Милый добрый бог
Мидраш фрейлен Цецильхен
Гиппократ и Боженька
Служители культа
Наставление отца
Дело Дрейфуса и вступительные экзамены
Традиция и ассимиляция
Это признание в любви. Любви, выдержавшей испытание временем, не затухающей от привычки, не страдающей от ревности. Наоборот, радостно, что столь многие разделяют твое чувство.
Яков, это была сирень
Незабудудки
Пецарь рычального образа
И ску, и гру, и некому ру
Нет у цыгана ни земли, ни хаты, но он свободный! Но он – богатый
Губернатор уже лифчик надевает
Мой дуся ксендз
Княжна Хованская – княжна Болванская
и т.д.
Как Древницкий летал на воздушном шаре. Как девочки собирали деньги для подруги. Журфиксы и жирфуксы, школьная, в смысле – институтская дружба (вместо гимназии главную героиню отдают в женский институт), домашние спектакли, конспиративные беседы в туалете и заговоры против учителей, более серьезные заговоры… – обо всем написать невозможно.
Назавтра, в десятом часу утра, я вхожу в свой первый класс. В нем – парты. В углу – бог с лампадкой. На стене – царь в рамке. На полу – плевательница. Это мой новый мир. Я проживу в нем семь лет.
Четыре года назад, когда мы поступали в институт, ну до чего же мы были дурочки! Не умели врать, скрытничать, притворяться, – словом, не знали простейших вещей. Теперь мы это умеем, ох, умеем! И не бездарнее, чем другие. Мы притворяемся, будто у нас болят зубы, или голова, или живот (слово "живот"
синявки считают неприличным – мы должны говорить: "У меня болит желудок!"). Мы стонем – смотрим удивительно честными измученными глазами прямо в глаза обманываемых нами учителей и синявок, – наши лица выражают нестерпимую боль, все для того, чтобы нас отпустили с урока, к которому мы поленились подготовиться.
Удивительно: нашу компанию подруг – Лиду Карцеву, Варю Забелину, Маню Фейгель, Катю Кандаурову, меня – синявки считают "правдивыми девочками"! А мы, в общем, такие же лгуньи, как все остальные. В чем же дело? Просто, как объясняет наша одноклассница Меля Норейко: "Когда вы врете, у вас в глазах все-таки какой-то стыд есть!"
С возрастом я становлюсь более сентиментальным (могу даже пустить слезу), но и более внимательным и придирчивым читателем. У меня возникает все больше вопросов, я обращаю внимание на то, что раньше оставляло меня равнодушным. Прочитав десяток автобиографий – более или менее художественных – предшественников и предшественниц Бруштейн, обращаешь внимание на оригинальность ее взгляда и на то, с каким юмором и как творчески она переосмысливает стандартные для автобиографического повествования мотивы.
Иллюстрация из издания 1979 г.Тем более что сейчас на этой книге растет уже третье поколение. И без вопросов не обходится.
А на вопросы в семье Яновских было принято отвечать – рано или поздно. Именно так строилось общение главной героини с папой: она спрашивала, а он отвечал. Или обещал ответить, когда у девочки «коса вырастет». Коса вырастала, а вопросы становились все острее.
Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов пред лицем Моим.
Помни день субботний, чтобы святить его; шесть дней работай и делай всякие дела твои, а день седьмой – суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришлец, который в жилищах твоих; ибо в шесть дней создал Господь небо и землю, море и все, что в них, а в день седьмой почил; посему благословил Господь день субботний и освятил его (Исход 20:2-3; 8-11).
С вопросами религии, точнее – религиозного воспитания, читатель сталкивается уже на первых страницах трилогии. У маленькой Саши есть бонна-немка, фрейлейн Цецильхен, известная также как «немкиня» и «фрейлейн Цецильхен-дура». Цецильхен – несимпатичный персонаж, это автор дает понять с самого начала:
Фрейлейн Цецильхен усаживает меня на стул, а сама садится на другой.
- Альхен, - говорит она взволнованным голосом, - вчера тебя укладывала спать Узефи (так Цецильхен называет Юзефу). Ты помолилась вчера на ночь, Альхен?
- Н-не помню... – отвечаю я и сильно краснею при этом, потому что я, конечно, не молилась.
С тех пор как к нам приехала фрейлейн Цецильхен, она завела новую моду: перед тем как заснуть, я должна стать на колени в своей кровати и сказать по-немецки молитву:
День прошел. Иду ко сну.
Крепко глазки я сомкну.
Боже! Взгляд твоих очей
Над кроваткой будь моей!
Когда меня укладывает спать сама фрейлейн Цецильхен, избежать молитвы невозможно. Когда же со мной Юзефа, она относится к этому так же критически, как ко всему, что исходит от "немкини". Незачем "болботать" на непонятном языке неизвестно что! Ну, а папа и мама сами не молятся и, конечно, не учат этому и меня.
Родители сами не молятся, и не учат, и – до поры до времени – не задумываются о том, что бонна заставляет их девочку молиться на мещански-христианский лад. Вряд это входило в их планы.
- Та-ак...- Фрейлейн Цецильхен печально качает головой. – Значит, ты вчера не молилась на ночь... Не болтай ногами, это неприлично!.. Ну, а какой сегодня день, Альхен, это ты знаешь?
- Воскресенье.
- Да, - подтверждает фрейлейн Цецильхен торжественно, - сегодня воскресенье. Божий день! В вашем доме он, правда, не соблюдается – твой папа, да простит ему бог, работает в праздники, как в будни...
