К Лиссабону надо приближаться по старинке – со стороны моря. Только оттуда можно увидеть встречу двух стихий, определивших существование этого города: широкой, неторопливой реки Тежу и бурных волн Атлантики.

Древние греки считали, что Лиссабон основал в своих странствиях Одиссей, финикийцы же устроили здесь – на самом краю известной тогда человечеству ойкумены – гавань и торговую колонию. Здесь их корабли приставали к берегу в последний раз – перед отплытием на север, в туманные дали Бискайского залива, к Бретани и Корнуоллу.

Римляне, унаследовавшие западные колонии разгромленного ими Карфагена, даровали Лиссабону, или, как его тогда называли, Олиссипо, городское самоуправление и освобождение от налогов, а жителям города – римское гражданство.

В римские времена Лиссабон был важным торговым городом: отсюда в метрополию везли вино, соль, знаменитый рыбный соус гарум, без которого не могли прожить римские гурманы, и лучших в тогдашней Европе лузитанских лошадей.

Как и весь Иберийский полуостров, после падения Рима Лиссабон со временем оказался под властью вестготов, а потом мавров, которые отстроили в нем новую городскую стену, возвели мечети и дали название старейшему городскому району – Альфаме.

Евреи в Лиссабоне появились еще во времена римской колонизации, община процветала при мавританском господстве и даже после Реконкисты – когда в 1147 году король Афонсу Энрикеш вернул Лиссабон под власть христиан. Он назначил Яхию бен Яхи III, ученого, происходившего из известного кордовского семейства, главным раввином Португалии. Он же налаживал налогообложение в молодом государстве. Прапраправнучка Яхии, прекрасная Мадрагана, была в XIII веке любовницей короля Афонсу III и родила ему двоих детей. Превратности генеалогии королевских домов Европы привели к тому, что нынешняя королева Великобритании Елизавета II является прямым потомком этой португальской еврейской красавицы.

В XV веке знаменитый еврейский философ и ученый дон Исаак Абрабанель был казначеем короля Афонсу V. После смерти своего патрона он был обвинен в государственной измене и бежал в Кастилию, где занимался снабжением армии и королевскими финансами. Абрабанель был одним из богатейших людей своего поколения и неоднократно тратил собственные средства на национальные нужды. В частности, он предлагал испанским королям Фердинанду и Изабелле деньги за отмену эдикта об изгнании евреев, но те отказались. Даже на старости лет, поселившись в Венеции, Абрабанель не прекращал политической деятельности – он сыграл основную роль в заключении торгового договора между венецианцами и изгнавшей его родиной, Португалией.

В 1497 году король Мануэл попросил у Фердинанда и Изабеллы руки их дочери, инфанты Изабеллы Арагонской. Испанская королевская чета, пять лет назад подписавшая эдикт об изгнании евреев из собственной страны, условием брака поставила очищение Португалии от евреев. Мануэл предпочел не изгонять богатых иноверцев, а принудительно обратить их в христианство. На протяжении следующих двух веков португальские конверсо (крещеные евреи), португезы, правдами и неправдами бежали от инквизиции, небеспочвенно сомневавшейся в том, что они тверды в новой вере. Одни эмигрировали в Новый Свет, в португальскую колонию Бразилию, другие – в Амстердам, Гамбург, Венецию, Стамбул.

Немногие оставшиеся конверсо слились с местным населением или ушли в глубокое подполье – только в начале XX века в самом медвежьем, северо-восточном углу страны были обнаружены евреи Бельмонте. Община, состоявшая из 300 семей, просуществовала четыреста лет, практикуя все еврейские ритуалы так, как это делали их предки в конце XV века. Все браки заключались только внутри общины, что и гарантировало сохранение тайны ее происхождения и обычаев. Сейчас Бельмонте – процветающий провинциальный городок с живым еврейским кварталом, действующей синагогой и музеем.

В рассказе «Суббота в Лиссабоне» Исаак Башевис-Зингер вспоминает об этих тайных иудеях:

Меня объял благоговейный ужас, и я ощутил все ничтожество человека
перед океаном милосердия Божия. Я едва сдерживался, чтобы не броситься перед
ней на колени и не осыпать ее поцелуями. Я вдруг сообразил, что почти не
слышал ее голоса. В эту минуту она заговорила – это был голос Эсфири. Вопрос
был задан по-португальски, но в нем звучала музыка идиша. Я понял, о чем она
спрашивает, до перевода.
–Вы верите в воскресение мертвых?

