Рецидивисты в очереди, фуршеты в музеях, евреи в России, туалеты в мечетях и турчанки в чадрах, а Зеев Жаботинский в вагоне-ресторане курьерского поезда — в блоге редакции.
Об инвалидах и рецидивистах
Уже два месяца Даша, мама Васи Иванова, не получает зарплату, потому что никак не может оформить документы: сначала пришлось собрать кучу ксерокопий, потом заполнить анкеты («состояли ли вы в партизанских отрядах, и если да, то укажите, каких») и — о, боги — написать автобиографию («в 1992 году без блеска закончила университет, морально неустойчива…»). Осталась одна маленькая справка — об отсутствии судимости. Справку выдают в одном месте на всю Москву, и там — очереди. Крошечная комнатка, похожая на почтовое отделение середины 90-х где-нибудь в деревне под Вязьмой: два окошка, пять стульев, много людей.
В очереди перед Дашей стоял очень высокий очень пожилой мужчина, в лихом кепи и дурацких очках с кругляшками посередине. В какой-то момент в комнатку влетела холеная нервная дамочка лет пятидесяти, в выразительных сапожках Tommy Hilfiger: «Я инвалид, я знаю свои конституционные права, я иду без очереди! Мужчина, вы что, не слышите: мне без очереди!» Очередь, как ни странно, возмущаться не стала, а даже и засмеялась. Дедушка с достоинством отошел от окошка: «Я тоже инвалид, но пропустить даму — святое». Очередь занервничала, но тут освободилось второе окошко, и дедушка обратился туда:
— Только мне не об отсутствии судимости, а вот если срок погашен — это какая справка? А если три срока, то сколько справок?
— Фамилия?
— Прохор Иванович Ф-й (фамилию глупая Даша не запомнила).
Очередь даже не заинтересовалась. Тогда дедушка обернулся и с сожалением произнес:
— Надо же, раньше представлялся — и все понимают, уважаемый человек пришел, Прохор Иванович, знаменитый вор-рецидивист.
Дамочка в сапожках испуганно икнула и, расталкивая очередь, убежала. Очередь заулыбалась, а одна девушка предложила рецидивисту «Мишку на севере».
Были тут на открытии «самого дорогого в России музея» (неужели ж дороже Эрмитажа?). Толерантности. Правильно: толерантность — самое дорогое, что у нас есть. И, видимо, поэтому — редкое.
Фуршет был отменный. Остальное тоже весьма впечатляюще.
Все знают про масштаб, мультимедийность, дороговизну и американщину, но этому комплексу, кажется, пока не хватает осмысления. Например, можно задаться вопросом, почему ФЕОР, решил делать мультимедийный музей, а не артефактный, из предметов ритуального искусства, что, казалось бы, естественнее для религиозной организации. Можно было потратить те же 50 миллионов на какие-нибудь золотые римоним и забить ими гараж по самую крышу. Возможно, здесь уместно вспомнить, что седьмой любавичский ребе всячески приветствовал и использовал новейшие технологии, чем разительно отличался от других хасидских лидеров, традиционно видевших в них дьявола. Технологии должны быть поставлены на службу благому делу. Каково в данном случае это дело — в чем смысл и значение высокотехнологичного дорогого музея?
Вот что говорит про смысл Ральф Аппельбаум, глава Ralph Appelbaum Associates, крупнейшей дизайнерской компании по созданию музеев, которой ФЕОР и заказал ЕМиЦТ:
Мне больше нравится говорить об «образовании через опыт». Когда вы выходите [из музея], то понимаете, что вы прошли весь спектр эмоционального опыта — и много узнали, много поняли, хотя вам не пришлось много читать. Причина, по которой этот подход сейчас пользуется успехом, — она перед вами. Это айфон, который вы держите в руках. Как и у вас, у меня в кармане есть все, что я хотел бы узнать о еврейский истории. Десять, двадцать лет назад мне бы пришлось пойти в музей или в библиотеку. Сейчас у меня все есть. А что музей может дать, а айфон не может? Это опыт, это чувство, а не знание.
А вот как видит значение музея газета The New York Times:
Отчасти благодаря своему размаху — организаторы говорят, что это крупнейший еврейский музей в мире, — проект призван донести до евреев, чьи предки бежали или эмигрировали из России, убедительный мессидж: Россия ждет вас обратно. […] У г-на Путина есть вполне прагматические причины для того, чтобы реабилитировать образ России в глазах евреев диаспоры, которые, будучи потомками беженцев или отказников, были воспитаны на мрачных рассказах о России. Один из спонсоров музея, миллиардер Виктор Вексельберг сказал, что музей продемонстрирует хорошее положение еврейской общины в путинской России [«Евреи никогда не чувствовали себя в России так комфортно, как сейчас», — Берл Лазар на открытии музея] и, возможно, смягчит напряженность между Москвой и США [последняя функция — приманки для мировой общественности — роднит музей с печально известным ЕАКом; надеюсь, это ложное родство].