Абсурдность происходящего очевидна, если вспомнить, что речь идет не просто о «русско-еврейской» семье, а о семье, отошедшей от традиции совсем недавно. Сашенька – первое поколение, растущее в доме, где не соблюдается шаббат (а также готовят и едят некошерную еду, детей не учат древнееврейскому языку, родители не говорят с ними на идише и т.д.). Но, видимо, немка Цецильхен не воспринимает Яновских как евреев. Они для нее – разновидность русских, а русские ей чужды и непонятны.
Вильно. Старая фотография- Если папа не будет работать в праздники, его больные умрут!
Фрейлейн Цецильхен, вероятно, ради воскресенья, божьего дня, пропускает мимо ушей мою "русскую грубость".
Как известно, есть ситуация, когда запрет на работу в субботу отменяется. Речь идет о пикуах нефеш – угрозе человеческой жизни, ради спасения которой еврей обязан нарушить субботу, например, зажечь огонь, чтобы приготовить еду для больного, или отвезти его в больницу. Так что «грубость» Сашеньки вполне «еврейская». Только она этого не знает. И не узнает – придется обойтись без галахических аргументов.
- Да, не все соблюдают божьи дни, – говорит она, устремив глаза в потолок. – Но я соблюдаю. И я сегодня была в нашей кирхе. Ах, пастор Бринк сказал такую проповедь, такую проповедь!.. Все плакали!
Фрейлейн Цецильхен и сейчас готова заплакать. Глаза ее краснеют, нос тоже, уши тоже.
Комичная фрейлен Цецильхен. В церковь ходит, плачет на проповеди. Потом дядя позовет ее в Берлин, и она радостно уедет работать кассиршей в ресторане, вместо того чтобы учить «грубых русских детей». Скатертью дорога. Важный урок для Сашеньки: набожный человек может быть пустым, глупым и пошлым.
- Знаешь ли ты, дитя, про жертвоприношение Авраама? (Фрейлейн Цецильхен произносит по-немецки: "Абрахам".)
- Нет, – отвечаю я угрюмо. – Не знаю.
- Боже, прости этим людям!.. Ребенок не знает даже Библии! Ну, я тебе сейчас расскажу. Жил-был человек, его звали Абрахам. У него был один-единственный сын, замечательно удачный юноша, Исаак. И Абрахам любил своего сына больше всего на свете!
Я слушаю уже почти с интересом.
- А бог, милый, добрый господь бог любил Абрахама больше всех людей! Потому что Абрахам был очень, очень хороший и порядочный человек... И бог сказал: "Абрахам! Я возлюбил тебя больше всех людей, и я приказываю, чтобы ты принес мне в жертву своего единственного, своего возлюбленного сына Исаака!"
- Это как же – в жертву? – недоумеваю я. – Что это значит: принеси мне в жертву своего сына?
Фрейлейн Цецильхен объясняет восторженным голосом:
- Это значит: "Убей своего сына! Убей его во славу своего господа!"
- И этот Абрахам убил сына? – Я еле выговариваю эти слова, до того мне страшен их смысл.
- Да! Абрахам взял своего сына, связал его по ногам и рукам, как жертвенное животное, и уже занес было над ним нож, чтобы заколоть его, но...
- Но... – повторяю я невольно с ужасом и надеждой.
- ...но бог послал своего ангела, и тот остановил руку Абрахама, занесенную над сыном! – торжествующе заключает рассказ фрейлейн Цецильхен.
Я шумно вздыхаю. Мне легче – не убил он сына! Но я не все понимаю в этом рассказе.
- А зачем это было нужно богу, чтобы Абрахам убил своего сына?
- Бог хотел проверить, как сильно предан ему Абрахам. И пастор Бринк сегодня в своей проповеди сказал нам: "Мы все должны быть готовы отдать богу самое дорогое, самое любимое..." Не дергай себя за ухо – воспитанные дети так не делают! Сложи руки на коленях.
Не правда ли, замечательно? Вот религиозное воспитание завершилось, не успев начаться. Менее ассимилированные родители в конце XIX века нанимали частных еврейских учителей, которые занимались с детьми Священным Писанием. Нередко мальчики после гимназии шли к учителю заниматься Талмудом (см. воспоминания Г.Б.Слиозберга и другие мемуары). А вот в семье Яновских дело обстоит, как мы видим, совсем не так.
Бруштейн об этом не распространяется, но, по всей видимости, ее родители не просто нерелигиозные и неверующие, они почти воинствующие атеисты. Вот Сашенька пытается выяснить у отца его отношение к «Абрахаму»:
- Папа! А про Абрахама ты знаешь? Про то, как бог велел ему зарезать собственного сына?
- А тебе кто это наболтал?
- Цецильхен рассказывала...
- Удив-вительно! - сердится папа. - Удив-вительно, каким вздором некоторые люди набивают детские головы!..
Заметьте, отец не говорит девочке, что Библия – это мифы древних народов, что это художественная литература, что это попытка людей осмыслить природные явления... Вообще никаких объяснений. Доктор Яновский, как мы увидим далее, успел-таки получить традиционное еврейское образование. Библию он узнавал не в пересказе бонны, прослушавшей проповедь пастора, а в оригинале. Он понимает, что вопросы, которые задавала Сашенька, шокированная историей Авраама, задавали люди на протяжении многих поколений. Наверняка доктор Яновский тоже задавался этими вопросами. Но говорить (и, видимо, думать) о них он не хочет. О политике, имущественном неравенстве, незаконнорожденных детях и тому подобном он с дочкой рано или поздно заговорит – окружающие сочтут, что слишком рано. А вот о религии – никогда. Отделывается раздраженными репликами. Вероятно, болезненная тема?
