Америка глазами французского философа еврейского происхождения
сумбурный отчет о сумбурной книге
Сюжет:
Респектабельное американское издательство предлагает популярному современному французскому еврейскому философу Бернару-Анри Леви, сионисту, демократу и другу всех французских президентов, известному по манере носить черный Кристиан Диор поверх не застегнутой белой рубашки, лидеру т.н. «новых философов», совершить путешествие по Соединенным штатам по следам другого знаменитого француза, Алексиса де Токвиля, автора двух томов «Демократии в Америке» (первая половина XIX века). Философ, разумеется, соглашается и едет. Результатом путешествия становится изданная в 2006 году книга «Американское головокружение. Путешествие по Америке по следам Токвиля».
Кто он
Хампердинк
Во-первых, Леви выглядит как Энгельберт Хампердинк. Кажется, что этого мужчину должны, в первую очередь, интересовать не философия и политика, а любовные песни. Тем более, что на развороте американского издания книги написано, что во Франции его считают «пророком и суперменом». За исключением введения и заключения, в котором голос автора звучит как голос разума, стремящегося разрешить не дающие ему покоя задачи, книга представляет собой занимательный травелог, полный сведений о настроении путешествующего в тот или иной момент пути. В авторе мы видим путешествующего ради путешествия. Свежесть пробуждения в новом месте, способность видеть, как радуются и стремятся к лучшему обитатели открывающегося мира — эти свидетельства веселости ведущего дневник мы встречаем практически на каждой странице. Задав целый ряд вопросов, он говорит, что ответы на них он стремился найти в дороге как таковой, через разные американские штаты, будучи предельно внимательным к каждой пройденной миле, как советовал герой известного произведения Керуака (правда, в отличие от последнего, оговаривается он, я путешествовал с целой командой поддержки, по заказу большого издательства и несколько участков пути пролетел на самолете, и еще несколько раз летал во Францию по делам).
«Дилетант»
Книга открывается словами «До поры до времени в моей стране Токвиль считался автором второразрядным». Последнего, «скучного реакционного публичного интеллектуала», «тусклого имитатора Монтескье» и «легковесную версию своего дяди Шатобриана», не любили за отсутствие структурного подхода, дилетантскую попытку усидеть одновременно на двух стульях, Старом и Новом мире, леность мысли, стремление к золотой середине, угрюмый нарциссизм и нравоучительство, а также за то, что дописал до конца свой бессмысленный трактат — длинный отчет о путешествии, не имеющий структуры и с самого начала обваливающийся в пучину заметок по тому или иному поводу. Как не увидеть в этом описании образ, в каком чаще всего бывает представлен сам Бернар-Анри на страницах французской прессы. Но времена меняются, и, как часто бывает с изобретениями, то, что было недостатком старой концепции, в данном случае ее несистематичность, ни на что не нацеленность и «леность», стало достоинством новой, во главу угла ставящей как раз способность к таким «ни на что не нацеленным» наблюдениям. Поэтому, желая пройти по следам «Демократии в Америке», автор «Американского головокружения» решает не только проехать по проложенному предшественником маршруту, но и написать книгу в стиле Токвиля, описывавшего свою Америку как «лес с тысячью дорог, который весь может быть в любую минуту сжат в один пункт», книгу «непричесанную, пеструю, но, тем не менее, движимую одной идеей».
Что его гложет?
Как быть со «скучной» Европой и бедностью?
Идея, однако, у Бернара-Анри своя. Если Токвиль отправляется в Америку, чтобы найти «химически чистую» форму демократической революции, которой бредит Европа, Леви утверждает, что его интересуют наваждения современной Франции, и, в частности, одно из самых стойких — антиамериканизм. Поэтому он, как в свое время Токвиль, направляется на поиски «химически чистого» антиамериканизма. Наконец, он надеется найти ответ на вопрос, что делать со словами Наполеона, которые цитирует Гегель: «Эта старая Европа мне скучна!». И, помимо прочего, он задается вопросом — как быть с «раком бедности, охватившим так много американских городов, которые федеральное правительство, создается впечатление, не хочет и не может лечить»? «Я видел, — пишет он в самом конце, размышляя о судьбе Нового Орлеана, — американскую бедность на протяжении всего своего путешествия. Видел в трущобах Бостона и испанском Гарлеме, Вашингтоне (…) Видел, как на одной из улиц близ Беверли-Хиллз конный полицейский избивал дубинкой бездомного». Наперед скажем, что антиамериканизма в чистом виде он не нашел и что делать с бедностью, не знает. Что делать со «скучной» Европой, тоже.
