Он балансирует на краешке двух континентов — лучший и единственный мост между ними.

Корона аргентинской кухни – асадо, целый фестиваль различных видов мяса на гриле, сопровождаемых салатами, овощами и острыми приправами.

Полтора миллиона человек, и все поголовно в белых штанах.

Make love, not war.

Нью-йорский бейгл прекрасен. Он почти идеально круглый, чуть поджаристый, с нежной, упругой, обволакивающей язык плотью.

Единственный на свете оригинал, с которого потом наделали тысячи копий – от Сан-Франциско до Кейптауна, от Санкт-Петербурга до Гонконга.

Венеция и ее жители стали лучшим в мире фоном для всего того, что может происходить на первом плане.

Разливая в граненые стаканы то самое «красненькое», мы не представляли себе, что, во-первых, портвейн наливается слева направо, а во-вторых, в соответствии с винным этикетом, дамы портвейн не пьют. На кораблях британского военного флота, где и была разработана сложная система употребления портвейна, дам не держали.

Стоит свернуть с гомонящей, прожаренной августовским солнцем Ла Рамблы, про которую Гарсиа Лорка говорил: «Я не хочу, чтобы эта улица когда-нибудь закончилась», как перед глазами открывается совсем другой город. Эта Барселона тиха, у нее узкие улицы, прохладные дворы, и прозрачная вода неизменно шуршит в мраморных чашах фонтанов.

История кулинарии говорит, что евреи научились особому способу откармливания домашней птицы у египтян. В 1570 году Бартоломео Скаппи, шеф-повар папы Пия V, пишет в своей кулинарной книге: «Печень гусей, производимая евреями, достигает гигантских размеров и весит от двух до трех фунтов».

Без многого может прожить человек. Однако невозможно прожить без селедки. Голландцы поняли это раньше других. Весь июнь в Северном море они ловят особую селедку – до начала сезона размножения в ней больше жира и совсем нет икры. Селедку-девственницу помещают в мягкий рассол на пять дней, а потом, как невесту, украшают кольцами из лука и продают в киосках по всему Амстердаму – блестящую, переливающуюся снаружи и нежно-розовую внутри.

Для столицы большой страны Берлин удивительно малонаселен, и в этом его главный секрет. Ночью он призрачен и пуст и обнаруживает все новые и новые свои загадки – на Чекпойнт Чарли, где когда-то редкие счастливчики официально переходили границу между двумя мирами, на Принц-Альбрехтштрассе, где все еще стоят незыблемые фасады имперских госучреждений, у золотой крыши и кирпичных башен синагоги, вздымающейся над аккуратными кварталами Митте.

Венская кухня вообще отличается здоровой безыскусностью и размерами порций – тончайший, как кружево, шницель перекрывает собой просторную тарелку, кусок штруделя размером с руку купается в целой бадье ванильного соуса, а кофе здесь подают не в изящных итальянских чашечках, а в стаканах, размером более напоминающих канистры.

Отсюда нельзя уехать без бутылок с бесцветной палинкой – великолепной фруктовой водкой двойной дистилляции, со сбивающим с ног ароматом карпатских слив, яблок, груш или абрикосов. Но лучший алкоголь здесь – если вообще можно назвать это бесценное вино таким приземленным словом – доставляется из предгорий, где вулканическая почва и утренние туманы, покрывающие виноградные гроздья легкой росой, рождают на свет соломенно-зеленое токайское, для описания вкуса которого подходит разве что музыка, но никак не слова.

Все бы хорошо, если бы не Прага. Она торчит в самом сердце Богемии, как городская красавица, случайно попавшая в деревенский хоровод, совершенно не понимающая, как она здесь очутилась и какое отношение к ней, томной, в шелковом платье, на каблуках, имеют все эти пышногрудые, голоногие, краснощекие селянки.

Город расстелил на узких улицах брусчатку, по которой не спеша прогуливаются местные щеголи – стройные юноши в ослепительно белых рубашках, с длинными застенчивыми ресницами и походкой Д'Артаньяна, единственные истинные гасконцы за пределами Франции – и неважно, кто они – грузины, армяне, или евреи.

Приезжая сюда, забываешь о времени, ежедневно проходя мимо классически прекрасного Оперного театра, спускаясь по знаменитой лестнице, ныряя под развешанное во дворах белье. Хочется бросить работу и карьеру и продавать здесь лотерейные билеты на набережной, воткнув кисть акации в блестящие кудри с кристалликами морской соли.

Закажите себе блюдо, при одном взгляде на которое понятно, почему Мандельштам писал: "Вспоминай же скорее декабрьский денек / Где к зловещему дегтю подмешан желток". Белое, черное, желтое. Императорский штандарт, веющий над зловеще белым, пустым, вечно юным, влюбленным в себя городом. Яичница с трюфельным соусом – блюдо такое же бессмысленно-прекрасное, как и город за панорамным окном, на которое уже лепятся мокрые хлопья бесконечной полярной метели.

Если и есть в Москве genius loci, «гений места», то он здесь – в заброшенных переулках маленького городка в центре мегаполиса, в граффити на стенах дворов-колодцев и печальной, зыбкой красоте сбегающего к реке Яузского бульвара. С перекрестка Солянки и Китайгородского проезда купол синагоги похож на вечно стоящую над переулком тучу, украшенную магендавидом. По преданию, на него, проезжая мимо в карете, перекрестился великий князь Сергей Александрович.