринятом литературном языке, но и изучил разницу «между двенадцатью акцентами итальянского», как он описал это в рассказе «Диана»:
Венецианцы пели в наивной и ласкающей манере и называли свой город «Венессия». Неаполитанцы простанывали свои гласные, как будто выражали стремительное и страстное желание. Сицилийцы надували губы и говорили тоном капризного ребенка» [8].
Жаботинский более интересовался народным языком, нежели литературным и был свободен от обычного предубеждения против сленгов: «Жаргоны всегда более интимные, более живые, чем официальные книжные идиомы; они вбирают в себя атмосферу жизни…» [9].

В своей статье о Тарасе Шевченко он вспоминал о великом римском поэте Белли, жившем в сороковые годы девятнадцатого столетия: «Его сонеты на romanesko изумительны, его итальянские элегии водянисты, риторичны и позабыты. Тоже, очевидно, крепко заупрямился человек: так заупрямился, что и сам Бог его покидал, как только он в своем творческом порыве переступал через какую-то едва заметную межу, – и Белли, по сю сторону межи большой поэт милостью Божией, по ту сторону внезапно превращался в жалкого писаку…» [10].

Владимир помнил несколько итальянских диалектов до конца своей жизни. Один его друг-писатель живо вспоминал обед с Жаботинским в большом итальянском ресторане на площади Сохо в Лондоне в 1932 году, где тот обращался к каждому из пяти официантов на соответствующем провинциальном диалекте, вызывая у них счастливое удивление. Они оставили всех остальных посетителей и собрались вокруг стола, восхищенно разинув рты при виде этого великолепного полиглота – иностранца, который делал что-то такое, чего не смог бы сымитировать урожденный итальянец . И сам Жаботинский был счастлив как ребенок, которому дали снова поиграть с любимой игрушкой [11].

По его собственному признанию, он пробовал писать стихи на итальянском. В 1900 году, после горького разочарования в любовной связи с одной очаровательной, но не слишком интеллектуальной итальянской девушкой, он провел бессонную ночь – «ужаснейшую ночь в моей жизни!» – и, в конце концов, сел за письменный стол и написал сонет:

E` lungi omai quel qiorno. Di zaffiro
pareva il mar che voi chiamate Nero.
La zingara dagli occhi di vampiro
chiese: «Dammi la man – ti svelo il vero.»

Disse: “Tua madre e` morta. – In un ritiro
di calma e pace svolgerai intero
il filo della vita. – Hai nome Piero. –
Darai a donna indegna il tuo sospiro.”

Disse e fuggi. Molti anni poi fuggiro:
mamma e` sorretta ancor dal sanque fiero
della Tribu; il mio nome e` Vladimiro;

fra tempeste serpeggia il mio sentiero...
Pur ella non menti: folle, deliro,
per una indegna donna io mi dispero [12].
Вот фонетика этого сонета:

Э лунджи омаи квел джиорно. Ди заффиро
Парева ил мар, ке вои кьямате Неро.
Ла зингара дальи окки ди вампиро
Киезе: «Дамми ла манн – ти звело иль веро».

фра темпесте серпеджиа иль мио сентиеро…
Пур элла нон менти: фолле, делиро,
пер уна инденья донна ио ми дисперо.

А вот перевод (мой – А.Б.):

Давно минул тот день. Чистым сапфиром
сияло море, которое вы называете Черным.
Цыганка юная с глазами вампира
«всю правду» мне рассказала проворно.

Сказала: «Мать твоя умерла. И в месте затишья,
покоя и мира ты ляжешь на одр,
размотав всю нить твоей жизни. Тебя зовут Петр.
Женщине подлой подаришь ты вздох излишний».

Сказала и убежала. Минули года незримо.
Мама еще жива гордой кровью, как жив и бодр
Народ наш. Имя мое – Владимир.

Тропинка моя идет сквозь грозные бури.
Но цыганка не солгала: любовью томимый,
Из-за женщины подлой я гибну в бредовом сумбуре.

Жаботинский выдал секрет, что послал сонет нескольким редакторам, которые его так и не напечатали; это, однако, не уничтожило «собственного восхищения маленьким шедевром». Беспристрастный читатель, возможно, скорее согласится с редакторами, чем с юным автором относительно поэтической ценности сонета, который «незрел как по форме, так и по содержанию» (Джозеф Шехтман) [13]. Тем не менее, он является свидетельством мастерского владения языком.

Владимир вернулся в Россию пароходом, следовавшим по маршруту Венеция - Константинополь - Одесса, в июле 1901 года. Отъезд знаменовал конец итальянского периода, одного из наиболее важных в личностном становлении Жаботинского. Но и в дальнейшем Италия сохраняла глубокое влияние на его интеллектуальное развитие.

Его роман с Римом подобен любовному роману: будь он продолжен, то недоразумения и внутренние конфликты могли бы уничтожить очарование. Но Жаботинский вовремя уехал от объекта своего обожания, и на расстоянии Рим сохранился в его памяти таким прекрасным, блестящим и великолепным, каким он увидел его в своем юношеском восторге. Для Жаботинского Италия навсегда осталась символом всего великого и замечательного в его собственной жизни – «духовным отечеством, если я когда-либо его имел».

Примечания

[1]Жаботинский В.Е. Повесть моих дней. – Израиль: Библиотека-Алия, 1989 – С. 24.
[2] Там же. – С. 24-25.
[3] Там же. – С. 25.
[4] Там же. – С. 25.
[5] Цит. по: Joseph B. Schechtman. Rebel and Statesman. – New York: Thomas Yoseloff, 1956 – C. 49.
[6] Там же. – С. 50.
[7] Жаботинский В.Е. Повесть моих дней. – Израиль: Библиотека-Алия, 1989 – С. 31.
[8] Цит. по: Joseph B. Schechtman. Rebel and Statesman. – New York: Thomas Yoseloff, 1956 – C. 59.
[9] Там же. – С. 59.
[10] Жаботинский В.Е. «Урок юбилея Шевченко». Чуковский и Жаботинский. Сост. Евг. Иванова. – Москва - Иерусалим, 2005. – С. 222.
[11] Joseph B. Schechtman. Rebel and Statesman. – New York: Thomas Yoseloff, 1956 – C. 60.
[12] Там же. – С. 60.
[13] Там же. – С. 62.