Не забыл
Насколько мог, настолько, — пишет он, — я старался повторить этапы путешествия Токвиля, в частности, его исследование по тюрьмам, то, что было предпослано им своему травелогу. Потому что важно, по мнению Леви, не только то, что нация прячет, но и то, как она это делает, и, кроме этого, как она исключает из себя спрятанное. Поэтому за время путешествия он побывал в 6 тюрьмах, включая Гуантанамо.
Что видел
много дорог и флагов
Он прибывает в ту же точку, куда и Токвиль, в Ньюпорт. Видит яхты, военно-морской музей, удивительной красоты деревья, теннисные корты и одну из древнейших в Америке синагог, с ротанговыми скамейками и огромным канделябром, в которой следом за свитком Торы стоит американский флаг под стеклом — все это кажется ему очень современным. Потом он обращает внимание на вездесущность американского флага — он видит его на платных телефонах, свисающим из окон, на мотоциклах, майках, на еде и еще во многих-многих местах. Он обращает внимание, как много в Америке флагов Японии — они связаны с фестивалями японской еды, соревнованиями борцов сумо и вообще очень популярной в Америке японской «темой».
Ему кажется, что дорог в Америке слишком много, достроенных и недостроенных, старых и новых, больших и малых, «в них слишком быстро начинаешь путаться и имена их начинаешь путать». Им ли страна обязана своим уникальным единством, спрашивает он себя?
фильм ужасов наоборот
Главы, в которых Леви рассказывает о посещении американского университета, о шопинг-моллах и мега-храмах, о посещении стриптиз-клуба, борделя и частной тюрьмы — все они проникнуты одним настроением, пониманием одного важного качества происходящего: оно — не то, чем кажется. На вид простые парни оказываются профессорами, шлюхи — политически просвещенными гражданами, действующими в рамках закона, а шопинг-зомби — добрыми христианами. Обратим внимание, интерпретация Америки Леви прямо противоположна популярной, идущей в обратном направлении, в стиле «От заката до рассвета»: профессоры оказываются простыми парнями, политически просвещенные граждане шлюхами, а добрые христиане — зомби.
университет
Леви рассказывает о посещении занятия профессора Пола Бурки по Токвилю в техасском университете. Философ дезориентирован внешностью американской академии. Его встречает гигант с пышными усами, сильно пахнущий дезодорантом. Автор не сразу понимает, что этот человек и есть профессор. Гигант сидит в холле университета в компании нескольких молодых людей без тетрадей и записных книжек, лишь у одного в руках книга. Рассказчику трудно представить, что эти ребята — научный семинар. Он признается, что они, по его мнению, скорее похожи на совместно выпивающих, чем на профессора и учеников, и звучит в этом месте, конечно, как стереотипный белый полицейский-расист из американского кино, рассказывающий, как поймал как-то в Квинсе черную банду: «Я их спрашиваю, что тут делаете? А они мне: Токвиля читаем!». Оказалось, действительно, что банда, которая была не просто классом, но семинаром для особо одаренных студентов, не выпивает и читает Токвиля, и что до этого читала Ибсена и Элиотта, а до них — Фукидида, и вот теперь изучает «Демократию в Америке». Как тут не вспомнить момент из фильма «Мортдекай», когда герой Джонни Деппа, гордящийся в Англии своими усами, прилетает в Калифорнию и оказывается смущен количеством окруживших его в лифте усачей.