Я услышал свой голос как бы со стороны:
– Смерти не существует.
Смерти действительно не существует, и, как это часто бывает, история сама дала шанс Португалии искупить свои грехи перед евреями – рукой консула в Бордо Аристида де Саузы Мендеса. За неделю, с 16 по 23 июня 1940 года, он поставил 12 000 португальских виз, обеспечив спасение евреям, бежавшим из оккупированной Европы к испанской границе. Мендес, уволенный с дипломатической службы, умер в нищете и заброшенности, так и не дожив до своего признания праведником мира и до высшей награды Португалии – ордена Свободы.

Лиссабонская синагога, Шаарей Тиква, воздвигнутая в начале XX века на деньги вернувшихся в Португалию сефардских евреев, со сливочно-белыми стенами и охряной крышей, возвышается на одном из семи холмов этого странного и чудесного города, похожая, как и все здесь, на здание из волшебной сказки.

Здесь взбираются вверх по мощеным улицам пронзительно-желтые фуникулеры и красные трамваи, здесь фасады домов и пороги магазинов выложены разноцветной плиткой асулехо, яркий колер которой не стерся за сотни лет. Португальская готика мешается с ар деко; смуглые, черные, белоснежные лица на улицах напоминают о той поре, когда Португалия посылала флотилии к далеким берегам Амазонки и Ганга, когда купцы и миссионеры добирались отсюда до Японии и Африки, по дороге прихватывая лучшее, что здесь есть, – кухню и музыку.

Здесь поют фадо, грустные песни о море, бедности и любви, пощипывая двенадцатиструнную португальскую гитару и прихлебывая молодое виньо верде, «зеленое вино». Тут не влюбляешься в легконогих юношей – здешние мужчины основательны и невозмутимы, немногословны, как истинные мореплаватели, и так поэтичны, как могут быть только те, кто за бесконечными волнами Атлантики сумел разглядеть иные земли.

Стоя на балконе башни в Белеме, месте, откуда Васко да Гама отплывал в Индию, теряешь волю и разум, глядя на то, как открыта ветрам и морю эта страна. Хочется сразу последовать за карими глазами своего спутника, его твердой рукой, поддерживающей тебя под локоть, его бархатным, певучим голосом – куда бы он ни поплыл.

Вечером город рассыпается ювелирной шкатулкой по темному бархату холмов, из ресторанов тянет сушеной треской бакалао - плотью португальской кухни, без которой не выжили бы великие мореплаватели, на круглой мраморной столешнице – бокал золотистого портвейна.

Потрепанная книга сама собой раскрывается на певучем зачине:

Струя пены, отбрасываемая кормой корабля Грея "Секрет", прошла через океан белой чертой и погасла в блеске вечерних огней Лисса. Корабль встал на рейде недалеко от маяка.
Этот самый блеск играет в бронзе глаз человека, сидящего напротив, в строках «Лузиады» о вечной и нетленной славе, в мечтах, заставивших писателя через пятьсот лет после Камоэнса произнести:

…Oднажды ночью в Атлантическом океане меня разбудил стук в дверь каюты:

— Идите на палубу, берите бинокль, вдалеке можно увидеть огни Лиссабона.

Дул черный ветер, глаза слезились, как я ни старался, но ничего не увидел в бинокль. Потом говорил всем, что видел огни Лиссабона. И сам в конце концов поверил этому. Я представлял себе во тьме несколько рассыпанных бриллиантов далекого города. О, как волшебно звучали для всех эти слова: «Огни Лиссабона».

Вот они, переливаются и манят за собой, поднимающиеся на склоны гор; первое, что видели моряки, возвращавшиеся домой – вечные ворота Европы, ее начало и конец – огни Лиссабона.

Три семерки

Как в XIX веке без шампанского, так в XX веке русскую литературу невозможно представить себе без портвейна. Это – ее алкогольный талисман, знаковый напиток, то лучшее и любимое, что было и аперитивом, и дижестивом.

Его знакомые изредка пили коньяк с шампанским. Мои – систематически употребляли розовый портвейн. Его приятели декламировали в компании – Гумилева и Бродского. Мои читали исключительно собственные произведения.