Я молчу. Я думаю. Потом говорю с железной уверенностью:
- Никогда в жизни мой папа не связал бы мне руки и ноги, как жертвенному животному, чтобы убить меня! И мама тоже никогда!
- Твои родители, Альхен, не очень верят в бога... Но ты должна верить! Должна!
"Должна, должна"... Как я могу верить в него, когда он такой ужасный! На картинке в молитвеннике у фрейлейн Цецильхен бог нарисован сидящим посреди облаков, и бородища у него похожа на взбитые сливки: белая, густая, пышная. Глаза у этого бога пронзительные и злые.
Фрейлейн Цецильхен рассказывает мне о нем каждое воскресенье, после возвращения из кирхи, и всегда что-нибудь нехорошее! То он разрушил два города, то превратил женщину в соляной столб, то выкинул еще какую-нибудь злую шутку...[…]
Всяких страшных историй Цецильхен рассказывала мне много. Но такого, как с этим Абрахамом, еще ни разу! "Убей своего сына, потому что я тебя очень люблю!" Бедный Абрахам наплакался, наверно. И Исаак этот, горемычный, тоже, верно, плакал и кричал:
"Не надо! Не надо меня убивать!" Хорошо еще, что ангел успел отвести Абрахаму руку с занесенным ножом! А вдруг ангел зазевался бы? Ведь даже поезда опаздывают! Часы и те отстают! Нет, нет, очень злой этот бог, очень противный! И я его терпеть не могу – вот!
Приблизительно так я выкладываю фрейлейн Цецильхен. Она печально вздыхает и гладит меня по голове:
- Бедное дитя... Бедное, бедное дитя...
Но я словно удила закусила. Почему это такое я вдруг "бедное дитя"? У меня папа не Абрахам, он меня ни за что не убьет!
- Нет, ты бедное дитя, – говорит Цецильхен взволнованным голосом, – потому что людей, которые не верят в бога, сажают в тюрьму. И тебя тоже посадят в тюрьму, когда ты вырастешь... если только ты не поймешь, какие глупости ты говоришь... Ну, а теперь будем немножко веселиться!
Но совсем без религии нельзя.
Перестав верить в единого Бога, доктор Яновский посвятил свою жизнь служению Гиппократу. Он отдается работе со страстью, жертвуя своим личным временем и материальным благополучием. Он мало спит, прогулка с дочкой или поход в театр для него – исключительно редкое удовольствие. Жизнь всей семьи подчинена медицинскому распорядку: работа в госпитале, ночные вызовы к больным, работа в еврейской больнице для бедняков… Медицина – не только страсть, но и, в первую очередь, Долг. Именно так, с большой буквы.
Мать доктора Яновского, бабушка главной героини, мечтала, чтобы ее сын стал раввином. Но сын обманом, прячась на чердаке, подготовился к экзаменам в гимназию. Его старший друг и коллега Иван Константинович избежал карьеры священника, к которой готовила его мать. Никаких сомнений в правильности своего выбора у друзей нет.
Среди моих друзей был один врач, который на словах отрицал присутствие Бога в мире, но жил в таком бескорыстном служении больным, что его словесное непризнание Бога не имеет никакого значения.
(Людмила Улицкая. «Даниэль Штайн, переводчик»)
Домашние доктора Яновского терпят его занятость и оторванность от повседневной жизни, как должны терпеть домашние талмид-хахамов и илуев. Жизнь главы семьи посвящена служению, а домашние стараются помогать и не мешать. Иногда они ропщут – жены персонажей еврейских писателей тоже иногда роптали на мужей, занятых только учением (служением) и оторванных от реальной жизни.
Неудивительно, что когда у Сашеньки появляется новая подружка – нищая Юлька, которая не может ходить, – она прибегает к папе в надежде на помощь. Мать Юльки, однако, возлагает бóльшие надежды на чудодейственную икону.
Иллюстрация из издания 1979 г.- Пуговка! – говорит папа с укором. – Я все-таки думал, что ты умнее. Как я могу тебе на это ответить? Я же должен сам видеть, что за человек, что за ноги, почему они не ходят... Пусть мне покажут этого человека.
- А ее мать не хочет!
- Чья мать? Чего не хочет?
- Юлькина... Девочки Юльки мать... Она не хочет, чтоб Юльку лечил доктор!
- А не хочет, так из-за чего нам с тобой волноваться?
- Юлькина мать хочет, чтоб Юльку боженька вылечил!
- Фью-у-у-у! – свистит папа и встает, чтобы идти в столовую: он сегодня
еще не обедал.
- Папа... – я удерживаю его за руку. – Посмотри Юлькины ноги! Пожалуйста!
- Нет.
- Почему, папа? Почему ты не хочешь?
- Как же я тебе объясню, когда у тебя мозги пуговичные! Ну, попробуй все-таки понять. У меня с боженькой разделение труда: или он, или я. Вместе мы не лечим. Понимаешь?
Я не очень понимаю. Неясные, смутные мысли толпятся в моей голове, беспокойные, как вода, которая вот-вот закипит в кастрюле. Вот-вот поймаю... Вот-вот пойму...