шопинг-молл
Сам Леви не формулирует тему с помощью слова «зомби», так ее формулирует Жижек, и мы им воспользуемся, чтобы добавить изложению краски. Зомби «внешне» действует так же, как «нормальный» человек, и основной вопрос философии можно сформулировать как вопрос о критерии, позволяющем одного отличить от другого. Свобода выбирать обнаруживает саму свободу как зловещее несовпадение с собой. Абсолютный индивидуализм, оставляя в одиночестве, открывает перспективы «взросления» и саморазвития, но также позволяет потакать самым своим простым фантазиям и желаниям, и ты получаешь возможность, говорит автор «Головокружения», «никогда не покинуть детства», быть убаюканным навсегда какой-нибудь организацией или акцией. «Я почувствовал это скорее равенство, чем свободу — пишет он, — посещая шоппинг-моллы и мега-храмы». Хотя это, конечно, говорит он дальше, скорее миф, чем правда. Потому что посетитель шопинг-молла — это обратная сторона американского протестанта. А фундаментализм американских христиан, с точки зрения Леви — не то, что кажется (а что кажется, мы увидим в американском фильме ужасов про маленький пуританский городок). Философ цитирует слова Вольтера: «Если у тебя в стране две религии, их последователи скоро перережут друг другу глотки, но если их тридцать, они будут мирно сосуществовать», и предлагает рассматривать американские церкви как «лаборатории демократии», устроенные так, чтобы в их прихожанине уже был виден «свободный человек», способный делать самостоятельный выбор. Такой формируется в этих «лабораториях», с его точки зрения, благодаря тому, что — повторяет он старую как мир банальность — протестантские церкви утверждают необходимость общения с Богом один на один, без промежуточной инстанции, и, соответственно, такого же самостоятельного чтения священного (а также и любого другого) текста.
стриптиз-клуб
В Техасе философ посещает клуб т. н. lap dancing — стриптиза, во время которого «выступающий» исполняет танец не на сцене и не на столе, но вблизи или «на» зрителе. Среди прочего, историю о lap dancing рассказывает Атом Эгоян в фильме «Экзотика». Но вернемся к Леви. Перед ним танцует практически голая Линда в туфлях на высоком каблуке. Холодным механическим голосом она сообщает ему, что танец стоит 100 долларов, но, если он хочет, они могут пройти в private room, и это уже будет стоить в два раза больше. Он соглашается. Его проводят в соседнее помещение, в нем низкие столики и все пурпурно, свет тусклый, однако, он и его спутница не единственные в комнате люди. Кроме себя он насчитывает еще полдюжины мужчин с одной или двумя девушками. Он говорит Линде, что хотел бы просто поговорить. Она без разговоров садится за столик. «Другая бы обиделась, — замечает он, — спросила бы: почему, ты что, меня не хочешь? Ты что, голубой?! Но не Линда». Он спрашивает, сколько ей лет. Она отвечает: двадцать один. Он не верит, потому как слышит, что за соседним столиком происходит такая же беседа. Кроме того, из журнала, найденного в отеле, он узнал о судебных тяжбах клубов и полиции нравов округа. Теперь тут строже следят за несовершеннолетними. Полиция намеревалась ограничить пространство танцора сценой и исключить какой бы то ни было контакт между ним и посетителем. И законодательно утвердить способ, которым можно передавать чаевые, потому что рука клиента, проникающая с трусы «служащего», есть верх ужаса и порока. Суд выиграли клубы, сославшись на Первую поправку, и определив lap dancing как форму самовыражения, а не поведение, которая, таким образом, сама должна защищаться Конституцией. Полиция нравов добилась лишь небольшого ужесточения законов, регулирующих участие несовершеннолетних в этих, как выражается автор травелога, «маленьких оргиях».
«Давно ли ты работаешь в “Мятном носороге”?», — спрашивает он. «Это моя первая ночь, — отвечает она, — я студентка, из Лос-Анджелеса». Всему этому он тоже не верит, потому что то же ему говорила «женщина-акробат в соседней комнате, супер-профессионал», реалистично имитировавшая разную половую активность, вися при этом на столбе, забиравшая чаевые шпильками и бедрами попеременно. «Кроме того, видишь ли ты Тони и Фрэнка у бара?». Действительно, у бара, замечает автор, «стоят две гориллы, настоящие “люди в черном”». «Они тут ради нас. Ради новеньких. Смотрят, чтобы не нарушались правила». «Какие правила?». «Никаких личных отношений… Все профессионально». Она объясняет, какого рода профессионализма ждет он нее клуб: никаких поцелуев, ширинку расстегивать нельзя, клиент не может трогать руками грудь танцовщицы, можно касаться ее ног везде, кроме ступней. Тем временем уже привыкший к темноте автор видит, что происходит с мужчиной за соседним столиком: ноги его широко разведены, «длинное измученное лицо, как у находящегося при смерти больного туберкулезом, рот открыт», две танцовщицы заняты «очень странным делом: вьются кругом, не касаясь, поворачиваются спиной и показывают себя ему сзади, извиваются у него на коленях, пододвигаются к животу и отталкивают, подносят грудь к его лицу и ускользают, как только клиент собирается их схватить. Потом одна из них становится на колени и начинает тереться щекой о его не расстегнутую ширинку, потом внезапно отступает, и вот уже ее промежность оказывается возле его губ и тут же уходит назад». «Минуты идут за минутами. Линда допивает шампанское и смотрит по сторонам. А я сижу заворожен этим искусным спонтанным танцем, этой почти строгой наукой не-удовлетворенного либидо». «Не правда ли, клиенты сходят с ума, когда с ними обращаются, как с запуганными детьми? Что происходит, если ты видишь, что парню реально плохо и он сейчас кончит?». Линда не отвечает на эти вопросы, она просто встает и уходит, а автор сидит, потрясенный столько новой для него сексуальной практикой, «виртуальной чувственностью, не прерванным соитием, но прерванным желанием, телом без плоти, развратной добродетелью, несчастьем Эроса в краю пуритан», и думает, правда ли, что все, происходящее в «Мятном носороге», снимается на камеру, а после просматривается полицией нравов округа Кларк.
