«Ну, орнамент — Бог бы с ним, с орнаментом... Но почему Бирмингемский-то? Почему ваш фильм называется «Бирмингемский орнамент?»
Отвечает серьезный Лейдерман: «Потому что в Бирмингеме не очень-то с орнаментами. Стало быть, это оксюморон. Парадокс. Как и наш фильм».
Отвечает приколист Сильвестров: «Потому что Бирмингем — красивое слово».

Симпатичный ответ, достойный и вполне в духе обэриутов, на сходство с которыми претендуют авторы фильма.

О чем фильм — вопрос нелепый и неуместный. А вот из чего он состоит — перечислить можно. Заодно объяснить, при чем тут «пляшущий холокост».

Итак, из внятного: в фильме есть прекрасный рассказ Александра Лейдермана (отца режиссера), пережившего холокост, о мытарствах его семьи (чудом выжившей) во время войны. Александр Лейдерман фильма, к счастью, не увидит — сын милосердно не показывает ему результата — и, значит, никогда не узнает, как неостроумно родной сын обошелся с его свидетельством.

Его рассказ начинается с того, как он впервые увидел немцев и услышал первые немецкие слова: «Опять эти грязные евреи!» Немцы запомнились ему — мальчику — исключительными красавцами, высокими, холеными, сильными, рыжеволосыми. Заканчивается рассказ тем, как их освобождали русские. Русские предстали перед ним в виде трех маленьких, замерзших, грязных, в одежде не по росту, подростков. «Неужели это наши освободители?» — удивился Саша Лейдерман. Освободители подозвали мальчика и спросили: «Самогон есть?» Это были первые русские слова, которые он услышал после долгих лет.

Между этими двумя репликами, между началом и концом, и лежит «Бирмингемский орнамент», а именно набор бессмысленных слов («бессмысленных» — в данном случае прилагательное совершенно не оценочное), которые автор вкладывает в уста разных персонажей: то новостных дикторов—среднеазиатов, то какого-то стремного уличного певца-одессита. В Амстердаме демонстранты несут портреты Анны Франк, при этом скандируя абракадабру: «Что говорить, если нечего говорить». В поле стоит портрет Мандельштама с пририсованными усами и волосами, имитирующими знаменитую икону Спаса нерукотворного.

Но у Лейдермана не получился такой же талантливый фокус с Мандельштамом, как у Хармса с Достоевским, царство ему небесное. То ли Хармсы, царство им небесное, не так уж и часто рождаются. То ли постмодернизм, царство ему небесное, надоел уже всем, чтоб его волки съели. Устарело это все, не смешно, елки-палки.

В начале фильма звучит пояснение:

«Это идея сделать так, чтобы этнос, политика, расы, народы – чтобы сами они превратились в несуществующие объекты. Подобно овальцам, коробкам, комочкам, шкафам! Вроде действительно «персонаж», действительно «представитель народа», но на самом деле лишь представитель углов у плинтусов или кофейных подтеков представитель.
Будто вопрос-эскимос, пляшущий со своими лентами, переворачивается на столбике, становится вопрос-холокост... Собственно говоря, «геопоэтика» это и есть холокост, понимаемый как певческий ансамбль, как энсамблент, как эскимос. О, пляшущий холокост – можно ли такое подумать?! Все можно подумать».

И хотя в наших постмодернистских текстах ставить кавычки в цитатах — это уж такой моветон, такой моветон, что дальше некуда — а все же старательно закавычу ... от греха.

Холокост доплясал до нас из Венеции. Там он был принят в программу «Горизонты», которую составляют фильмы-нарушители киноязыка. Но это еще не все его достижения. Фестивальная пресса назвала «Орнамент» худшим в программе Венеции. Но для того, чтобы стать худшим, сперва надо быть отобранным на Венецианский кинофестиваль. А это ой, как непросто.

За что Европа отобрала «Орнамент»? Точно не за эксперименты в области киноязыка: при всей своей культурной искушенности Лейдерман и Сильвестров чистейшим образом невинны и не искушены в области кинематографической. Операторов режиссеры простодушно и непридирчиво взяли каких бог пошлет. В фильме, кстати, их семь. Никаких горизонтов — ни концептуальных, ни визуальных — «Орнамент» не раскрывает. То, что играть можно с чем угодно, и кантовать туда-сюда можно даже и холокост — мы уже знаем. Однако авторы делают это крайне неумело. (Лейдерман — известный поэт, художник и арт-персонаж, Сильвестров — продюсер и арт-персонаж). Впрочем, серьезная рецензия на эту работу будет ей как корове седло. Во-первых, фильм задает пространство игровое — а не патетическое. Во-вторых, увы — фильм того не стоит.

Вот в программу фестиваля «2morrow» фильм попал по вполне понятным причинам: во-первых, отборщики 2morrow уважают заумь и Венецию, во-вторых, на нынешний фестиваль отбирались фильмы по формальному принципу: они должны быть исповедями. В итоге в конкурс попали картины очень разного уровня.

Здесь и талантливейший «Крулич: дорога в загробную жизнь» — анимационный фильм, основанный на свидетельстве о смерти в польской тюрьме одного румына, обвиненного в воровстве. Он пытался защищать себя, писал письма, но никто так и не захотел услышать, что его просто не было в стране в день грабежа. Потом он объявил голодовку и умер от истощения. И пока наш прекрасный Норштейн никак не может завершить свою «Шинель» — румынка Анка Дамьян создала новую «Шинель», новую историю о маленьком человеке, равную по масштабу своим гениальным предшественникам.

«Ариран» Ким Ки-Дука — нуднейшая исповедь режиссера с мировым именем, который не может больше снимать, потому что у него кризис. В кадре он ест, пьет, спит, какает, напивается, смеется, плачет (что, если б на экране так же страдал какой-нибудь из наших именитых режиссеров? Но у наших не бывает кризисов). Надо понимать, что Ким Ки-Дук — это вам не Бергман, и что исповедь человека без образования, обпившегося в кадре пива — это совсем не так интересно, как хотелось бы.
И здесь же — по причине соответствия теме фестиваля — «Бирмингемский орнамент».

Фестиваль 2morrow, не любящий простоты, картин в конкурс отобрал числом 8 с половиной: 8 полных метров и одна короткометражка.
«Бирмингемский орнамент» шел в паре именно с этой документальной короткометражкой. Никакого злого умысла в таком соседстве, похоже, не было — единственно соображения хронометража. Так они и стояли рядом, забавно оттеняя друг друга: самый заумный фильм фестиваля «Бирмингемский орнамент» и самый простой, самый бесхитростный — «Леша» режиссера Елены Демидовой. Фильм о хорошем человеке, который спасал жителей деревни во время прошлогодних пожаров в России. И случись «Леше» стоять на сеансе не перед, а после «Орнамента» — он стал бы живым укором «бирмингемцам».

«Лехой», кстати, Александр Лейдерман почему-то называл подпол глубиной 5-6 метров, где его семья пряталась от немцев.

Пока все попытки художественно осмыслить Катастрофу проваливаются одна за другой. Ни один фильм ничего в холокосте не объясняет, оставаясь набором шаблонов (что "Список Шиндлера", что "Пианист"). Холокост был такое явное Ничто в истории человечества, что на этой территории ничего художественно ценного до сих пор не произрастает.

И не случайно 9 ава никогда не разрешалось ни учиться, ни читать никаких книг. Только книгу Иова. Но если очистить «Орнамент» от орнамента и оставить только свидетельство отца режиссера, то фильм сразу становится значительным, глубоким и совсем ненапрасным.