Горячится что-то доктор Яновский. Ревнует своих пациентов. А как же клятва Гиппократа? И какое ему дело до чужих предрассудков?
Потом, конечно, доктор согласится лечить Юльку, простудившуюся на холодном полу церкви, лежа перед иконой. И вылечит, хотя девочка будет на волосок от смерти. А ксендз Недзвецкий будет мешать врачам.
В «Дороге…» несколько образов священнослужителей. И все, кроме одного, резко отрицательные. Один комический – это ксендз, который преподает в «институте» и которого решила «обожать» Сашенька. О нем рассказывается с сочувствием: он учит Закону Божьему польских девочек и находится в менее привилегированном положении, чем священник, преподающий православным (об угнетении поляков см. ниже). Этот ксендз – создание бесполезное, но, по крайней мере, не вредное. Остальные «служители культа» мешают. Мешают лечить, мешают любить, пропагандируют вражду и ксенофобию.
- Золотой человек Степан Антонович, брильянтовый! Мамця тоже его любит... но ксендз Недзвецкий запрещает мамце выходить замуж за Степана Антоновича!
- Почему?
- Русский он, Степан Антонович. Ксендз говорит: "Как же ты, полька, католичка, пойдешь за русского, за "кацапа"? Бог тебя за это проклянет!" Ну, и вот...
- Что "вот"?
- Забоялась мамця ксендза...
Кроме того, священники – доносчики, повсеместно нарушают тайну исповеди:
Если бы Люся оставила книжку дома, Виктория Ивановна непременно приняла бы свои меры: уничтожила бы книжку, изорвала, сожгла в печке, - и это еще был бы не худший исход. Но могло быть и так: Виктория Ивановна могла показать книжку знакомому священнику (а священники вот уже года два как задают на исповеди вопрос: “Запрещенных книжек не читаете ли?"). Тут уж нам всем был бы "аминь!" - исключение из института.
В общем, все с ними, ксендзами, ясно. Раввин тоже один раз возникает – он присутствует при казни «чернявого хлопца», сапожника Гирша Лекерта, осуществившего акт мести: он ранил (а хотел убить) губернатора фон Валя, который подверг жестокой экзекуции арестованных демонстрантов.
После оглашения приговора раввин обратился к Лекерту с увещанием раскаяться:
- Сын мой, ты преступил заповедь господа бога нашего – на горе Синайской он приказал нам: "Не убий!"
Лекерт посмотрел на раввина, - до этой минуты он слушал его равнодушно и ничего ему не отвечал.
- Раввин, почему вы говорите это мне, а не им? - Он кивнул на своих палачей. - Ведь они сейчас убьют меня!..
После казни к доктору Яновскому приходил «каяться» тюремный врач, присутствовавший при казни, и говорил следующее:
- Повесили?
- Повесили!.. Яков Ефимович, как он умер! Я ведь уже не раз видал...
- Да, - повторяет папа жестко, - вы уже, вероятно, не раз видали!
- Но этот... Как он умер! Как Христос на кресте!
Сын мой! Храни заповедь отца твоего и не отвергай наставления матери твоей; навяжи их навсегда на сердце твое, обвяжи ими шею твою… Наказывай сына твоего, и он даст тебе покой, и доставит радость душе твоей. (Прит 6:20)
Я помню, как очень давно – мне было тогда лет пять – я шалила за столом и опрокинула на скатерть стакан молока. Папа ужасно на меня рассердился – просто ужасно! Стукнул кулаком по столу и крикнул: "Дрянная девчонка, дрянная! Если бы я мог давать каждому больному ребенку по стакану молока ежедневно, они бы не болели, как теперь болеют, не умирали! А ты льешь молоко на скатерть! Пошла вон из-за стола!"
Рита и Зоя выливают ежедневно в уборную две бутылки молока – они при этом смеются! - а я не могу. Я помню, как папа кричал на меня...
А уж когда дочка вместе с другими ребятами пошла к соседям по даче подбирать яблочки-паданцы, а потом пришла с ними домой и гордо сказала: «Сама украла», что было! Доктор заставил Сашеньку вернуть соседям яблоки с комментарием «Я у вас украла» и попросить прощения.
Первый раз в первый класс девочка шла с единственным отцовским наставлением: «Не врать!»
В другой раз доктор облил свою 14-летнюю дочь холодной водой: она никак не могла встать утром, чтобы заниматься со своими учениками – типографскими рабочими, которые всю ночь не спали, – и заставляла их ждать.
А «говорящая» кукла, которую пришлось подарить бедным деткам во дворе? Сашенька сама не успела ей наиграться. Бедные детки хотели куклу вернуть, но доктор настоял, что она «навсегда их».
Надо сказать, что воспитание принесло свои плоды. Сашенька выросла доброй, честной, с твердым характером и мягким сердцем, и у нее нет, в отличие от упомянутых выше мемуаристов, никакой обиды на отца.
Хочу подчеркнуть еще раз: Яновские – благородные. И честные. При этом не ханжи; им не чужды радости жизни. Яков Яновский – человек по-хорошему принципиальный. Тюремному доктору он «не подает руки» – презирает за то, что он предал служение Гиппократу и служит карающей власти. Однако собирается ехать к нему фактически «на поклон», чтобы помочь арестованному другу. Не встает в позу.