бордель
В легальном борделе округа штата Техас, непосредственно прилегающего к Неваде, путешественника встречает американский флаг, естественно. И набор правил: гигиена, безопасность, политкорректность. И зачитывают прайс-лист.
частная тюрьма
Автор заглядывает в «Дорогу смерти» (Death Row), «женский исправительный центр», частную тюрьму в Южной Неваде. В заведении на момент визита всего одна сиделица, Присцилла Форд, 75-летняя черная женщина, 24 года назад на полной скорости намеренно задавившая на своем линкольне 29 пешеходов в г. Рино, 7 из которых скончались. Присцилла показывает Бернару-Анри фотографию женщины и говорит: «Я невиновна, просто у меня был плохой адвокат. Все сделала она. Она моя сестра. И она до сих пор в бегах. Вот почему в Рино до сих пор происходят преступления». Занавес.
Х на месте идентичности
Конечно, можно задаваться вопросом о том, «то» или «не то» происходит с Америкой. Но не лучше ли обратить внимание на навязчивость этого вопроса, с одинаковой настойчивостью преследующего американцев как «либерального», так и «консервативного» склада. «Все время моего путешествия, — пишет Б.-А.Леви, — я видел в витринах книжных магазинов книги об Америке и выборах, Америке и ее основаниях, Америке и индейцах, Америке и черных (…), с названиями типа «Что пошло не так в Огайо?» или «Куда катится Канзас?» и «Где наша невинность?». Очень редко нация настолько тревожится о своем назначении, считает автор травелога, напротив, он думает, что на планете совсем немного обществ (кто еще — он не уточняет), столь терзаемых такого рода «головокружением идентичности».
Куда бы ты не поехал, на юг, не знающий, что делать со своей историей, или на север в постиндустриальном ступоре, на запад или на восток, в обеспеченный пригород или грязное гетто, везде ты увидишь, в глазах людей, которых встретишь, сознание собственной «элитарности», несмотря на то, что, говорит автор, «невозможно себе представить никакой другой современной нации, находящейся в ситуации большей неразберихи относительно своего становления и более неуверенной в своих собственных ценностях».
Вывод в стиле Хампердинка
Текст внизу при желании можно не читать. Вкратце вывод автора могли бы передать такие слова: «Я ничего не понял. Но мне понравилось. Были, конечно, моменты. И «Мятный носорог» не выходит из головы. И я верю, что впереди много интересного. Поэтому я буду петь любовные песни».
Закончилась ли история?
Фукуяма считал, что история закончилась. Хантингтон, наоборот, что она обострилась. Бернар-Анри, считает, что и первый, и второй перегибает, и все на деле сложнее, при этом внятного вывода о том, как именно обстоят дела, он не делает. Если история закончилась, как полагал Фукуяма, то терроризм — это лишь ее попытка симулировать свое продолжение, и поэтому особого значения он иметь не может, и с ним сможет разобраться полиция (потому что в обществе конца истории, рассуждает автор травелога, есть только одно государство и, таким образом, у него нет армии). Но история, по мнению Б.-А., не закончилась, потому что (тут он обращается к аргументации Кьеркегора) система — это одно, а субъективность — другое, и первая никогда не сможет подавить вторую, даже и тогда, когда вторая — «Я» бомбиста-самоубийцы. А это значит, что терроризм — не шутка и только полиция с ним не справится. С другой стороны, не согласен автор и с Хантингтоном и его последователями, представившими современный мир как столкновение Америки и исламского мира, ввиду существования того, что он называет «южный край демократии», демократического ислама, противостоящего фундаментализму изнутри исламской оукумены.
