Если пройти вниз и направо от мавританских башенок Хоральной синагоги, попадаешь в заброшенные кварталы грустной Коломны, с ее изящной колокольней на Крюковом канале и общим ароматом интеллигентного запустения. Со времен Мандельштама здесь мало что изменилось:

В Петербурге есть еврейский квартал: он начинается как раз позади Мариинского театра, там, где мерзнут барышники, за тюремным ангелом сгоревшего в революцию Литовского замка. Там, на Торговых, попадаются еврейские вывески с быком и коровой, женщины с выбивающимися из-под косынки накладными волосами и семенящие в сюртуках до земли многоопытные и чадолюбивые старики. Синагога с коническими своими шапками и луковичными сферами, как пышная чужая смоковница, теряется среди убогих строений.

Как ни странно, но душу этого города до конца понимали только два человека – его великан-основатель и этот маленький щуплый еврей, подаривший Санкт-Петербургу лучшее его прозаическое отображение – «Шум времени» и «Египетскую марку». И самые горькие и отважные поэтические строки, об этом городе написанные, из того стихотворения про леди Годиву:

….Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
Мыслям и чувствам моим по старинному праву?
Он от пожаров еще и морозов наглее –
Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый!

Даже произвести операцию Copy - Paste над этими строками – и то счастье. Впрочем, был еще шизофренично прекрасный Федор Достоевский, знавший пару-тройку вещей о летних вечерах в этом городе:

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту… На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу.

Петербург многолик и обманчив. Он открывается каждому в разное время – в удушающих миазмах нечищеных каналов, той самой «летней вони» Достоевского, или в скользком мартовском льду, из которого торчат влажные черные стволы деревьев. Они окружают малоизвестный, идеально классический павильон в Инженерном саду, где петербуржцы, как сказано в «Египетской марке», назначают свидания. Туда: "...даже совестно было заглянуть постороннему человеку, чтобы не влипнуть в чужие дела и не быть вынужденным пропеть ни с того ни с сего итальянскую арию".

И еще:
Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде.
Жители города тоже участвуют в этом притворстве. В три недолгих светлых – не будем называть их летними, ибо это неправда, – месяца все, кому не выпало счастье уехать из города, усиленно изображают счастливую, беззаботную жизнь самого северного из мегаполисов.

Если дать себе труд справиться по карте, то можно увидеть, что Петербург находится на широте северной Канады, где честь пребывания с ним на одной параллели разделяет деревня Повунгнитук («место, где воняет гнилым мясом» в переводе с эскимоского). В таких местах не выживали герои Джека Лондона - что уж говорить о нормальных людях.

Географическое положение вкупе с богатой историей изощренных пыток и массовых казней делают любого петербуржца хмурым мизантропом. Для процветания туристического бизнеса эта локальная черта характера тщательно скрывается, однако иногда ее можно отследить – в предпочтении темной одежды даже летом, в истеричной фригидности местных девушек, видящих себя неким гибридом Сонечки Мармеладовой, Иды Рубинштейн и молодой Анны Ахматовой, в частом и неуместном поминании Зигмунда Фрейда.

Девушки все как одна презирают жителей столицы, однако за некоторые бонусы готовы на многое, – в конце концов, их role model зачастую является Настасья Филипповна. Как и она, эти барышни немногословны, циничны и склонны к демонстративным жестам. Кстати, где бы они ни оказались, их узнаешь по прекрасной коже – невская вода мягкая, и умывание ею в детстве и юности сулит долгую цветущую зрелость.

Несчастье родившихся здесь людей – в их полной неспособности хоть как-нибудь сосуществовать с камнями, водой и ветром. Кариатидам, сфинксам, львам и кентаврам в Петербурге значительно легче.

Еще первый Любавический реббе, отсидевший приличный срок в Петропавловской крепости, не рекомендовал евреям селиться в Петербурге – из-за тех самых белых ночей, когда «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса», потому что непонятно, происходит ли что-то с шабатом, и если да, то что.

Презрев рекомендации, в течение всего XIX века сюда ползла тонкая струйка выпускников западноевропейских университетов, искусных ремесленников, отставных солдат и тех, кто, на свой страх и риск приехав в город, «устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья». Мы бы тоже боялись, в таких-то обстоятельствах. Да и сейчас опасаемся, чего тут скрывать.

В благословенную оттепель времен Александра II евреев стало значительно больше - настолько, что они стали селиться рядом друг с другом. Богатеи, позднее подкатывавшие к синагоге на собственных авто, предпочитали более аристократичные районы города, а беднота, питавшаяся в благотворительных кошерных столовых, не стеснялась коломенской аккуратной нищеты.

Здесь надо зайти в еще свежую после реставрации, золотистую, светящуюся Большую синагогу, полюбоваться на роспись потолка в лазорево-голубой Малой синагоге. А потом лучше всего просто бродить по набережным и узким улицам, примечая то сырую пастельную радугу зданий, то блоковскую аптеку, то подвальные лавочки с облупившимися вывесками.

Это про Коломну писал Мандельштам:

Вы, с квадратными окошками
Невысокие дома,
Здравствуй, здравствуй, петербургская
Несуровая зима!

Суровая или нет, но петербургский декабрь не дает путешественнику насладиться архитектурными чудесами – продолжительность светового дня едва превышает пять часов. Поэтому, проснувшись в номере с видом на безупречный Исаакий или Михайловский замок, поспешите вниз, туда, где «электрическою мельницей смолот мокко золотой», «сырой мороз газет» и другие непременные атрибуты петербургской dolce vita.

Закажите себе блюдо, при одном взгляде на которое понятно, почему Мандельштам
писал:
Вспоминай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Белое, черное, желтое. Императорский штандарт, веющий над зловеще белым, пустым, вечно юным, влюбленным в себя городом. Яичница с трюфельным соусом – блюдо такое же бессмысленно-прекрасное, как и город за панорамным окном, на которое уже лепятся мокрые хлопья бесконечной полярной метели.

Яйца-пашот на тостах с трюфельным соусом

Что надо:
4 яйца
4 ломтика ржаного хлеба
125 мл уксуса
щепотка сахара
2 лавровых листа
1 ч. л. гвоздики
1 ч. л. черного перца горошком
1,5 ст. л. соли
растительное масло
100 г сливок жирностью 33%
25 г трюфельной пасты
10 г тертого пармезана

Что делать:
С хлеба срезать корку и обжарить его с обеих сторон в разогретом растительном масле до золотистого цвета.

В широкой низкой кастрюле вскипятить воду с уксусом, специями и сахаром, сильно посолить. Уменьшить огонь, чтобы вода кипела лишь слегка. Яйца по одному вливать в кастрюлю, варить 3-4 мин., а затем вынимать шумовкой.
Каждое яйцо положить на тост, полить трюфельным соусом.

Трюфельный соус:
Соединить кипящие сливки с трюфельной пастой и пармезаном, уварить, выложить на яйца.