Столь смущавший меня при чтении трилогии в детстве воинствующий атеизм Якова Яновского и породивший этот атеизм разрыв с традиционным укладом своей семьи и народа не оказал разрушающего влияния на его душу. У него твердый характер, иногда он бывает резок, но за этим стоит нравственная сила, которую чувствуют все герои повести (несмотря на то, что автор наделил его образ некоторыми комическими чертами типичного шлимазла). Он – носитель четких моральных принципов. Если религиозное чувство было присуще ему изначально, он перенес его на работу, если нет – его отношение к работе вполне сравнимо с религиозным чувством.
Однако методы, которые доктор выбирает для воспитания дочери, нельзя назвать однозначными. Они не вызвали протеста и обратной реакции у главной героини книжки, но вполне могли бы вызвать, подобно тому, как бескомпромиссность и строгость религиозного воспитания вызывала протест у героев Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема и других еврейских писателей.
Яков Яновский – лучший представитель ассимилированного еврейства, образец для подражания у советской интеллигенции. Атеизм, интернационализм, преданность делу, любовь к труду, бессребреничество – у многих в родословной есть такие персонажи. Таким был мой дед-хирург, привезший с фронта только ордена, не веривший, что советские врачи могут брать деньги за операции, отрицательно относившийся к попам, раввинам и государству Израиль…
Правда, прототип доктора Яновского, отец Александры Бруштейн Яков Выгодский (1857–1941), согласно исследованию Шошаны Гельцер, сочувствовал сионизму и встречал посетившего Вильно Герцля хлебом-солью. И вообще человек был в Вильне известный и даже героический – в 1939 году остановил погром (поляки начали громить еврейские лавки, мастерские, бить стекла в домах; были раненые, возможно, несколько убитых). Выгодский приветствовал установление советской власти, но есть свидетельства, что скоро в ней разочаровался. Он выступал против закрытия школ с преподаванием на иврите и ликвидации еврейских учреждений. Он не просто знал идиш, а написал на этом языке несколько автобиографических книг. "Фашисты убили моих маму и папу", - пишет Бруштейн в "Дороге". В 1941 г., когда немцы оккупировали Вильнюс, Яков Выгодский сделал попытку вступиться за евреев перед военными властями, после чего был заключен в тюрьму, где умер. Отец А. Бруштейн был человеком значительно более «национально озабоченным», больше знающим о еврействе и интересующимся им, чем доктор Яновский – герой трилогии. Возможно, здесь сказалась самоцензура советского писателя, а возможно, Бруштейн, гораздо более ассимилированная, чем ее отец, не очень интересовалась этими вопросами и считала их не главными при создании его образа.
Тут мы от религии переходим к «еврейским темам» в трилогии.
- А революции вы не боитесь, Яков Ефимович?
- Почему мне ее бояться? Врач и революции нужен, будьте спокойны!
- Та-ак? - зловеще тянет Шабанов. - Пускай будет революция, пускай погибнет святая Русь, - все равно, да?
Папа начинает раздражаться. Сейчас разыграется скандал.
- Вам, Владимир Иванович, не святую Русь жалко, а доходов своих!
- Нет-с, Яков Ефимович! Я русский человек! - Владимир Иванович с азартом ударяет себя в грудь.
- Можете не бить себя по бумажнику, - предостерегает папа,- я вам и так верю, что вы русский человек.
- Русский, да-с! Вам, евреям, этого, конечно, не понять. Подумаешь, как он меня напугал! "Не могут ваши рабочие на такую маленькую плату жить!" Ха! Не могут жить, так пусть околевают! Я не заплачу!
- Вон! - кричит папа с таким бешенством, что я в ужасе вцепляюсь в его руку. - Вон отсюда!
Неплохо для разминки.
Дело Дрейфуса и вступительные экзамены
Вообще, для книги, изданной в советское время, в трилогии очень часто (хотя без всякого нажима) упоминаются евреи и связанные с ними темы. Как и разные прочие народы. Вильно – интернациональный город, и говор его тоже интернациональный. Языки смешиваются, и главная героиня понимает польский, еврейский (т.е. идиш), белорусско-польско-русский суржик и татарина Шарафутдинова, который по-русски говорит весьма своеобразно.
Некоторые мои знакомые о деле Дрейфуса впервые узнали именно из «Дороги». Дрейфусу посвящено немало страниц. Бруштейн вводит в повествование героиню, которая случайно оказалась в городе Рейне, где проходил пересмотр дела Дрейфуса, и лично помогала его жене Люси, которую травили уличные мальчишки и отказывали в пристанище квартирные хозяйки. (И тут духовенству достается. «Во всех ихних церквах службы и проповеди, да и вне церквей монахи и патеры на всяком углу проповедуют: "Последние, мол, времена приспели, везут к нам судить окаянного шпиона Дрейфуса. За него, мол, стоят одни только люди, продавшиеся евреям! Так покажем им, что такое добрые, честные католики!»). Бруштейн описывает события ярко, страстно, с психологическими и историческими подробностями.
То же относится и к описанию дела мултанских вотяков – обвинение в ритуальном убийстве, кровавый навет, напоминающий об обвинении Бейлиса в убийстве Андрюши Ющинского. Саша Яновская, а заодно и читатели, получают урок терпимости. Обвиняют не конкретных вотяков, обвиняют в их лице весь народ, и все честные люди возмущаются такой несправедливостью, а самые лучшие, как писатель Короленко, борются с ней.
Вообще, национальная политика царского правительства отвратительна – это и маленькой девочке понятно. Литовцев «гнут в бараний рог». Полякам запрещают говорить на своем языке.