Конечно, Веничка, конечно, – кто-то запел в высоте так тихо-тихо, так ласково-ласково, – зажмурься, чтобы не так тошнило.

О! Узнаю! Узнаю! Это опять они!

- Ангелы господни! Это вы опять?

- Ну, конечно, мы, – и опять так ласково!..

- А знаете что, ангелы? –- спросил я, тоже тихо-тихо.

- Что? – ответили ангелы.

Тяжело мне...

- Да мы знаем, что тяжело, – пропели ангелы. – A ты
походи, походи, легче будет. А через полчаса магазин откроется:
водка там с девяти, правда, а красненького сразу дадут...

- Красненького?

- Красненького, – нараспев повторили ангелы господни.

- Холодненького?

- Холодненького, конечно...
В нетерпеливой, похмельной очереди в винный отдел гастронома на улице Маршала Говорова, в тогда еще Ленинграде, унылым мартом середины 80-х, кое-кто, конечно, знал эти тексты. Но навряд ли, сжимая в застывших на ветру ладонях трешки и рубли, мы догадывались о золотистом портвейне – благородном tawny port, десятилетиями выдерживающемся в старых бочках, пахнущем инжиром и орехами, и о винтажах XIX века, по цене равным старoму бордо.

Разливая в граненые стаканы то самое «красненькое», мы не представляли себе, что, во-первых, портвейн наливается слева направо, а во-вторых, в соответствии с винным этикетом, дамы портвейн не пьют. На кораблях британского военного флота, где и была разработана сложная система употребления портвейна, дам не держали.
Зато вежливость офицеров не позволяла им напрямую попросить передать бутылку. Вместо этого, человека, задерживающего процесс, спрашивали: «Вы знаете епископа из Норича?» - намекая на известную скупость данного персонажа. Тем не менее, инстинктивно мы придерживались еще одной традиции, должно быть, почуяв ее самым нутром нашего тела, печенью: бутылку портвейна, раз откупорив, не закрывают и не встают из-за стола, пока она не будет закончена. С этим у нас все было в порядке.

Если бы не эмбарго на импорт французского вина в Англию во время войны за испанское наследство и связанные с этим перебои в поставках бордо и бургундского, Европа так бы, наверное, и не узнала о портвейне. Но тут, лишившись своих любимых напитков, английская аристократия в отчаянии обратилась к той стране, о которой в XVIII веке никто и не помышлял как о винном производителе, – к Португалии. Морское путешествие было долгим, вино скисало, и было принято решение «укрепить» напиток, добавляя в него коньячный спирт, что останавливало процесс ферментации. Так и родился портвейн, район производства которого в 1756 году стал охраняться законом, сделавшим его третьей в мире защищенной маркой вина – после токайского и кьянти.

Черно-золотистые плоскодонки, рабелос, с бочками портвейна спускались по реке Дору, к Порто, где вино перегружали на морские корабли, следовавшие на север, в Англию, и на юг – в колонии, с остановкой в Лиссабоне.

Именно там, в столице, и надо его пробовать – бордовый, рубиновый, золотистый, бронзовый, розовый, белый, так хорошо сочетающийся с последними, самыми сладкими фруктами уходящего лета, с закатом над Атлантическим океаном и свежим ветром с запада.

Груши с имбирем, томленные в портвейне

100 гр. свежего имбирного корня
2 сладкие спелые груши
2 стакана воды
8 ст. ложек сахара
4 ст. ложки золотистого портвейна
2 ст. ложки свежевыжатого лимонного сока

Очистить и тонко нарезать имбирный корень. Варить 10 минут в слабо кипящей воде. Откинуть на дуршлаг, воду вылить.
В кастрюле вскипятить воду с имбирным корнем, сахаром, портвейном и лимонным соком. Размешивать, пока сахар не растворится полностью.
Очистить груши, оставив черенки. Опустить в соус, при необходимости добавив воды, так, чтобы она полностью покрывала фрукты. Томить, изредка переворачивая, от 20 до 40 минут, в зависимости от спелости. Осторожно вынуть груши из соуса и разложить на блюде. Соус медленно кипятить до консистенции жидкого сиропа. Облить груши и подавать на стол.