Большие художники на излете легальной жизни русского авангарда работают для детей. Анализ художественного текста убивает сочувствие к герою (который всю жизнь был несчастен, а потом его скинули с крыши). Неисправный смартфон неоднозначно транслирует мессидж мироздания, занятого сбором молекул бензола. Арарат из Армении смотрится как обнаженная женщина, а из Турции — совсем другой вид, некрасивый. А что вы скажете за кислый виноград?
В Питере, в Доме Матюшина, Музее петербургского авангарда, пожилая кассирша, отрывая корешок невзрачного билета, строго говорит: «Билет сохраните на память о том, что вы посетили наш музей». Послушно прячу билет в карман.
В книжках — инструкции, рисунки и чертежи, которые позволяют юному строителю коммунизма собрать, вырезать и построить что-нибудь полезное: конвейер, двигатель, летательный аппарат, фабрику, — при помощи подручных средств: металла, пробки, дерева, бумаги. Довольно безумная идея на взгляд сегодняшнего потребителя двигателей и аппаратов.
А ровно в то же время Ле Корбюзье в Москве проектирует здания Центросоюза и Дворца Советов. Его большая выставка недавно закончилась в ГМИИ. Много красивых проектов, некоторые тоже вполне безумны, например, «Лучезарный город» на месте всей старой Москвы, которую Ле Корбюзье предполагал снести, чтобы, наконец, построить новый город как следует. Ну а что, честное решение, не хуже проекта Баженова двумя с лишним столетиями ранее. И получше тайного бессистемного выкорчевывания отдельных памятников 60–80 лет спустя.
Идеи нового жизнестроительства при поддержке государства давно перешли в разряд утопий. В понимании Йозефа Бойса (выставка «Йозеф Бойс: призыв к альтернативе» тоже недавно прошла в Москве) художественной задачей уже не может и не должно стать потакание прихотям обывателя, создание условий для комфортной жизни, рациональные решения. Само понятие комфорта переходит в разряд неприемлемых буржуазных ценностей. Фактически, художественно значимым становится максимально иррациональное и непрактичное, разрушающее привычные рамки и значения, высказывание. Это может быть инсталляция, перформанс, рисунок, скульптура — при условии личной ответственности художника (а художник по Бойсу — любой осознавший свою внутреннюю свободу человек) любое такое произведение будет обладать достаточной художественной ценностью/потенциалом улучшения мировой экологии.
Так может быть, в таком случае, есть новый смысл в том, чтобы склеить фабрику, конвейер, двигатель или лошадку?
*
В пятницу на эшколотовском фестивале мы читали пьесу Ханоха Левина, и некоторые участники сказали, что сочувствуют герою (он всю жизнь был несчастен, а потом его скинули с крыши). А я говорила, что сочувствовать не стоит. В субботу мы читали другие произведения, не менее чернушные, абсурдные и пессимистические. Но, кажется, сочувствия уже намного меньше. Участники анализируют деконструкцию, особенности диалога, подмечают несостыковки и сюжетные сходства. Ощущение, что я научила их плохому, от себя гоню. Все влияние, безусловно, на совести самой литературы.
А вы жалеете Кошкина, убитого Машкиным?
*
Новый телефон достался мне с неисправным микрофоном. Это выяснилось не сразу, через несколько часов после нашего знакомства и сильно позднее закрытия лавочки, которая мне его продала. Нормальному человеку это говорит о двух вещах: первое — что я лох, и надо было все проверить в магазине; вторая — мне так редко звонят, что телефон, в общем-то, без надобности. Но я, как обычно, о другом.
Мне понадобилось время, чтобы разобраться, в чем проблема. И еще время, чтобы придумать способ, каким я буду доказывать в магазине, что проблема эта, а не другая. Но больше всего времени понадобилось на осознание того, что именно пытается сказать мне мироздание фактом неработающего микрофона.