Тихой, скользящей походочкой Дрыгалка перегоняет меня и берет за плечи Мартышевскую и Микошу:
- На каком языке вы разговариваете, медам?
Девочки очень смущенно переглядываются, как если бы их поймали на каком-то очень дурном поступке.
- Я вас спрашиваю, на каком языке вы разговариваете?
- По-польски... - тихо признается Олеся Мартышевская.
- А вам известно, что это запрещено? - шипит Дрыгалка. - Вы живете в России, вы учитесь в русском учебном заведении. Вы должны говорить только по-русски.
Очень горячая и вспыльчивая, Лаурентина Микоша, кажется, хочет что-то возразить. Но Олеся Мартышевская незаметно трогает ее за локоть, и Лаурентина молчит.
Дрыгалка победоносно идет дальше по коридору.
- На своем... на своем родном языке... - задыхаясь от обиды, шепчет Микоша. - Ведь мы польки! Мы хотим говорить по-польски.
Во время вступительных экзаменов в институт еврейских девочек экзаменуют последними, и экзамен они сдают намного более сложный, чем остальные. Так Сашенька впервые сталкивается не просто с антисемитизмом и дискриминацией – с Несправедливостью.
Проблемы возникают исключительно тогда, когда дело касается властей и государственных институтов. На личном уровне все друг с другом дружат, а некоторые заходят, как мы увидим, еще дальше. То есть, няня-кухарка Юзефа не лишена некоторой бытовой ксенофобии, неодобрительно высказывается о «румунцах» и поначалу не принимает француженку Полину, но на самом деле всем, кому надо, сочувствует и проявляет терпимость на деле. А вот власти – власти все портят.
При этом в автобиографической трилогии Бруштейн нет мотива «еврейских комплексов». Девочка не стесняется своего еврейства, ей не приходит в голову его скрывать.
Соня успокаивается и только просит:
- Ну хорошо – папе можно. Но другим... Поклянись!
- Никому! – обещаю я торжественно.
- Перекрестись! – требует Соня.
Объясняю ей, что не могу: я ведь не христианка.
- А кто же ты?
- Еврейка.
По лицу Сони проходит словно облачко. Видно, в институтском пансионе ей внушили и то, что евреи – самые плохие люди на земле. Она, кажется, готова пожалеть о том, то доверилась такой темной личности, как я...
- Поклянись! – просит она.
- Самое, самое, самое честное слово!
Никаких погромов (в отличие, скажем, от Кассиля, описавшего похожую в социальном смысле семью). Антисемитизм исходит либо от людей ничтожных, с чьим мнением не стоит считаться, либо от властей – институтских или царских, – а все, что исходит от властей, вызывает протест по определению.
Надо, однако, заметить, что положительные герои книги никакой любви к своим корням или сожалений по поводу судьбы евреев (именно евреев, не национальной политики в целом) в Российской империи не выражают. Запрет на польский язык подчеркнут и осуждается: ясно, что польский язык – национальное достояние, которое надо хранить. Про еврейскую культуру никто ничего подобного не утверждает.
Дом Яновских – дом совершенно ассимилированный. Сашенька не получает никакого еврейского образования. Зато ей приглашают преподавателей по немецкому, французскому и английскому языкам («Хотя папа работает тяжело, но он с радостью отдаст последнее, чтобы только, как он говорит, вооружить своих детей знаниями»). Да, Яновские не стесняются своего еврейства, но они отказались от, так сказать, духовного наследия предков не просто равнодушно, но с радостью и облегчением. Это их сознательный выбор. На первый взгляд разницы между Яковом Яновским и русским врачом-интеллигентом-разночинцем нет.
Но может быть, стоит посмотреть пристальней?
Семья Яновских, в сущности, – традиционная ашкеназийская семья. Муж отвечает за «кодеш» – Дело с большой буквы, дающее моральное основание всему существованию семьи. И материальное тоже дающее: доктор Яновский обеспечивает семью, что традиционным еврейским мужьям было не очень свойственно (приданое жены пошло почти полностью на долги непутевого брата Миши). Зато жена заботится о быте и социальных аспектах жизни семьи.
Мама Сашеньки – из богатой и, видимо, уже ассимилированной семьи.
- У отца моей мамы, – возразила я, – был полон дом прислуги, да еще два денщика и кучер!
- Да? Вот как? – спросила мадам Зося с сомнением.
- Да. Так! – отрезала я. – Мой дедушка был действительный статский советник, значит, полный генерал.
- Еврей – и генерал? Он что же, выкрестился?
- Нет, конечно, нет! Это было при Александре Втором – тогда это случалось...
Прошу обратить внимание на это «конечно, нет».
Подробно описаны небогатые и вполне традиционные родители доктора Яновского: дедушка Сашеньки со стороны отца со своей поговоркой «Человек должен быть человеком, а не свиньей!" и бабушка, хотевшая, чтобы старший сын стал раввином, но смирившаяся с тем, что все ее дети выбрали путь светского образования. Что мы знаем о жизненных принципах этой бабушки? А вот что:
«Я люблю детей. Я люблю, чтобы за столом было много детей. У меня было семь детей! Семь мальчиков! И к ним ходили в гости ихние товарищи, другие мальчики, – ой, как было весело!»
Дети были босые, оборванные.
Отцы их работали на фабриках, в мастерских, и, когда у отцов была работа, у детей был хлеб, иногда даже с головкой лука или куском селедки. Но часто работы у отцов не было, дети голодали. Бабушка моя зазывала таких детей к себе, кормила их чем могла.