Место обрастает значениями: голубь мира, центр толерантности, шедевр конструктивизма, наконец, памятник архитектуры 1920-х годов. А люди-то говорят:
«Заладили сейчас “конструктивизм-конструктивизм”. А я тут жила двадцать лет — всегда был просто автобусный парк, и ужасно вонял».
Погода плохая, но естественная. Логичная: в ноябре так обычно и бывает. Новости плохие и тоже вроде бы привычные, но на самом деле — нет, потому что непонятно, по какому календарю мы живем. Есть ли он вообще, календарь, и какой: солнечно-лунный, лунно-солнечный или какой-нибудь марсианский.
Даже говорить об этом не хочется. Лучше о книжках. Вот вам цитата из статьи; попытайтесь угадать автора (спасибо за ссылку одному интересному блогу):
В курьерском поезд Одесса–Петербург есть вагон-ресторан и в нем библиотечный шкаф, и в этом шкафу все такие книги, каких мы, люди занятые, в обычное время не читаем. Толстого взрослые не читают, а он там есть. Чехов тоже есть. Александр Дюма-пер тоже, Эжен Сю тоже; кроме того Немирович-Данченко, Скальковский и г-жа Марлит. Утром, пока еще голова свежа, можно взять Толстого или Чехова. После обеда немного тяжелеешь, клонит вздремнуть, а дремать не следует — рискуешь перебить ночной сон, — вот ты берешь Дюма-пера; он очень мил; он врет, как по писаному, и твой сон проходит. К вечеру мысли становятся ленивее и вместе с тем игривее: тогда бери Скальковскаго. Занимательный, пустопорожний и пошловато похабный собеседник — самая дорожная литература.
Владимир-Зеев Жаботинский, человек и улица в каждом израильском городе, писатель, переводчик, политический экстремист. Около ста лет назад. Тогда тоже была плохая погода и странный календарь.
Нынче у нас книжный шкаф в каждом трактире, и будет их (шкафов) все больше. Надо же куда-то девать книги. Может, и в вагонах-ресторанах поставят — вдруг, например, читалка сломалась посреди долгого пути?..
Дальше Жаботинский пишет о том, что он любит представлять себя пятнадцатилетней гимназисткой, а также про покет-буки (а может, сионист предчувствовал появление электронных книг?):
Госпожою Марлит я зачитывался прежде, пока не было «Универсальной библиотеки» с желтыми книжечками по гривеннику… На любой станции, дочитав роман Гамсуна в желтой обложке, могу бросить его под скамью и сходить в буфет за романом Генриха Мана в желтой обложке.
…Я сделал странное наблюдение: литература «Универсальной библиотеки» удивительно быстро забывается. С чего бы это? Кажется, подбор самый лучший, писатели настоящие, переводы сносные; когда читывал это самое или в этом роде в других изданиях, дорогих, на хорошей бумаге с широкими полями, то все так прочно и плотно оседало в голове… Отчего же теперь это вылетает из головы почти так же быстро, как быстро влетело? В Бирзуле купил, в Казатине кончил, в Лунинце почти ничего уже не помнишь. Странно. Например — Гамсун.
Некоторые вещи его я прочел в дорогих изданиях и помню каждое место. Но остальные проглотил в вагоне из книжечек «Универсальной библиотеки» — и, признаться, путаю, не всегда могу точно указать, что «Роза», а что «Бенони». И слышал ту же исповедь от других книжников.
Должно быть, я и эти другие сами виноваты. Что-нибудь у нас да не так: или память переутомилась, или невнимательно читали, или так глубоко пропитаны буржуазностью, что душа органически не приемлет самого прекрасного содержания из дешевого источника. Но все-таки…
Еду на днях в метро и вижу в конце вагона черноволосого бородатого человека с книгой: заметная такая книга, обложка с золотым тиснением — и читает он ее, видимо, вслух. Слов мне не слышно — но губы шевелятся очень отчетливо. Первая мысль — как бы поскорее выбраться из поезда. Вторая — стыд по поводу первой. Всю оставшуюся дорогу, нервно ерзая на сидении, стыдила себя за нетолерантность и вспоминала анекдот «Ненавижу две вещи — шовинизм и армян».
И еще вспоминала, как во дворике стамбульской мечети ко мне вдруг направилась женщина, упакованная в черных балахон по самые глаза. Я напряглась,ожидая в лучшем случае услышать что-то вроде «Куда ж ты такая голая пришла?» (так меня однажды «поприветствовала» старообрядческая бабушка в храмовом дворике на Рогожке). Приблизившись, черная-пречерная дама застенчиво спросила: «Не знаете, где здесь туалет?»
