Очереди за книгами как залог сносного будущего, шершавые переплеты как способ вернуть утраченную остроту читательского восприятия, колготки как результат натягивания воображемых ажурных чулок на воображаемую мохнатую попу эстонского медведя — и иные трудности перевода в блоге редакции.
14-я выставка Non/fiction встречает гостей очередями в кассу, очередями в гардероб, очередями в туалет. И в этом есть что-то отрадное: вот все-таки как нас много, вопреки климату и погоде.
В холле — странное дерево с распятыми книжками, которое, по всей вероятности, должно символизировать мученический конец гутенберговской эпохи. Возможны, правда, и более оптимистические ассоциации, особенно у людей, выросших на Чуковском. Но все равно при взгляде на эту отягощенную печатным словом ботанику становится не по себе.
А под, вернее, над сенью этого древа, на третьем этаже, целиком отданном детским издательствам, и разговоры соответствующие: нужно ли детям читать, можно ли детям читать, будут ли дети читать?
Понятно, что силы родителей в битве с виртуальной реальностью — а именно она считается главным конкурентом чтению — неравны. Но за самим желанием вести эти войны проглядывает вполне архаическая попытка взрослых пометить своих детенышей. И, удивительным образом, шанс выиграть эти сражения все-таки есть, даже если имеешь дело с дислектиком, дисграфиком и вообще геймером. Просто потому, что и ребенок хочет быть «меченым», избранным, своим.
Большинство правильных детских книг сегодня издается тиражом 3000 экземпляров. Это подразумевает соответствующее количество читателей, детей, которые будут «держаться одного и не отнимать руки от другого», тех, кому и сейчас запрещают не только играть, но и читать. Интересно, по каким условным знакам они будут узнавать друг друга?
*
На книжной ярмарке Non/fiction в этом году случилось много книг, хороших и разных. Людей тоже прилично, очередь в кассу тянулась на десяток взрослых удавов. Внутри на ярмарке читали вслух по-итальянски, устраивали поэтический слэм на немецком, грозили презентацией на иврите и прививали любовь к чтению на русском. Букник-младший, собственно, и прививал — ну или делился мыслями, как это лучше сделать без соплей и насилия.
Привитые потом ходили по ярмарке и страдали, потому что дорого, потому что тяжело, потому что времени читать все равно нет. В детстве можно было за сутки проглотить толстенное что-нибудь, а теперь же ночь не поспишь — неделя насмарку.
Недавно, правда, мне показалось, что выход есть: электронные девайсы для чтения. В них книги стоят сильно меньше и совсем ничего не весят. Загружаешь десять штук разом, читаешь, закрываешь — ни одного лишнего грамма. И уже через пять минут в голове ни одного чужого слова.
И это не — как его? не будущий Альцгеймер, и не другое какое расстройство мозга. То есть довольно долго мне казалось, что как раз Альцгеймер, но на ярмарке повстречались мы с главным редактором «Фантом Пресс» Игорем Алюковым, и все осветилось.
К некоторым людям если чего привилось, то это на всю голову жизнь. Бумажные книги, так уж получилось, я запоминаю руками: кто на какой странице стрелял, и где все начинают говорить с голландским акцентом. А электронную книгу листать — так, чтоб страницы веером, — невозможно, цитаты искать неловко, и все у нее внутри единообразное, как сервис в аэропортах. Функциональные вещи в таком представлении воспринимаются великолепно, эмоции — в автономном режиме. Легкая, удобная штука для поездок.
Короче говоря, теперь у меня неоднозначный роман с одним англичанином про Москву, и два не романа в мягких шершавых переплетах. Бумажные книги такие бумажные.
*
Моя неделя прошла под знаком чулочно-лингвистической проблемы.
— Мне нужно купить колготки, — мимоходом сказала я мужу.
— А что это такое? — невинно поинтересовался супруг-эстонец.
Мои сумбурные объяснения: «это как чулки, но только колготки», «ну это такие очень узкие брюки, которые надевают под брюки», — успеха не имели. Пришлось привлечь воображение.
— Ты чулки знаешь?
— Конечно.
— Ну тогда представь, что это чулки, только они еще и на попу натягиваются.
По задумчивому лицу было видно, что он честно тянет воображаемые чулки на воображаемую попу, но, кажется, совершенно врозь, как и положено чулкам, потому что дотянув до предела, он изумленно спросил: — Но зачем?!
Теперь уже удивилась я:
— Как зачем? Для тепла, конечно же.
— Ааа, тогда тебе нужны «кару пюксид», — с облегчением сообщил муж, отчего со мной случился приступ лингвистического шовинизма. Я хотела носить колготки, а «пюксид» как-то не очень, тем более «кару». Кроме того смущала логическая неувязка. «Кару пюксид» буквально означает «медвежьи штанишки», что конечно сулит тепло, но не гарантирует идентичности колготкам. Как же быть с капроновыми, ажурными и кружевными изделиями? Неужели они тоже носят на себе медвежью печать?
Ценник в магазине поведал мне, что колготки по-эстонски называются довольно прозаично «сукк-пюксид», что переводится как «чулки-брюки». Но образ медведя в ажурных колготках преследовал меня несколько дней. И надо все-таки выяснить, что же такое «кару пюксид». Рейтузы не предлагать.