- Ребенок должен кушать... – ворчала бабушка про себя. – Есть у отца работа или нет – разве ребенок виноватый? Ребенок должен расти...
Мама Сашеньки отважилась только на двоих детей. Тем не менее, унаследованная от предков идея – «детей должно быть много» – жива и в ней. Родив второго ребенка, она говорит дочке:
- Дочка моя... я все время думаю: "Дети... наши дети..." Правда, хорошо?
Как ни странно, я понимаю, что хочет сказать мама. До сих пор она всегда думала: "Дочка... Моя дочка шалит, учится, здорова, больна, надо купить нашей дочке мячик или скакалку..." Она не могла думать "дети", у нее была только одна дочка. А теперь она думает: "Дети... наши дети..." И ей это приятно!
В «Дороге» – книге, насыщенной атеистической пропагандой, мы встречаем описание пасхального седера, на который съезжается вся семья.
Бабушка священнодействует на кухне – они с Басей трудятся над громадной пасхальной индейкой, готовят пасхальные сладости: тонко наструганную редьку в меду, медовые "тестички", маковники. […]
Я помню этот пасхальный вечер, словно он происходил вчера! И свечи в двух высоких старых шандалах-подсвечниках, и отсветы их на скатерти, старенькой скатерти, старательно подштопанной бабушкиными руками, но празднично-белоснежной и прикрахмаленной. Счастливые лица бабушки и дедушки. Спокойные, мужественные лица семи братьев – дружных, понимающих друг друга с полуслова, сильных своей братской близостью.
Когда при мне говорят: "семья", "хорошая, дружная семья", – я вспоминаю этих родных мне людей за праздничным столом.
Вообще, трилогия Бруштейн – своего рода энциклопедия виленской еврейской жизни, в ней много этнографического материала. Среди персонажей есть представители разных социальных слоев и профессий еврейской национальности.
Вот возчик Авром-Гирш, который перевозит семью Яновских на дачу. Лошадь у него cтарая, а сам Авром-Гирш все время ворчит.
Напившись чаю, возчик Авром-Гирш (он всегда перевозит наши вещи) входит в комнаты. Сенечка с завистью смотрит на длинное кнутовище в руке Авром-Гирша. Если бы Сенечке такое кнутовище, Астантин бежал бы как наскипидаренный... За возчиком входит подручный – его сын Рува.
- Ой, как много вещей! Ой, какие тяжелые вещи!
С этой фразы Авром-Гирш каждый раз начинает перевозку.
Но почему-то семья Яновских всегда обращается именно к его услугам.
Вот будущий революционер, работник типографии Азриэл Шнир, который ходит парой со своим русским коллегой по имени Степан Разин. Сашенька дает им уроки иностранных языков, – конечно, бесплатно.
Вот Пиня – «экстерн».
Пиня – чужой мальчик, он приехал из местечка Кейданы в наш город учиться. […] Дедушка нашел знакомого гимназиста, который согласился даром обучать Пиню предметам гимназического курса. Кроме того, дедушка обеспечил Пиню обедами в семи знакомых семьях: по воскресеньям Пиня обедает у моих дедушки и бабушки, по понедельникам – у Парнесов, по вторникам – у Сольцев, по средам – у Роммов... И так всю неделю. Жить его пустила к себе (тоже, конечно, даром) восьмая семья: Пиня устроился у них в чуланчике. Деньги на тетради, книги, чернила, на свечку, мыло, баню и другие мелкие расходы дает Пине моя мама.
Это традиционный еврейский способ, при помощи которого община содержала йешибохеров – юношей, приезжавших из других городов в йешивы учить Талмуд. Способ назывался «есть дни» – обедать каждый день в разных семьях. Здесь традиционный способ приспособлен для нужд светского образования.
Вот сборщик благотворительных взносов Амдурский – Бруштейн объясняет, что это за профессия, и рассказывает о ее тяготах.
Банкир Шамбедал, например, – ловите его с его взносом на благотворительность! То его нет дома, то у него дома голова болит, то он, извините, ванну принимает... Он, правда, дает на приют ба-а-альшие деньги – шесть рублей в год! – Амдурский даже присвистывает от уважения к этой сумме. – Но вот сколько раз я его просил: “Господин Шамбедал! Имейте жалость к человеку: уплатите сразу хоть за три месяца – один рубль пятьдесят копеек, чтоб мне не бегать за вашим полтинником каждый месяц!.."
- А он не согласился?
- У-у-у! Он такой шум поднял, – я думал, он пупок сорвет от крика! "Вы мне надоели! Вы не понимаете, что такое деньги!" Я ему говорю: "Господин Шамбедал! Не тот понимает, что такое деньги, у кого их много, а вот именно тот, у кого их вовсе нету... И, господин Шамбедал, я же не на себя прошу! Это же на приют! Это для сироток!" Так знаете, что он мне ответил, этот грубиян? Он мне ответил: "Подумаешь? Что от моего полтинника у ваших сирот вырастут новые папы и мамы?" Вот что он мне сказал, умник этот!.. А вы спрашиваете, что у меня плохо! И, знаете, у русских есть, например, купец Платонов – богатый ужасно! Так когда к нему приходит русский сборщик – на русскую благотворительность, – так этот сборщик сидит по часу в передней и ждет, пока господин купец Платонов кончит молиться и бить поклоны перед иконами!