(Леви в Америке как) Калиостро в Японии
В еврейской философии XX века вырабатывается своего рода когнитивная норма, ряд параметров, свидетельствующих об адекватности познавательного процесса — одним из них является состояние, описываемое Левинасом при помощи слова «трепет», когда присутствующий Другой разрушает привычные концепции мыслящего; таким образом, философская линия, к которой принадлежит автор травелога, производит тексты, находящиеся одновременно в двух плоскостях — в одной идет обсуждение какого-то вопроса, другая связана с производством «трепета» безотносительно того или иного контекста, и без этой второй, в каждый момент присутствующей за первой, принадлежание к этой философской линии невозможно.
Следовательно, если мы хотим увидеть, где Бернар-Анри представляет эту традицию в качестве ее героя, то и обращать внимание мы должны, в первую очередь, на места, в которых рассказ становится сбивчивым. Если где-то на протяжении текста автор и волнуется, или чего-то не понимает, так это не там, где он говорит о Западе или Востоке, оконченности истории или ее продолжении в виде столкновения цивилизаций, локальности или универсальности, начальности или безначальности прогресса (в решении всех этих дилемм он прочно стоит на диалектической и просвещенной позиции «бесконечного суждения», заключающегося в не имеющем конца взвешивании и сопоставлении дополняющих друг друга перспектив, вечном балансировании, в самом себе находящего исток «западности», не имеющей, таким образом, отношения к «варварству» и способной поэтому удовлетворить моральный поиск еврейского философа), но только в двух местах текста — в начале и конце книги, посвященных Японии.
В них «Япония» функционирует как имя остатка, факта, не поддающегося интерпретации. Оба места можно было бы изъять из книги для улучшения имиджа пишущего в среде французских журналистов, засмеявших автора после эпизода с Жаном-Баптистом Ботюлем (вымышленный журналистом Фредериком Паже философ, автор книг «Сексуальная жизнь Иммануила Канта» и «Ницше, полуденный демон») — в своей книге 2010 Леви ссылается на Ботюля в своей критике воззрений Иммануила Канта. В начале путешествия он замечает, как много в Америке американских флагов. Одновременно он констатирует, что почти столько же, сколько и американских, а Америке флагов японских, но дальше никак это не концептуализирует. В конце книги, размышляя о том, что бы возразить, как он выражается, «этому японцу американского происхождения», Фукуяме, он вспоминает Кожева и роль Японии в отношении последнего к Гегелю, сыгравшем такую большую роль в формировании восприятия немецкого мыслителя французскими интеллектуалами, посещавшими его лекции. Он заявляет, что понятие «конца истории» было придумано скорее Кожевым, чем Гегелем; в таких словах: «Сказал ли на самом деле автор «Феноменологии» то, что мои современники заставляют его говорить? Где? В каких текстах? Какими словами? Может, это, скорее, Кожев, великий евангелист Гегеля, комбинация Калиостро и великого провокатора, философ и пранкстер, мета- и патафизик, будучи убежден, что оригинальный текст зашифрован, прочел их между строк или, может, их выдумал? И всегда ли он сам думал именно так? И не признал ли он, в конце концов, в примечании ко второму изданию «Введения в чтение Гегеля», что, «после второго путешествия в Японию», он «полностью поменял свое мнение»?». Побывав в стране, «уже почти три века осуществляющей экспериментальное существование в конце истории», и столкнувшись в Токио с чайной церемонией «и другими видами японского снобизма», Кожев решает, что история будет продолжаться. А если «конец истории» не имеет смысла, значит, пишет Леви, «событие вновь поднимает голову и инаковость снова наполняется смыслом». Обратим только внимание, что пережитое Кожевым в Токио тут вообще не проблематизируется, как будто асимметричность отношения «я — Япония», в котором «Япония» — это Х, — некая очевидность и для упоминающего, и для упоминаемого. И все, интерпретация снова заканчивается, и Япония исчезает. Чтобы только что предложенный метод анализа стал понятнее, представим его в виде комикса: Леви приходит на сеанс психоанализа, психоаналитик же заинтересован в получении от интервьюируемого прямых и откровенных ответов о его отношениях с Богом — именно поэтому он начинает расспрашивать его в подробностях, что же тот думает о Японии.