Скажем, два дня назад мы с другом договорились встречаться под часами. Но учитывая тот факт, что каждый из нас находился в чужом городе, а часов там больше одних, в итоге пришлось искать другой ориентир. И хорошо еще, что мы не договаривались на конкретное время, потому что в игре, кроме нас, участвовали разные часовые пояса, неточное московское время и автоматические настройки коммуникаторов.
Мироздание, в сущности, находится в таком же положении. Оно, скажем, берет Моисея, чтобы он передал что-то соплеменникам, а у него, как выясняется, на языке кило камней. Или отвечает на вопросы Ионы, а выглядит все так, как будто оно разговаривает с кем-то другим — а это, может быть, у Ионы словарь Т9 понимает только такие слова, а других не видел и знать отказывается.
Вечером дня неработающего микрофона мы с одним приятным юношей беседовали о Толстом, Чехове, счастье и самоубийствах. Во время разговора руки этого юноши находились в непрестанном движении. Они разломали несколько зубочисток и согнули пополам несколько пластиковых трубочек. Из обломков сложили два треугольника, потом магендовид, потом все это разобрали и превратили в трехмерную модель молекулы
бензола.
Мироздание, думаю я, могло бы внедрять свои пожелания, советы и идеи прямо в мой мозг, минуя иносказания, аллегории, метафоры и эвфемизмы. Если бы ему пришла охота осуществить коммуникацию, оно бы нашло способ не быть неправильно понятым. Но раз оно этого не делает, то в этом, наверное, какой-то иной смысл, кроме технических неполадок. Мироздание, думаю я, наверняка занято чем-то поважнее меня, каким-нибудь неотложным своим мирозданием, нескончаемым уменьшением энтропии, и руки его непрерывно собирают и разбирают молекулы бензола.
А мы просто разговариваем сами с собой, каждый сам с собой, и хорошо, если хотя бы наушники еще работают.
«Расцветай под солнцем, Грузия моя», или God bless Armenia!
Предвкушая встречу с исторической родиной накануне вылета в Ереван, я весь вечер неполиткорректно напевала «Тбилисо» — ни одной песни об Армении я не знаю, а в детстве почему-то именно Грузия была синонимом Кавказа, и всех кавказцев я считала грузинами. («Потому что армяне в Москве выдавали себя за грузин», — безапелляционно заявил знакомый грузин, когда я рассказала ему о своих детских заблуждениях.)
На подлете к Еревану моя соседка воскликнула: «Посмотрите, какой вид на Арарат!» Все пассажиры прильнули к иллюминаторам красивыми большими носами и мобильными телефонами, которые у большинства оказались включенными (вероятно в этом, как и в непристегивании ремней безопасности в машине, а также пренебрежении сигналами светофора проявляется презрение гордых сынов Армении ко всякого рода опасностям). «Ради него сюда и едем», — изрек пожилой суровый армянин.
«Посмотри, — показывал на вершину Арарата таксист с «трудным для русских именем» Гамлет, —видишь, как будто женщина лежит, вот ее волосы, плечи… ну и всякое такое. Это только из Армении такой вид, из Турции — совсем некрасиво».
Фото Анны Марголис«Откуда ты? Из Москвы?! Я там семь лет жил. Знаешь где? В Солнцево! — радостно сообщил мне таксист Армен. — Ты шашлык в Ереване ела? Позвони мне завтра — я тебя в такое место отведу! Не думай ничего такого, ты мне как сестра! Позвони обязательно».
«Обязательно», — сказала я и, как и положено «холодным русским», не позвонила.
В Ереване я вдруг поняла, куда уходит детство: вот же оно — то же количество людей и машин на улицах, та же мебель и книги на полках в ереванских квартирах, то же детское ощущение безопасности и доброжелательности окружающего мира. В моем детстве, правда, не было десятилетних мальчишек, которые забывают о драке при виде кудрявого двухлетнего малыша, самозабвенно играют с ним в мячик и целуют в щечку на прощанье. Как не было и бельевых веревок с колесиком, натянутых между окнами соседних домов, которые, помимо их прямого назначения, можно использовать для передачи всего-на-свете. И, кажется, именно этого мне так не хватало для полного, астрид-линдгреновского детского счастья.