Все темы в миниатюре – и набожность, которая никогда не сочетается с добротой и человечностью, и социальное расслоение внутри еврейского общества, и параллель между евреями и русскими (почти симметрия, как в случае с приходом в медицину докторов Яновского и Рогова).
Обратите внимание – проблемы у сборщиков похожи, но работают они по отдельности. В наши дни многие (в том числе евреи) возмущаются тем, что еврейские благотворительные организации помогают только евреям. В Вильне рубежа веков все естественно – есть еврейское благотворительное общество, есть русское, они обмениваются опытом, но не лезут в дела друг друга. Также есть еврейская, русская и польская революционные ячейки…
И еще одна универсальная тема – межнациональные союзы. Религия и происхождение не должны быть преградой любви – это мы уже усвоили. И вот Катя Кандаурова, сирота, воспитывавшаяся в семье Мани Фейгель, влюбилась в Маниного брата, студента Матвея, а он влюбился в нее. Матвея за участие в демонстрациях исключат из института и вышлют, но его воодушевляет любовь и вера в победу правого дела.
«Теперь Матвей и Катюша войдут в счастье, как в ворота радуги», – думает Сашенька. Как они, интересно, туда войдут? Кто их обвенчает? Матвей крестится? Нонсенс! Катя примет иудаизм, как литовские героини Григория Кановича? Тоже вряд ли. Гражданский брак невозможен. Неужели придется ждать победы революции?
Сама Александра Бруштейн вышла замуж за врача, коллегу своего отца. Гостям были разосланы «изящные [пригласительные] билеты на двух языках: французском и русском: «... просят вас на бракосочетание Александры Яковлевны Выгодской...»
**
Какую «идеологическую программу», кроме атеизма, социализма, уважения к труду и честности и важности дружбы, мог вынести читатель из трилогии Бруштейн? На смену старым заповедям пришли новые. Но главная заповедь – о любви к ближнему – осталась неизменной. «Дорога уходит в даль», как любая культовая книга, предлагает собственное определение этого самого ближнего. Собственно, в течение всей трилогии героиня выбирает, проверяет, отбирает - подбирает свой круг. В миниатюре это видно на примере девочек-институток. Подружки Сашеньки Яновской умещаются на одной скамейке, где они сидят во время большой перемены и едят свои завтраки. Они выбрали друг друга, отобрали, стали – друг для друга – избранными. Нельзя сказать, что отбор идет по национальному признаку – напротив, компания подчеркнуто интернациональна: две еврейки, включая главную героиню, православные, польки-католички. Нельзя сказать также, что компания подобрана по социальному признаку: семья Мани Фейгель живет довольно бедно (ее отец, хоть и закончил Сорбонну, как еврей не имеет права на хорошую преподавательскую работу), Катя Кандаурова – сирота и воспитывается в доме Мани, Люся Сущевская живет с мамой, а Варя Забелина – с бабушкой (неполные семьи). Но зато родители Лиды Карцевой – вполне состоятельные, ее отец – юрист, тетки – известные писательницы, и в конце концов Лида попадает в Петербург в Институт благородных девиц, чему очень не рада. Все девочки учатся неплохо, но не все – отличницы. Время вносит коррективы – из числа «своих», «избранных» приходится исключить и вульгарную Мелю, и аристократическую Тамару. Может быть, девочек объединяют общие интеллектуальные и «политические» интересы? Все они любят читать и со временем начинают читать «нелегальную» литературу. Но «своими» оказываются люди далекие и от революционного движения, и от чтения книжек. Более того, определение «свой/чужой» нередко происходит на интуитивном уровне, еще до знакомства с человеком.
Вот девочки идут гулять, сбиваются с дороги и натыкаются на «кумысное заведение», которое держат люди, говорящие на незнакомом языке – видимо, татары. Хозяйка заведения очень мила, она угощает подруг кумысом, а они играют с ее маленькой дочкой. Сразу видно – попали к своим. Идиллия. Интернационал. Человеческое тепло. Но вдруг появляется пара, которая тоже хочет выпить кумыса.
"В незнакомых всадниках нет ничего враждебного или злого.
На них приятно смотреть - красивые, нарядные люди. Но с их приходом почему-то становится невесело, даже неуютно. Чувствуется - все мы это чувствуем - пришли чужие люди".
Леня Хованский, внук генерала Хованского и воспитанник доктора Рогова – совершенно «свой». Его родная сестра – чужая, хотя на какое-то время показалось – стала своей. В конце концов, она, как и Лида Карцева, уезжает в Петербург и совершенно забывает и своего опекуна, и всю предыдущую жизнь. При всей важности семьи для героев Бруштейн, йихус не передается по наследству. Вера традиционных евреев, что бен тойвим, сын хороших людей, тоже станет хорошим человеком, для Бруштейн не очевидна. Но чуждо ей и большевистское недоверие к гражданам непролетарского происхождения. Происхождение и национальность – короче говоря, кровь – не определяют, станет ли человек «своим». Свой избранный народ каждый должен выбрать себе сам, руководствуясь набором качеств, необходимых для хорошего человека, и собственной интуицией. Желательно, чтобы среди ваших друзей были и евреи, и русские, и поляки, и татары, и вы ходили бы с ними гулять на Замковую гору и покупали мороженое у мороженщика Андрея, а бублики – у бубличницы Ханы.
А если вам не повезло родиться в многонациональной Вильне – что ж, вам не повезло!
